*
Мироздание — странная штука. Огромная-огромная такая, что не обхватить руками — и что за идиот пытался, не знаете? — и Аллен стоит, скрестив руки и глядя на полотно недоверчивым взглядом. Ему оно не нужно. Но в руках дурацкая кисть, и до одури пахнет акварелью. Уолкер вертит заляпанными пальцами деревянное основание, поджав упрямо губы — тень позади него расставляет многочисленные краски в ряд, будто бы предлагая ему выбор: вон, смотри, акрил, масляные — слева, а темперные я еще не успел достать. Путь — это нечто, что ты создаешь сам, выбирая куда идти. Полотно мироздания сейчас белое. Нетронутое ничем, и, быть может, у него действительно есть шанс сделать все так, как хочет он? Знакомый голос чуть слышен в стоящей тишине. Аллен прислушивается, стараясь различить слова. Правда… Вера… Выбор… Ты это пытаешься мне сказать? Услышь меня, черт тебя дери! Услышь меня, я… В комнате Исполнителя нет ничего, кроме стоящего посреди рояля и холста во всю стену. И, кажется именно сейчас, в эту самую минуту, Аллен ненавидит. Белый цвет олицетворяет добро. Чистоту, невинность, непорочность. Все то светлое, что есть в человеке. У Уолкера белый плащ Чистой Силы, точно такие же хлопковые перчатки и рубаха. Алебастровая кожа напоминает фарфор — холодный, безликий, скучный. Хрупкий настолько, что любое касание — смертельно; Уолкер отчетливо помнит раздирающий тело всплеск собственных эмоций. Нечестивый. Аллен ненавидит этот цвет. Лживый цвет призрачной надежды, глупой человеческой веры; цвет проклятых. И мироздание сейчас — о, это коварное существо с оскалом вместо улыбки на лице — не оставляет ему выбора: Уолкер мажет кисть в привычном для него цвете и делает первый росчерк. Знаете, Аллен Уолкер просто привык. Быть может, черный — то, что ему нужно? Потому что носить траур всю жизнь — иногда утомительно.*
Потолок над ним серый, грузный, удушающий, давит, от прошедшей грозы воздух пахнет озоном и сыростью; Аллен резко вскакивает, оглядываясь по сторонам — никого. Лишь тихий шелест намокшей листвы — бурой, аляпово-красной, болотной — где-то позади, хриплое дыхание и дрожащие руки. Его знобит. Аллен кусает судорожно губы, чувствуя боль, немного легкую, дышит на пальцы, пытаясь согреть, и вслушивается: в тишину, плотным маренговым кольцом охватившую небо — кажется, еще немного и снова прольется тяжелая вода — в глухие и частые удары собственного сердца — ошалело совсем, глупое, страшно ему — в тяжелую поступь нового мира. Вслушивается, надрывно хрипит, будто бы припадочный, трет о грязно-мокрые штаны побелевшие ладони — прозрачные почти, холодные, будто бы лед — и осознает дикий, почти невыносимый, страх, охвативший все тело ярой агонией и выливающийся на него ушатом ледяной воды. Уолкер задыхается, потому что легкие заходятся в спазме: он старается протолкнуть жалкую порцию кислорода внутрь, но организм отторгает. Тишина вокруг липкая, холодная, заставляет его панически смотреть по сторонам в поисках — он и сам не знает, что хочет найти; просто в голове четкое понимание. Что-то должно произойти. Что-то уже происходит. Уолкер поднимается на ноги, обводит взглядом — речной перламутр мутнеет, темнеет, превращаясь в антрацитовый, и в нем столько невысказанного страха, что хватит еще на одного — кроваво-лиловый горизонт. Он тает в сильных объятьях накидки цвета фельдграу, темно-серой, с отливом болотной воды и ржавчины, заходит за махровую крону деревьев, тонет в водах горной реки, расположенной чуть поодаль. Аллен уже был здесь. Несколько долгих минут назад, но был. Только вот… Аллен Уолкер определенно был не один. Время быстротечное, злое — самое сильное оружие человечества — играет с ним в дурацкую детскую игру. Не лечит, не успокаивает — ему плевать же, да — потому что все без толку. Время меняет окраску, время меняет реальность-вселенную и вновь играется переливами цветовой палитры. Оно вспыхивает фейерверками то памятью, ускользающей, словно вода на солнце, то словами, вспомнить которые Аллен не в силах, то голосом, грубым, тихим, почти нереальным. Аллен делает шаг вперед, второй, третий, неспешно, робко, будто бы боится, что пыль под ногами исчезнет. Срывается на бег, сам не замечая, бежит. Бежит, сломя голову, и — дай ему сил, незримый, внуши надежду — небо над головой трещит от раскатов грома, раскалывается кусками и падает. Падает, падает на него осколками, острыми и холодными, режущими лицо тонкими иглами, и горячие слезы по щекам, за шиворот, вызывают крупную дрожь по телу. Уолкер бежит, захлебываясь слезами и отчаянием — оно тонким плющом переплетается с венами-сухожилиями, проникает в кровь, расплавляясь, и страх шальной тенью за ним по пятам, сильной поступью грузных шагов и хриплым дыханием. У него дрожат руки, ноги заплетаются, и, перепрыгивая через очередную кочку, Аллен просто не замечает под ногами внушительной коряги. Лес простилается вокруг на сотни миль. Редеет вдали на стыке с горизонтом и становится прозрачным. Потом вновь разрастается широкой полосой вперемешку с редкими горными массивами. Небо муссоновое, плавно переходящее в расплавленное серебро, фиолетовые росчерки, неровные, на нем смотрятся уродливо-инородно, под ногами пыль размытая, вязко-скользкая, и Аллен не удерживает равновесия — кубарем летит вниз, сквозь жесткие прутья лиственницы, она царапает лицо, пуская кровь, и падает прямо на что-то, на кого-то. Время застывает. Ненужной кляксой в чистом листе, и Уолкер ощущает себя снова ребенком, неспособным решить эту пустяковую проблему — клякса на листе расползается сильнее, становясь похожа на осьминога, и его большие щупальца-присоски сейчас лепят из застывшего времени нечто несуразное. Ощущая это, Аллен понимает совершенно простую истину. Время можно переписать.*
«Живи здесь и сейчас» Он приходит в себя от резкого удара по лицу. Щека горит огнем, и Уолкер морщится от боли, принимая сидячее положение. Он прижимает холодную руку к пылающей коже, шипит от резкого контраста и с облегчением выдыхает, видя перед собой знакомый форменный плащ. Значит, показалось. Канда молчалив. Суров, как всегда, и это бесит Аллена сейчас слишком сильно, чем обычно: Канда смотрит на него пристально-пристально, буравит черным взглядом, и в его расширенных зрачках Уолкер видит собственное отражение — глупое, беспомощное, слишком бледное. — Канда? — дурацкий вопрос срывается с губ прежде, чем Аллен успевает осмыслить. — Откуда ты здесь? Мечник смотрит на него, выразительно выгнув бровь. Ну да, Уолкер и сам знает, что глупость несусветную сморозил, но что поделать, когда… Когда несколько мгновений назад он видел совершенно другое. Перед глазами до сих пор изломанная в нечеловеческой позе фигура, глаза навыкате и бледно-синюшные губы. Маска смерти Канде Юу не к лицу. — Тебе последние мозги отбило, недомерок? — Канда поднимается, и делает это так изящно, что Аллен залипает на несколько секунд. Будто бы выключается, глядя на ровную спину напарника. — Так вставай, шевели батонами, — Канда что-то еще говорит, обидное однозначно, у него просто не может быть иначе, а Уолкер не слышит — у него в ушах полная пустота, и в памяти лишь… Он помнит так много. И при этом вспомнить толком ничего не может. Несуразица какая-то. Аллен помнит сломанную рукоять Мугена, и чужая сила жжет ему пальцы, отторгая. Боль остро-эфемерная, живая, грозится вырваться из тщедушного тела вольной птицей. Боль горько-сладкая, на губах размазанной сукровицей, грязью на щеках и его хаотичными движениями — Уолкер дышит глубоко-глубоко, успокаиваясь, а сердце колотит как у тонущего. Господи, господи-господи…. Аллен поднимается следом, смаргивает, и все вокруг снова привычно серое. Канда идет чуть впереди, расправив плечи, излучает ауру недовольства, отчего у Аллена на сердце так приятно тепло, потому что… Всего несколько секунд ему кажется, что Канда снова мертво-фарфоровая кукла. И через проклятый глаз Аллен Уолкер видит его душу, и в ней, знаете, нет ничего светлого. — Недомерок, мать твою, тебе ускорения придать? — Канда злится, злится сильно и настолько открыто, что Уолкера в конец отпускает: он смеется грудным, звонким смехом, ощущая, как под пальцами стучит теплое сердце. Ничего из ряда вон ужасного не происходит. Все это — у него в голове.*
Временами ему кажется, что все происходящее нереально. Временами — постоянно — у него ощущение неправильности, хотя вокруг все выглядит до ужаса примитивно обыденным, и у него горечь во рту, как при больной печени. Все идет своим чередом, как обычно. Жизнь в Ордене ни чем не отличается от той, что есть или была: миссии провальные и нет, ругань с Кандой, драки, опять же, с ним, много вкусной еды, люди хорошие, но у Аллена все равно чувство в груди склизкое, будто бы не его вовсе. Уолкер скребется в обшарпанную деревянную дверь тихими вечерами едва слышно, Канда за стеной ворчит и шлет его по всем известному адресу, не желая идти на контакт. Аллен не сдается, упорно продолжает ломиться в дверь к союзнику, потому что на душе — кошки скребут. «Живи здесь и сейчас». Аллен живет, живет действительно — пытаться изменить что-то уже в привычном для тебя мире, так глупо, правда? — но с каждым прожитым днем, с каждым маленьким вдохом этого наполненного счастьем, безмятежностью и правильностью, воздуха у Аллена Уолкера уходит земля из-под ног. Аллен Уолкер не привык, что вокруг него все так. Безоблачно-серо, безмятежно-ужасно, и ощущение такое от всего этого — он же не дурак… Он же не дурак. Потому что по ночам… По ночам ему видится совершенно другое. Мир во снах иной, закрученный в спираль бытия, и жизнь в нем кажется правильной: там нет ни войны, ни этой удушающей боли: в мире, подобном тому, что видит ночами Уолкер, нет ничего, кроме гармонии. Там нет Линали, всегда улыбчивой. Она держит его за руку и тихо что-то шепчет. Здесь у нее в аметистовых глазах слезы гроздьями рябин, размазанная грязь по щекам и тихий, вкрадчивый шепот обо всем и ни о чем сразу — Линали городит несуразицу, стараясь отвлечь его от раздирающей нутро боли. Там же у Линали Ли пустые глаза и обескровленные губы. «Для меня мир — большая мозаика… Мои друзья — это целый мир…» Тот мир не дышит свежестью осеннего дождя, не танцует ворожбу в сухих листьях, заклиная, не наводит круги на воде, и Аллен черпает горсть воды, ледяной и сладко-горькой, поднимает голову вверх, стараясь разглядеть — в том мире нет даже и намека на историю. Здесь, среди холодных и длинных коридоров Ордена, натыкаться на Лави — он что, специально так делает? — уже входит у Уолкера в привычку, и остаться без нее — рыжий ученик Книгочея шебутной весельчак, у него глупое выражение лица и серьезность во взгляде, что не вяжется никак с таким образом, верно? — видится ему катастрофой. И в этом нет никакого толку, никакого смысла, все это — лишь крохотная история, так что ли? Но там, среди ясной синевы и спокойного сладкого аромата цветов в воздухе нет никакой истории — лишь пустые книги с потрепанными страницами, Аллен проверял. «Настоящая история — это то, что передается из уст в уста, а не то, что пишется на бумаге». Этот мир полон тварей цвета ультрамарин, адовых псов и гончих, и они устраивают жестокую бойню, раздирая человечество на останки. У Аллена под ребрами еще живое сердце, глухо стучит в кости, грозится выдрать свой заветный кусок счастья и покоя из этого пирога, но — надолго ли? Аллен смотрит на свое отражение в тонкой глади подмерзшего озера, не видит тени, слышит лишь пустоту этого мира — вокруг ни звука. Канда упрямо поджимает губы, смотрит презрительно и говорит постоянно что-то грубое. У Канды в битвах всегда растрепаны волосы, грудная клетка ходит ходуном, и Аллен смотрит на него — у Канды от боли побелели костяшки пальцев, что так сильно сжимают Муген, пересохшие губы и хриплое, болезненное, почти предсмертное, дыхание — смотрит и впитывает. Канда Юу такой лжец, знаете? У Аллена большой опыт в подобном. Уолкер смотрит на него, такого правильного сейчас, равнодушного — и Господи, действительно кто-то верит в это? Он же надломлен, только посмотрите! — и нутро прожигает кислотой. Жалкое вранье. «Я верен тому, кого люблю». Тот мир не похож на тот, в котором живет Аллен. Мир его снов пустой, безрадостный, забытый. Мир его снов полон равнодушия во взгляде, бетонных стен и в нем так душно, что задыхаешься. Мир снов Аллена Уолкера — его единственный кошмар.*
У мироздания, наверное, планы на Аллена. У Аллена же планов нет. У него в руках все также кисть, и краска на ней почти высохла. Ссыплется на белый потолок, сливаясь. Уолкер делает вдох-выдох, жмурится, чтобы забыть, открывает глаза и… Вокруг него тепло. Аллен в отдалении слышит треск поленьев, остро пахнет хвоей и немного зябко. У него в руках теплая фляга с ароматным чаем, на плечах походный плащ, и — если прислушаться — позади него тихо переговаривается Линали. Изредка смеется шуткам рыжего экзорциста, Аллен слышит еще и шорох, тихое копошение и потом все замирает в ночной тиши, становясь волшебно-манящим. Звезды над головой бриллиантовые, крупные, и дотянуться до них проще простого. — Аллен, твоя очередь, — Линали тихо касается его плеча, смотрит на него пристально, и ее глаза напоминают глицинии, что цветет у них в Ордене на заднем дворе, раскинув свои лианы-прутья во все стороны. — Хорошо, — кивает Уолкер, закрывая флягу крышкой. Он прячет ее в нагрудный карман, проводит по губам языком, ощущая на них легкий привкус алкоголя, и улыбается. Улыбается, стараясь унять внутри собственное сердце. Потому что у них нет никакой глицинии на заднем дворе. И никакого Ордена. Они — бродячие артисты. И войны у них нет. Ни боли, ни страдания, лишь мирно спокойная жизнь в качестве отшельников, перемещающихся по городам в поисках новых историй. Ну и странные сны ему снятся, не так ли? Уолкер смотрит на мирно горящее пламя костра. Оно завораживает его все сильнее, заставляя Уолкера ощущать необходимость прикоснуться к нему. Он тянет руку, хватает тонкими пальцами пламя, не ощущая боли — в руках у него нежные лепестки орхидей, и пыльца пачкает кожу, сыплясь и на форменный пиджак. Аллена Уолкера душит собственный кошмар. «Живи здесь и сейчас». Только вот, где это — здесь и сейчас.*
Аллен заканчивает с очередным мазком, так резко опуская руку и выдыхая. Из легких выталкивая кислый воздух, голова идет кругом и его, кажется, тошнит. Он опирается о белую стену, согнувшись пополам и держась за живот свободной рукой. Кисть с тихим стуком катится по полу. — Слабак. Уолкер жмурится, кашляет, ощущая во рту горький привкус. Морщится от спазмов в животе — кажется, что внутри все внутренности дерут колючей проволокой. Он не слышит тихого голоса позади, не ощущает присутствия постороннего. Аллен Уолкер сосредоточен на своей боли. — Живи здесь и сейчас, слабак. Знакомая фраза заставляет Уолкера обернуться. Осматривать абсолютно пустое помещение маренговыми глазами, полными паники и тихого ужаса на грани. Вокруг все ярко белое, траурно-праздничное, и Аллен щурится, стараясь различить в слепящей пустоте комнаты нечто инородное. В глазах темнеет слишком быстро, внутри все скручивается так, что впору распороть ему живот, дабы облегчить страдания, и вытащить кишки наружу — Аллену отчего-то кажется, что их пожирают черви, толстые, склизкие, а червей, знаете ли, Аллен Уолкер не любит. Его рвет на собственные ботинки долго, организм отторгает черноту внутри, как Чистая Сила очерненные клетки; нечестивый же. Над головой кружит воронье, птицы огромные, шуршат своими крыльями так противно, что хочется закрыть уши, чтобы не слышать, но он не может — из последних сил цепляется скрюченными в спазмах пальцами за стену, стараясь не рухнуть на пол. Это снова происходит. Всегда в комнату кто-то приходит. В белом ли, черном — неважно. Просто приходит и говорит: «Живи здесь и сейчас». Аллен никогда не видит приходящего, но слышит. Слышит его хриплый смех, надрывно тоскливый, похожий на вой, и на мгновение Уолкеру чудится загнанный в клетку зверь, скулящий о свободе. Но видение мимолетно, раз — и нет ничего, кроме белых стен комнаты, стоящего посреди рояля и одиноко лежащей кисти в самом углу. В этом нет никакого смысла. Аллен же не сумасшедший?.. — Нет. Уолкер сцепляет пальцы в замок, стискивает зубы, глуша в себе хрипы и приступы кашля. Он втягивает носом спертый — снова, Боже мой — воздух, ощущая боль грудной клетки: словно ее распороли, засунули в нее свои страшные руки и ворошат внутри, бесчеловечные ублюдки. Аллен облизывает губы, ощущая, как маленькие ранки открываются и щиплют. Легкая боль отрезвляет сознание. — Кто ты? — спрашивает Аллен, не надеясь получить ответ. — Кто ты такой, черт тебя дери? Память услужливо — о, коварная — подкидает ему картины, что этот эпизод уже не первый раз с ним происходит. И каждый раз конец один и тот же: Аллен не получает ответа, берет в руки снова кисть и начинает украшать полотно мироздания новыми лентами своих миров. И каждый раз у него тихие, робкие шаги, упрямый взор сквозь — куда-то вдаль, в тишину Вселенной — и глупая, ничего не значащая здесь фраза. «Живи здесь и сейчас». — Хочешь узнать, кто я? — доносится в спину, когда Уолкер поднимается на ватные ноги. — Горишь желанием, слабак? — Слабак здесь только один, и я его не вижу, — цедит сквозь сжатые зубы Аллен. — Выходи! Смех по комнате раздается слишком уж ожидаемо. Что ж. Аллен действительно ждал подобного. Все же память иногда полезна. Особенно здесь. У Аллена под ногами пыль дорог, смешанная с перемолотой осенней листвой, и он ступает по этому настилу осторожно: сначала один шаг, затем второй, третий — Аллен Уолкер заново учится ходить по собственному небу. — Я, — раздается совсем рядом, слева, — тут. Аллен бросает в сторону голоса взгляд и застывает: крохотная точка разрастается в масштабах, пульсирует, поглощая белизну комнаты слишком быстро. «Я везде, где ты есть, Аллен Уолкер». Тень хватает его за руку, держит крепко, заставляя Аллена глухо дышать. Ему не больно — боль давно ушла, растворилась в этом мире, в этом гребаном мире на перепутье, оставшись на жалком полотне мироздания. — Я все то, что ты так ненавидишь в себе, Аллен Уолкер, — произносит тень. — Я — твое время. Аллен хочет вырвать руку. Она горит огнем, и Уолкер смотрит на него с немым ужасом, потому что он не видит кожи — сухожилия, суставы, вены, капилляры, и абсолютно никакой кожи. Кислота разъела. — И ты берешь время — меня — на руки, Аллен Уолкер, — продолжает тень, яростно наступая в реальность дивного цвета индиго всполохами. — Тебе больно? Оно обжигает, трепыхается крохотным существом на ладонях, Аллен Уолкер, — и знаешь почему? — ему страшно. Шепот проникает под кожу, входит в кровь медленным ядом, отравляя его организм. Аллен закрывает глаза, стараясь не слушать, громко дышит, дышит и не слушает. Не слушает же, правда?.. — И страшно тебе, да? Вы такие разные, непохожие друг на друга: оно дивно прекрасное — я, дивно прекрасный — вольное, быстротечное, счастливое. Ты — серо-черный внутри, с запахом гнили, обреченностью во взгляде. Ты — узник собственных демонов, Аллен Уолкер. Но… знаешь ли ты, что делает Вас — нас — похожими? Вы оба верите. Вы оба ждете надежду. Тебе снятся кошмары — ему тоже. Открой глаза, Аллен Уолкер, нанеси последний мазок и выбери свой собственный мир. Кошмары нереальны. Вспомни, что путь — это нечто, что ты создаешь сам. Живи здесь и сейчас.*
Земля под ногами стоптанная и пыльная, сухая, хотя в воздухе отчетливо пахнет озоном: дождь оказывается слишком коротким, чтобы пропитать влагой весь мир. Аллен смотрит на листву под ногами, всматривается в ее окрас до рези и боли в глазах — в уголках проступают слезы. Он поднимает голову, и небо над ним серое, тяжелое, удушающее. Небо над ним давит своей ношей. Аллен Уолкер сжимает обтянутую в белый хлопок руку в кулак, делает один-единственный шаг и вершит историю. Впереди него взрываются пулеметной очередью грешные души. Линали крепко держит его за руку, ее форма вся в грязи — и лицо тоже. Чуть дальше отчетливый скрежет металла и отборная брань. Кажется, он снова опоздал. «Живи здесь и сейчас». Аллен Уолкер выбирает свой кошмар, а не время, отпущенное ему.