Шел монах за подаяньем

Дорога в тысячу ли начинается с одного шага. Минуло много тысяч шагов, однако цель столь же далека. А разгадка в том, что дорога, которой мы следуем, бесконечна, и, завершив первую тысячу ли, мы тотчас ступаем на новый путь, еще более длинный и тернистый. Невысокий, пожилой и сухощавый, с выбритой головой, одетый в серую потрепанную временем и непогодой робу, этот странник определенно был чужим в этом прибрежном городе, где кровь и вино лились рекой. На его бесстрастном морщинистом лице с щелками глаз словно застыло выражение глубокого умиротворения и доброжелательности, однако в узеньких глазах азиата нет-нет да и мелькал озорной бесенок - видимо, монах даже за долгие годы аскезы еще не до конца смирил свои страсти. И вот сейчас, целеустремленно шагая по главной улице, чавкая по грязи легкими сандалиями мимо тускло горящих огней кабаков и таверн, мимо размалеванных девиц и красномордых пьяниц, монах не забывал внимательно глядеть по сторонам, и ничего не укрывалось ни от его глаз-щёлочек, ни от его острого слуха, обоняния и загадочного шестого чувства, развитого годами медитации. Как и не укрылись тяжелые неверные шаги за спиной и приближающийся густой запах перегара. Монах поморщился. - Эй ты, обезьяна косоглазая! Деньжонок на выпивку не подбросишь? Здоровенный пузатый бородач в драной куртке моряка, перетянутой перевязью, с которой свисала широкая абордажная сабля, осклабился, уже предчувствуя увидеть ужас и замешательство на лице азиата. Но монах спокойно поглядел на него и негромко ответил: - Ожидаешь ли ты от давшего обет нищенства служителя высших сил, сын мой, что он поможет тебе приобрести мерзостное зелье, которое губит как твое тело, так и твою душу? - Старикан, да ты, смотрю, страх потерял. Не поучить ли тебя уму-разуму? - и волосатая ручища потянулась к серой робе. Непостижимым образом старик оказался слева от здоровяка. Легкий толчок в бок, и бородач, потеряв равновесие, рухнул в лужу. Немногочисленные свидетели этой сцены застыли в безмолвии. Бородатый головорез медленно поднялся. На багровой заросшей физиономии застыла нешуточная ярость. - Ах ты срань узкоглазая! - он размахнулся, метя монаху в голову. Могучий замах кулака, казалось, наткнулся на непреодолимую стену, остановленный узкой ладонью странника. Еще один размашистый удар прошел мимо, не коснувшись даже мешковатой одежды монаха. Окончательно разъяренный верзила потянул из ножен саблю. Широкое, покрытое зазубринами и пятнами ржавчины лезвие сверкнуло в лучах фонарей. Кругом раздались испуганные возгласы, но верзилу утихомирить никто не рискнул. - Ну молись, семь хренов тебе за щеку и якорь в задницу, сейчас я тебя на сашими настругаю! - бородач недобро хохотнул, довольный удачной шуткой. Тяжелый кривой клинок пошел на замах... Что дальше произошло, не понял никто. Фигура старика словно смазалась, одним движением оказавшись прямо перед громилой, вне досягаемости клинка сабли. А затем руки старика пришли в движение, обрушив на головореза настоящий град молниеносных, хлестких ударов. Обескураженный здоровяк, качаясь, отступил, багровая физиономия стала бледной от страха, из расплющенного носа стекала струйка крови. - Довольно ли тебе, сын мой? Взревев раненным медведем, громила, наклонив голову, кинулся вперед. Монах чуть отвел левую ногу назад, выставив перед собой руки в защитном блоке. - СДОХНИ! Резким движением старик выбросил ногу, припечатав своего могучего соперника точно по подбородку. Раздался хруст, и бородач повалился ничком. Звякнула выпущенная из рук сабля. - Эй, это он отделал Пита Черного! Парни, а ну-ка ввалим этой макаке! Монах все тем же спокойным и доброжелательным взглядом оглядывал протискивающихся сквозь толпу оборванцев, в руках которых сверкала сталь. Пятеро здоровенных морских разбойников с саблями и ножами против одного безоружного старика. Однако такой расклад монаха совершенно не смущал. Тем более, как выяснилось, он был отнюдь не безоружен. Из рукава серой робы монаха скользнула странная конструкция: две коротких увесистых палки, соединенных цепью. На лету подхватив странное оружие за одну из палок, монах преобразился: расслабленность и доброжелательность исчезли, уступив дорогу серьезной и безжалостной сосредоточенности. В щелках глаз монаха посверкивали злобные огоньки воинской ярости. Вначале плавно, а затем все быстрее, палка на цепи завращалась, словно волчок, окружая своего хозяина настоящей непроницаемой сетью ударов и прокрутов. На бесстрастном лице монаха не дрогнул и мускул. Толпа попятилась. Но один из бродяг, видимо, самый смелый или больше всех выпивший, с диким воплем рванулся вперед, занося тесак. Хруст перебитой кости, и вот он корчится на земле, а старый монах, так и не сойдя с места, продолжает раскручивать свое странное оружие. Разбойники вскоре осмелели, и удары со всех сторон посыпались на монаха. Тот отступал, уклонялся, отбивал удары палками либо натягивая свое оружие цепью на пути клинка. Настоящий мастер своего оружия, он выжидал момента, когда противники растянутся и их можно будет перебить по одному. Момент наступил. Пропустив мимо себя одного из пиратов, он нанес ему точный удар сзади по затылку. Отбив локтем руку с ножом, он подсечкой свалил его товарища, добавив ему тычком одной из рукояток своего цепа в зубы, а затем ринулся на третьего из четырех оставшихся противников. Тот яростно отбивался, но в защите тяжелая абордажная сабля оказалась бессильной против неумолимой быстроты странного оружия. Получив мощный удар по макушке, пират повалился плашмя. Остался один. Парой выпадов пират попытался достать старика, но тот уклонился от обоих. Зато третий выпад оказался успешным для монаха: клинок сабли оказался зажат между деревяшками, а затем хлесткий боковой удар ноги свалил последнего из бандитов на землю. Монах оглядел поле боя и покачал головой. Пятеро покалеченных. Ох и будет же ему по возвращении от настоятеля за это побоище... - Помните, дети мои, пьянство - величайший из всех пороков, ибо преумножает тягу к насилию! - сказал монах, возвращая нунтяку в рукав и продолжая свое путешествие...