Умение слушать сердце

      Представьте у себя в голове стук. Размерный, утробный, такой тёплый стук, который слышится только в вашей черепной коробке двадцать четыре на семь. Многих этот стук раздражал до невозможности, многие пытались отказаться. Глупые. Хотя, Ойкава даже мог их немного оправдать — лишь в полной тиши можно насладиться родным сердцебиением.       Можно услышать тепло, саму суть. Можно услышать эмоции человека, можно понять, о чём он думает, врёт ли сейчас, принимает ли правильное решение, двигается, отдыхает, спит, живёт. Только в тиши можно проникнуться к этому звуку любовью, заботой, нежностью. Ощутить звуки чужой души. Родственной души.       С детства единственным звуком, который знал Ойкава, было сердцебиение его родственной души, не дающее остаться в полном одиночестве.       (Ведь в абсолютной, безграничной тишине люди сходят с ума).       Ойкава был глухонемым. Частично, всё не так уж ужасно. Просто перестал слышать в глубоком детстве, разучился говорить. Со всеми бывает, да.       Иногда проскальзывала мысль "Спасибо, что не слепой".       Ойкава ощущал волну давления от удара мяча об пол. У Ойкавы в голове — сердцебиение, под которое он дышит, живёт, двигается, подаёт мяч, отсчитывает секунды, живёт до встречи.       Как люди могут быть глупы, что не ждут своего соулмейта, отдаваясь в руки первой безумной любви. Тоору не был настолько неблагодарным — он был хорошим, правильным, сообразительным. Уверенным в том, что его родственная душа тоже ждёт его. И однажды они встретятся, потому что это судьба для них.       Ойкава под сердцебиение живёт: в каждом звуке сокращения сердечной мышцы видит свой смысл, считает своё время.       Ойкава умел читать по губам, и когда случайно это делал, то думал про проклятье. Знаете, насколько лучше не знать, что говорят про вас люди, думающие о вашей ущербности и не способности отомстить? У Тоору тяжёлая рука.       Ойкава живёт, дышит, двигается вперёд, оглушённый чужой (заранее родной) душой. Он учится в обычной школе на последнем году обучения, общается с друзьями, благо, навык печатанья на телефоне развился до невообразимых скоростей, да и те подучили язык жестов. Играет в командный спорт, занимает пост вице-капитана и жалеет лишь о том, что до сих пор не нашёл своего соулмейта.       — Она может вообще не слышать тебя, — читает он по губам матери. — Ты родился, слыша чужую душу. У других людей всё немного не так. Немного по-другому. Некоторые могут не слышать соулмейта, пока не столкнутся с ним нос к носу. Другие слышат с определённого возраста. Третьи перестают слышать, когда их душа рядом. Понимаешь, Тоору-чан?       Тоору-чан кивает, зная, что это не "она", а "он" — сердце слишком сильное, звук утробный, никогда не робкий, уверенный и ровный.       Неужели Тоору настолько эгоистичен, что забирает всё от соулмейта, не давая ничего взамен? Не может быть.       Иваизуми никогда не завидовал своему другу, вы что, это был бы верх дурости, эгоизма и вообще критически сумасшедшего поведения, но. Но Иваизуми никогда не слышал свою родственную душу. И вот это было обидно. (Больно, высыхающе, опустошающе, невыносимо). Ойкава мог рассказывать о стуке сердца в его голове целыми часами, захлёбываясь эмоциями настолько, что печатал или даже показывал жестами с ошибками до глупости невыносимыми. Однако такие яркие, настоящие, счастливые глаза вызывали всё же нечто в душе (зависть).       Иваизуми лишь в детстве, глубоком-глубоком, слышал пару ударов сердца у себя в голове. Ему было четыре года, исполнялось пять, день рождения и — Б-у-у-ум! Тук! Бу-у-ум! Тук! по голове изнутри сильно-сильно. А затем он впервые познакомился с соседским мальчишкой, который даже у маленького Ива-чана вызывал уважение своей силой; боль отошла на второй план.       А через несколько дней Иваизуми заметил, что не слышал сердцебиение у себя в голове.       "Пф, только легче".       Когда Ойкава спросил в пятнадцать лет, как бьётся сердце родственной души Хаджиме, тот не смог ответить ничего кроме:       "Я не слышал его с детства".       Что бывает, когда сердце останавливается?       Смерть пожинает даже детей.       "Прости" — глаза у Ойкавы грустные и одаривают жалостливым взглядом. Противно от самого себя становится.       "Он единственный, кого я слышу. Думаю, если бы не он, то я сошёл бы с ума" — Ойкава улыбается.       "Я готов разговаривать об этом часами, прости меня" — Ойкава ломано кривится.       "Просто его сердце особенное для меня, понимаешь? Оно вытаскивает меня из тиши. Тишь — это плохо, Ива-чан. Хорошо, что ты не знаешь, насколько" — Ойкава печально смотрит в никуда.       Ойкава вообще слишком болтливый; Иваизуми не знал, что бы делал, умей Тоору говорить. Наверняка бил бы каждые пять минут за очередную сказанную тупость. И вообще. Хаджиме прекрасно понимает, насколько ужасна тишина в голове.       У Ойкавы ужасно красивые руки. Длинные жилистые пальцы, грубая кожа, но не грязная, чистого цвета. Костяшки белые, вены слегка синим отливают на внутренней стороне запястья и внешней ладони. Хотелось выцеловывать каждый миллиметр.       В такие минуты Тоору замирал и оглядывался в разные стороны, не понимая ничего вокруг. Хаджиме казалось, что его друг умел слышать мысли — каждое попадание в цель.       Ойкава ждал родственную душу, Иваизуми любил Ойкаву и не имел родственной души. Их отношения не могли продолжаться с пометкой "лучшие друзья" до старости лет в любой невероятной теории.       Иваизуми знал, что Ойкава не требует помощи (и, по своему скромному мнению, не нуждался в ней), однако природные обстоятельства вынуждали Хаджиме каждый раз помогать своему другу. Если бы не он, Ойкаву уже раза три сбила машина и четверо велосипедистов как минимум травмировали бы его. Это он держит за руку, чтобы в случае чего помочь. Это он объясняет, каковы на вкус, цвет, запах звуки, вызывая ассоциации. Почему он должен передать Ойкаву в руки какому-то другому человеку, который по определению Тоору заранее заслужил безграничные доверие и любовь?       В такие минуты Хаджиме не верил, а буквально ощущал, как Ойкава читал его мысли. Рылся своими щупальцами в его мозге, осматривал на мельчайшее движение мышцы лица, приближался, а затем печатал: "Тебя что-то тревожит?".       Хаджиме просто устал. Морально, душевно. Вымотался до нитки.       И когда он наконец решается сказать всё (да, именно сказать, этот гад не притворится, что плохо понял) лицом к лицу, не таясь, даже заранее прося прощение, Ойкава падает в гостиной дома на пол, зажимая голову руками и практически вырывая клочья собственных волос.       У Ойкавы паническая атака, его опутал страх, впившись иглами глубже мышц, костей, мозга, прямо в душу. Он дрожал так, что ноги не выдержали — упал на пол, стукнувшись коленями в кровь и сбив стул рукой; синяки останутся жуткие, — а ногти соскребали кожу с висков и шеи. Когда стук в голове замер, Ойкава остался совершенно один навек в оглушающей тиши, от которой раньше спасало уверенное сердцебиение души родственной.       Хаджиме становится страшно, Хаджиме кричал на весь дом, моля прислушаться к вибрации голоса на горле, ощутить ток крови, понять, что Тоору — Тоору не один.       Знаете, какой голос у тех, кто молчит годами? Кто не говорит никогда, потому что не знает, как пользоваться своим языком, своими губами, своими голосовыми связками, но имеет голос?       Лучше не знать этот скрип, лязг, треск, скрежет наждачки по ушам, громкий, до противной липкой дрожи ужасающий страхом, сокрытым внутри.       Однажды прекратившись биться, сердце вновь не заведётся. Это — единственное, что понимал, принимал, осознавал Ойкава на данный момент.       Мёртвые внезапно не восстают из могил — а жаль, на самом-то деле.       Страшно.       Жутко.       Пожалуйста, кто-нибудь.       Без этого сердцебиения нет жизни, он с ним родился в голове, оно отмеряло его минуты, секунды, придавая каждой крохе времени значимость; без стука сердца родственной души Ойкава мыслить мир не мог. Он не мог. Не мог предать того, кто ждал его два десятка лет.       Иваизуми.       Тоору чувствовал тепло на своей спине, силу сжатия, ощущал треск рёбер от сильных молящих объятий, порывы воздуха на своей шее, обжигающие и судорожные, вибрацию голоса от горла своим плечом, но не видел. Слёзы встали сильной пеленой, перенасытились солью и не могли вытечь из глаз до конца, словно застревали в каком-то промежутке.       — Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, ну же, я же люблю тебя, пожалуйста, Ойкава, всё будет хорошо, прошу тебя, пожалуйста... — Хаджиме надрывался, навзрыд бормотал, забывая, что его не услышат, не могут услышать. Сейчас и не хотят.       Вокруг, внутри, в голове Ойкавы — абсолютное ничто, и так страшно, боязно, словно нет всего вообще. Нет родного сердцебиения под ладонью, чувства сильной отдачи от сокращения сердца, концентрации тепла под чужой грудной клеткой. Он должен был узнать не по звуку. Узнать по своему собственному теплу внутри, по току крови, по силе, по тому-самому.       Тоору больше не плакал — всего лишь полное отсутствие и стеклянные глаза, ну, подумаешь, — не шевелился и только поскуливал, не в силах отойти от беззвучия.       Хаджиме сжал его ладонь, поглаживая большим пальцем белые костяшки и натянутую побледневшую кожу, проходясь по каждому суставу на пальце, боясь начать выцеловывать. Распрямил дрожащую ладонь и приложил к своей груди, слегка задыхаясь. У Иваизуми сердце билось слишком глухо, словно специально замедляясь, потому что страшно до безумия, потому что готов тоже быть без жизни прямо хотя сейчас (побег от реальности).       Ойкава понял, что сейчас не один.       Пальцы судорожно попытались сжаться в кулак, комкая футболку; не получилось. Только короткие ногти впились через ткань в кожу.       Осознал — рядом ещё одна душа.       Ощутил — живой.       Они оба — глухи.       Знаете, иногда надо слышать сердце.       И на жалкие три секунды:       "Тук-тук, тук-тук, тук-тук" — бьются в унисон их сердца.       Дрянные три секунды.       "Спасибо, что помог" — жесты сбивчивые, Тоору путался, показав то ли "мир", то ли "дружба", да вообще своими руками управлять пока не мог.       Иваизуми знал, что Ойкава смотрел сквозь него:       — Я тебя люблю, — у Хаджиме голос осипший от резкого шёпот-крики, хриплый и грубый, а интонация похоронная.       Иваизуми знал, что Тоору смотрел сквозь него:       Прямой мизинец, прямой указательный палец и прямой большой, указательный и средний вместе.       Иваизуми знал, что Тоору сейчас слышать не хотел. Хаджиме глух тоже.       Дерьмово без способности слышать сердце.