Неправильный мальчик

Со вчерашнего дня они с Максом решили, что будут жить отдельно в своём домике. Перевернули большую коробку вверх дном, проделали в ней дырки, чтобы наблюдать за окружающими. И стали жить. Самостоятельная жизнь продолжалась недолго. Домик поднялся над головой, Бармалей посмотрел на них через свои _ужасные_ очки — сбившихся в обнимку, поджавших ноги. Молча взял и увёл Адама за руку, схватив цепко. У Адама есть своя комната. Там мистер Вайт, алфавит, пожарная машинка, прозрачная стена и большой экран. Иногда по нему показывают мультики — и Адам сидит, буквально прилепившись к нему всем вниманием. В остальное время телевизор совершенно пуст и включается, только когда приходит _специальный_ взрослый. Экран становится объёмным, и отблеск голубоватого свечения спиралей бегает по стенам. В первое время Адам зачарованно смотрел на это и даже протягивал руку — потрогать. Пальцы хватали воздух. Адам вставал прямо посреди спиралей — и они обволакивали его диковинным узором. Как будто он весь состоял из чего-то нового, невероятного и красивого. Лаборант морщился и оттаскивал его от проекции. — Тихо, — цыкал на него. — Не мешай. И дальше глупо стоял и делал записи. Голубой отсвет ложился на обои с медведями. Адам вздыхал. Погружался в немое созерцание красоты. Потом она ему надоела и перестала интересовать. Рука у Макса покрыта рубцами и царапинами. У Адама их меньше, в основном просто следы от нашлёпок. Они считают, у кого больше и _ужаснее_. Пока выигрывает Макс. Он исколот сверху донизу, от плеча до запястья, на локте синяки, под номерком длинная красная полоса. — Давай поменяемся, — предлагает Макс. У него на запястье узкая жёлтая полоса, начинается на «М». У Адама белая — «А730VL». Под биркой всегда очень чешется кожа. Но снимать нельзя. — Давай, — соглашается Адам. Они меняются браслетами — очень солидно и важно. Они теперь как индейцы, братья по крови, связанные на всю жизнь великой клятвой. Мишель вешает на крючок полотенце. После Мишель Адам всегда чисто вымытый и причёсанный. Ещё сегодня она стрижёт ему ногти — очень коротко, под самый палец. Когда берётся за безымянный, Адам немножко дёргается. Потому что припухло и болит. Брали кровь на анализ. Вчера, с утра и перед Максом. — Прости, Адам, — положив ножнички на колени, Мишель дует на больку так, как будто там целая рана. А не тёмное, под корочкой, пятнышко. Адам очень строг с ней. Ему не больно. И он слишком взрослый, чтобы дуть ему, как маленькому. Когда Мишель запомнит? Мишель говорит, что постарается. Она иногда забывает, что Адам очень серьёзный молодой человек. Они переодеваются в новую футболку и штаны, обуваются в кроссовки на липучках. Сегодня без бахил — они идут в Обычную комнату. Мишель будет читать вслух сказки, а Адам — вертеться под капельницей и задавать вопросы о чём-нибудь поинтереснее приключений всяких Венди. — Довольно, — сдержанно замечают о нём, — общительный мальчик. Но Адам такой не при всех. С Бармалеем он сжимается и старается быть _очень_смирным_. Лежит и представляет себя плывущим в каноэ. Он болтает при маме, папе, Мишель и Артуре. Адам сидит на высокой скамеечке, покачивая ногами. Немного скучно: Мишель оставила его под дверью, сама ушла искать книжку. Там великан гонялся за Джеком, который украл у него курицу и арфу. Адам не одобрял Джека и жалел великана. Если бы у него забрали мистера Вайта... или папу... или маму... Адам задумывается, можно ли ставить родителей рядом с волшебной арфой. В его Обычной комнате пусто, а в соседней он находит Макса. Макс слабо машет ему рукой. Значит, сегодня у него была химия. Он после неё всегда такой... ватный. Ему ставят капельницу. Адам тихонько корчит из-за двери рожи, Макс показывает язык. И вдруг начинает кричать. Он визжит так громко, так отчаянно, словно ему жжёт вливаемый раствор. И весь становится красный, как будто его отравляет его же кровь. Адам от страха садится на корточки. Его друг рыдает и дёргается, и, наверное, упал бы, если бы не ремешки. И это продолжается, несмотря на то, что вытаскивают иглу из вены. Кругом суета, трезвонят и пищат датчики, на мониторах свистопляска огней. — Что ему дали?! — кричит прибежавший Бармалей. На белом халате крошки от недоеденного сэндвича. — Как и всегда, — лаборант в полной растерянности. — По вашему предписанию. Макс кричит на одной ноте, высоко, тонко, заходясь от боли. У Адама катятся слёзы. Он рыдает навзрыд. — Как и всегда?! Лаборант показывает на руку Макса с браслетом: — Номер А730VL, программа «Purgatus». Секунду Бармалей смотрит на извивающегося Макса, на его белый браслет. Бирку Адама. Адам бежит, захлёбываясь плачем. За спиной доносится дикий рев: — Это не тот мальчик! Бляди! За спиной обрывается истошный крик — и только писк приборов продолжает визжать тревожными сигналами. За спиной — кто-то бежит за ним. От страха Адам несётся, уже не видя, куда. И когда его подхватывает Мишель — бьётся в истерике, подвывая и пряча руку. Ту, на которой жёлтым солнышком болтается браслетик Макса. — Простите, сэр. Я только на одну минутку его оставила... — Ваша прямая обязанность — чтобы ребёнок не мешался под ногами. — Но послушайте! Адам не сделал ничего плохого! Он просто испугался! — Вы должны были следить, чтобы он сидел на месте. — Он не может сидеть как привязанный! Как и все дети!.. — На десять, мисс Уолтерс. — Сэр, я... не совсем понимаю, что вы... — Вас не было десять минут. Это серьёзное нарушение должностной инструкции. — Я искала ему сказку! — Мисс Уолтерс. Вы помните, где вы работаете? — Да, сэр. — Вы недоглядели за мальчиком. — Простите, сэр. — Детские истерики приносят неудобство персоналу. — Я... я понимаю... — И вы слишком лично к нему относитесь. — Сэр, я... — Никаких сказок. И не потакайте капризам пациента. Здесь идёт серьёзное исследование, и вы миновали огромный отбор, чтобы попасть на это место. — Простите, сэр... просто это дети, и они... — Я понятно объясняю? — Да, сэр. Простите. Вечером папа возвращается со своей работы и садится на кровать к Адаму. Под его весом прогибается матрас. Адам не хочет вылезать, лежит, накрывшись с головой, под одеялом. Папа его крепко обнимает, прямо вот так, через большую крепость. Что-то говорит, только тихо, Адам не слышит. Совершенно опухший от слёз, Адам вылезает к нему под руку. Папа сажает его на колени и обнимает ещё крепче. Поёт тихонько любимую песню: «Лишь вчера я верил, что не придёт беда, а сегодня в дверь...» — Адам, почему у Макса оказался твой номер? — спрашивает очень спокойно. Папа не сердится, просто усталый. — Вы поменялись? Или он у тебя забрал? У Адама опять дрожат губы и ведёт в сторону рот. — Он... он... мы как... мы в пода...рок... вместе... — Ох, Адам... Папа больше ничего не говорит, только баюкает — долго-долго, пока Адам не засыпает. На следующий день Адам получает обратно свой белый браслет. Он пластиковый, узкий, гибкий. И запаян намертво, его не снять. *** Адам сам знает, чего нельзя, чтобы не было плохо. Нельзя шуметь, когда рядом Бармалей. Лучше всего — сидеть очень послушно и быть бла-го-нраивным. Нельзя дёргаться от иглы, входящей в вену, иначе она может сломаться прямо в руке. Под браслетом очень зудит кожа. Адам подковыривает его пальцем, с трудом пропихивая ноготь. Когда получается, то прямо до мурашек — так здорово расчесать красную от пластика полоску. Адам очень боится, что его тоже начнут, как Макса. Он не уверен, что сможет не кричать и не плакать. Макса он не видит — папа говорит, что тот придёт позже. И вместо Игровой комнаты ходит с Адамом гулять в сад. И вместе с ним — на забор крови из пальца. Или из вены. И в Общую комнату, где было плохо Максу. И ждёт, пока Адам осматривается, опасаясь обнаружить что-нибудь страшное. Но ничего _ужасного_ нет. Такое же кресло с проводами, тёмные мониторы, пустые рогатки для капельниц и блестящие подносы с одноразовыми шприцами. И Адам успокаивается. Ему хочется в Игровую, но там всё равно никого нет: ни Мэгги, ни Айхи, даже кого-нибудь из маленьких. С папой — интереснее. Они гуляют на площадке, и папа много чего рассказывает, самого разного. И вместе едят в большой столовой, где сидят только взрослые. А ещё приходит мама — у неё график, знает Адам, очень тяжёлый, там проект на миллион! И если у мамы получится — именно она поможет и вылечит Макса. И у того пропадёт его жёлтый браслет. Адам по утрам просыпается привычно к Расписанию, но папа объясняет, что он взял четыре дня выходных. Специально для Адама. И теперь можно спать хоть до обеда или валяться вместе и читать книжки, сколько влезет. Четыре дня — это целая вечность, считает Адам. За это время можно состариться и умереть. Папа на это смеётся и говорит, что Адам слишком серьёзный. Адам точно не состарится и будет жить долго-долго. Адаму постоянно напоминают, чего ему нельзя с точки зрения взрослых, их очень большие и нужные правила. Нельзя громко топать по коридору. Есть самому цветные таблетки из баночек. Выходить из комнаты без разрешения. И подслушивать разговоры. — Я настаиваю. — Для всех пациентов установлен регламент. — Речь идёт о моём сыне. — Прежде всего, мой дорогой, вы учёный. Мы пошли вам навстречу. Ребёнок живёт в отдельной комнате, имеет полноценное посещение, не бедствует... — Мы хотим забрать его домой на праздники. — «Нет» — сразу. Папа очень злится, хотя и говорит ровно: — Только на праздники, потом он вернётся вместе с нами. — У него есть схема лечения. — Бармалей хладнокровен. — Нужно отслеживать малейшие нюансы. Встречайте здесь, препятствовать не буду. В семейном кругу, всякие подарки... — Это очень важно, — повышает голос папа, — сменить Адаму обстановку. Он почти не видит внешний мир. Он его не знает. — Вы сами, — мягко пресекает Бармалей, — определили, где ему находиться. И подписали соглашение. Со всеми, подчеркну это, условиями. Папа почему-то молчит. — И давайте начистоту, — завершает Бармалей. — Если выбирать, то нам — всем! — важна динамика Адама, а не его комнатное поведение. — Я комнатный! — с порога сообщает Адам. Артур поднимает к потолку глаза и спрашивает у ламп наверху: — От кого уже унёс, каштанчик? Адам пододвигает вплотную большой вертящийся стул — обожаемый немым восторгом — и залезает на него. — Секрет. — Ну-ну, — хмыкает Артур. Он всегда всё знает. Но не всегда говорит. — Секреты, каштанчик, — учит Адама, — нужно уметь хранить. Это значит — умри, но не выдавай _ужасную_ тайну. И твой друг тебя поймёт. Адаму очень нравится с ним секретничать. Артур шевелит мышкой — переключает камеры. Адам болтает ногами и ещё руками — стали неметь после новой комнаты, в которую его теперь водят. — Не разверни, — говорит Артур рассеянно. Это он имеет ввиду большую горячую чашку на углу столешницы. Она захватанная пальцами, с огромной надписью «Самый лучший в мире муж». Адам себе такую тоже хочет, у него обычные стерильные стаканчики, в которых или сок, или вода — запить еду или таблетки. Надеется, что такую подарят на день рождения. И мечтает, чтобы там было правильное: САМЫЙ ЛУЧШИЙ В МИРЕ АДАМ. Артур пил из другой кружки раньше, прежде чем её разбил случайно. И тогда Адам очень мечтал, чтобы он тоже был: МОЙ ЛЮБИМЫЙ МАЛЬЧИК. Струйки пара дымятся прямо над опущенным в кипяток пакетиком чая. Артур искоса смотрит на Адама — и передвигает кружку с края стола под монитор. — Смотри. Адам немедленно опирается локтями об угол, становится на колени. Артур всё видит. Ну, в свою смену. И очень дружит с Адамом. К другим охранникам Адам так в гости не ходит. Нельзя. Стул скрипит колёсиками и сразу норовит откатиться, но Артур придерживает его за ручку и подтягивает поближе. Адам первым делом находит свою комнату. Медведи на обоях — серые, пожарная машинка — чёрная, кровать — белая. Тут всё такое: чёрное, белое, серое. Коридоры, двери, люди — на больших экранах теряют цвет. И Бармалей, и Мишель, и папа. Наверное, и сам Адам. Здесь он — цветной, в зелёных штанах, с синими точечками на руках, и в майке, на которую пролил оранжевый сок, а там — серый. Он бы посмотрел на других детей, чтобы сравнить, но их в его блоке нет. Лишь Адам. И Макса, и Айхи приводят в Обычную комнату из блока Би, Мэгги из Си. Адам один живёт в блоке без буквы, только со значком. Зеро — ноль. Адам может следить за остальными, не сходя с места. Смотреть по очереди на все экраны, кто что делает, а сам оставаться невидимым. Собирать секреты: кто поковырял в носу, кто «филонит», — по выражению Артура, — а кто идёт проверить, где находится Адам. — Ой, — Адам спрыгивает со стула и несётся в свою комнату. Там, под одеялом, его изображает мистер Вайт. Но вдруг Бармалей захочет проверить, на самом ли деле спит Адам? — Серьёзный и тихий. — Шалопай. — Стесняется и немного замкнутый. — Суёт нос, куда не следует. — Очень благонравный мальчик. — Вечно он там, где не надо. — Послушный и смирный. — Хулиган. — Я секретный! — заявляет Адам. Из маленького холодильника, спрятанного в шкафчике-тумбочке, Артур достаёт и ветчину, и молоко, и два варёных яйца. Раньше было только одно. Марджи, с тихой нежностью рассказывает Артур, раскладывая весь свой обед, специально готовит для тебя. Марджи, знает Адам, это его жена. Она появилась не сразу. Ну, Артур не сразу стал рассказывать. Потому что она болеет. Иногда весёлая, иногда очень грустная, обнимает себя руками и плачет. — А ей дают лекарства? — любопытствует Адам. — Она пьёт, да, — Артур мрачнеет и хмурится. — Не всегда помогают? — сочувственно спрашивает Адам. — Надо поменять дозировку. Он знает. Ему тоже так делают. Смотрят на реакцию. И тогда или отменяют, или снова подбирают. «Дозировка», «курс» и «реакция» — любимые слова Бармалея. Артур тогда усмехнулся странно как-то, взъерошил Адаму волосы на макушке и сказал, что обязательно передаст Марджи слова Адама. Уж кто-кто, а Адам большой знаток в этом деле. Наверное, с тех пор у Артура изменился обед. Стал больше, чем на одного. Сидя у Артура на коленях, Адам смотрит на мониторы и ест сэндвич и посыпанное солью яйцо. Ему очень вкусно — это не та скучная капуста круглыми зонтиками, и каша, и морковный сок. Всё пресное, без соли, без сахара, сбалансированное и очень полезное. А ещё у Артура есть сникерс и бутылка кока-колы. Это десерт. Очень-очень вкусно. Очень-очень нельзя. Артуру не надо напоминать Адаму, что об этом нужно молчать. Ещё один большой-большой секрет. Кожа у Макса почти прозрачная и глаза запавшие. И нос совсем острый. И губы искусанные. И волос на голове совсем нет. Хотя вроде начала было обрастать рыжим пушком. А на ощупь она горячая, где ни потрогай. Он даже играть не может, всё время спит. Вот просто так, сидя на полу, выронив кубик из руки. Жёлтый браслетик запаян намертво. — Давай спрячемся? — шёпотом спрашивает Адам. Коробки нет, ни большой, их, которая с дырочками, ни маленькой. Макс еле-еле кивает лысой головой. Адам подпирает его большим патлатым Альфом. Переносит к Максу все игрушки из всех углов комнаты. Перетаскивает стулья. Пробует сдвинуть стол — не получается. Ставит стулья к дверям в игровой бокс. Складывает на них игрушки: машинки, кукол, пачку бахил и перчаток. Сгребает кубики, строит из них стену в несколько рядов. Последним забирает у Макса большого тяжёлого Альфа, пыхтя, подволакивает к стульям, заставляет обнять лапами лёгкие ножки. Макс от усталости ложится ничком на ковёр. Адам сидит с ним рядом. Неотрывно смотрит на забаррикадированную дверь. Придёт Бармалей — и выстроенная стена упадёт. *** — Сахар в крови повысился. Ума не приложу откуда, у него диетическое питание. — Может, кто-то угощает сладостями? Мишель ставит Адама на весы: — Я бы знала. Ты и сама в курсе, как тут следят. И за нами, и за детьми. — А у своего не спрашивала? Адам густо краснеет. К счастью, Мишель не смотрит, отмечает ежедневные замеры в карточке. Температуру, вес, реакцию зрачков на свет, общий тонус, ну это всё. Адам и сам может понатыкать в пустые квадратики галочек. Другая медсестра протирает спиртом кругляши пластин. — Дай лучше я тебе пожалуюсь, Мишель. О жизни моей. — Он тебя бросил? — Он просит работать поменьше. Иначе... уйдёт. Так и заявил! — А ты? — Мишель снимает Адама с весов. — Я, конечно, могу начать искать другую работу, — медсестричка бросает свои перчатки вместе с тампонами в мусорку. — Но здесь хорошо платят. Слишком хорошо. Где ещё я буду столько получать за молчание? Слабо качается подвешенный за ремешок пучок проводов. — А почему мне нельзя сладкое? — спрашивает Адам. — Это вредно, — отвечает Мишель. Адам уже наизусть знает сколько в комнате на потолке ярких ламп, и как они гудят, и около какой виднеется чуть заметный скол. — А солёное? — Нет, Адам. — А горькое? — Нельзя, малыш. — А почему... — Ты успокоишься? — резко обрывает Бармалей. — Пожалуйста, сэр, — просит Мишель. — Он просто спрашивает. Адам затихает. Белые ленты жалюзи колышутся от кондиционера. Кружочки сенсоров лепят Адаму на руки и ноги, и грудь, на виски и лоб. Он весь теперь в тяжёлых гроздьях проводов — и пластинках. От них остаются отпечатки, которые не успевают сходить, и новые наклеивают на те же места, поверх старых следов. Сначала мажут гелем из тюбика, потом прижимают к коже. Холодные непрозрачные кружки быстро нагреваются. А ещё затягивают ремешки, чтобы Адам не ёрзал. Из-за них можно только смотреть в потолок или слушать Мишель, когда она возьмётся читать книжку вполголоса. Правда, теперь не читает. Как назло, сразу начинает чесаться нос. И правая ладонь. И пятка. И, кажется, даже затылок, зафиксированный к изогнутой ямке подголовника. Последние кружки причмокиваются к шее. — Начинаем. Мишель успокаивающе гладит его по руке, когда толстая игла входит в сгиб локтя. — Тестируем... Потолок кружится и двоится. Сегодня всё совсем иначе. Адама мутит, он почему-то вспоминает Макса. — Пошёл процесс... Адам коротко и часто дышит. Пытается позвать Мишель, не выходит: язык не слушается. Но она его тихонечко поглаживает и приговаривает, чтобы он не боялся. Она рядом. Становится очень темно, лампы гаснут — не вместе, а от боков к центру, от уголков глаз наплывает чёрный рой, поглощает потолок. Колючие опилки режут горло, режут сердце, текут вместе с кровью до самых кончиков пальцев. Кто-то со стороны слабо и глухо стонет, слышит в накатывающей темноте Адам. А голос Мишель произносит: — Не плачь, маленький. Потерпи. На мгновение Адам становится лёгким-лёгким, он не чувствует рук, ног, спины, проводов. Он как будто проваливается в темноту, которая съела лампы, падает в неё, не успев испугаться. Теряет даже голос Мишель. И приходит в себя — уже обычным. Белый свет давит глаза и отяжелевшие намокшие ресницы. Болит — где-то на грани, и опилки не режут, а словно... впитались в кровь. — Порог взят, — слышит Адам. — Он прошёл. В голосе Бармалея — торжество и счастье. Как будто он только что получил свою бутылку колы и шоколадку. Мишель отмывает Адама, вовсю возит мочалкой, стирая скользкую прозрачную слизь от нашлёпок. До тех пор, пока Адам не становится распаренным и красным. Тогда — заматывает в огромное полотенце и несёт на кровать. Сейчас они должны сушиться, чистить уши и обедать — по Расписанию. Но Адам не хочет. Ему как-то странно. Не плохо, но он какой-то весомый. Чувствует каждую косточку внутри себя, каждое движение, если шевелится. Всё отзывается эхом. Как будто он смотрит на юг, а компас тащит на север. Мишель растирает его с головы до пяток, Адам кое-как натягивает с её помощью майку, штаны, носочки. Сосредоточенно прислушивается к себе. — Мишель, — морщит лоб. — А что значит... Он забыл то слово, сказанное Бармалеем, и умолкает. Мишель сама очень серьёзная. Как будто Адам собирается спросить что-то _ужасное_. И она не сможет найти правильный ответ. Адам ёжится и хочет дождаться папы. Или смены Артура. Тогда камера в углу его комнаты чуть чиркнет вправо и влево на своём шарнире. Подаст _тайный_ сигнал. — Тебе не страшно, каштанчик? Адам мотает головой. Вот индейцы, к примеру, поют у столба пыток и принимают боль, не дрогнув лицом. Они ничего не боятся. И чем безжалостнее пытки, тем громче песнь и насмешки. И тем выше уважение врага. Адаму очень нравятся смелые вожди краснокожих, и простые воины, и их отвага и презрение к боли. Он старается быть на них похожим. Не всегда только получается: красиво молчать, не издавать ни звука и... и презирать, не показывая страха. Но Адам учится. Хотя он совершенно белый, а не краснокожий. Но таких же, как он, принимали в племя. И называли кровными братьями, как были они с Максом. Ему помогает Артур. Он научил Адама знакам настоящих солдат! Если пальцы растопырить вилкой, это значит «смотри в оба», если сжатый кулак вверх, это значит — «стой!». Ещё показал, как аккуратно считывать врагов из-за угла, как идти, не попадая в обзор камер. Как присаживаться у стены и выглядывать так, чтобы никто не заметил. Артур много чего умеет. Такая у него была работа. Не здесь, а старая. До этого. Когда он воевал в Заливе... — Это большая река? — спрашивает, оживившись, Адам. — Ну, — кашляет Артур. — Вроде того. Он воевал в Заливе и был настоящим солдатом. «Убивать очень страшно, каштанчик». Адам слушает с восторгом. Артур носил _настоящий_ автомат, а не игрушечный. У него была настоящая «запаска». Если вытащить чеку из гранаты, то считай до десяти, иначе останешься без руки. У «духов» есть такая привычка: посылать детей с поясом взрывчатки навстречу отряду. Знают, что не тронут малых. — Как я? — спрашивает Адам. Артур снова откашливается в кулак. — Лучше давай ты, каштанчик. Они меняются секретами и историями. Правда, у Адама их мало. Расписание, обед, тихий час. Книжки ещё. Бармалей. Мультики! Сегодня включали экран! А так одно и то же. Огурцы, бахилы, вена, иголка. Мониторы, проверка, «пошёл разгон...», таблетки, морковный сок, ужин. С утра весы, проверка, огурцы на завтрак, следующий день Расписания. Такая скукота. Адаму бы куда-нибудь повоевать! Совершить подвиги! Всех пере... перезаре... Артур останавливает. Говорит, что это не очень хорошо. «Убивать плохо, каштанчик». Ну тогда перепугать, — соглашается Адам. И пересказывает Артуру прочитанные истории. О волках и медведях, об отважных воинах краснокожих, о великане, разбившемся насмерть, о кенгуру в Австралии, племенах пигмеев и ещё о призраках, которые тут по ночам _воют_. Последнее Адам говорит самым _ужасным_ шёпотом. — Воют? — Артура иногда интересуют совсем не те вещи, которые нравятся Адаму. — Почему? Адам пожимает плечами. Он слышит по ночам крики и стоны. Долгое эхо, катящееся по пустым коридорам. Люди не появляются, а крики — остаются. Потом затихают, конечно. Тогда и прозвучал вопрос: — Тебе не страшно, каштанчик? И Адам мотает головой. Ему — нет. Только мистеру Вайту. Медвежонок тогда прячется под одеяло и совершенно не хочет вылезать. Пока не наступит тишина и не останется только слабый привычный треск ламп, приглушённо светящих в блоке ноль. Артур всегда очень внимательно слушает Адама. — А вот жил-был один мальчик, — рассказывает Адам свои новости. — Он кричал... во-о-от так. Адам показывает, как. Мордашкой, руками, всем собой. Но тихо. Громко нельзя. Это Правило. Шуметь по коридору. Убегать от Бармалея. Громко смеяться. Кричать. У взрослых очень тяжёлые Правила. Адам заканчивает пантомиму и косится на Артура. У того очень странное лицо: — Он может быть солдатом? — спрашивает Адам. На мониторах Артура движение: везут па... по...циента. Кого-то маленького — на большой длинной каталке. Белая простынь накрывает лицо. Наверное, чтобы не разбудили лампы. Артур торопливо выключает мониторы, тыкая в кнопочки под ними пальцем. — Смотри, Адам, — отъезжает к своей сумке, — что сегодня для тебя передала Марджи. Он достаёт пакетик, разрывает его и высыпает прямо на тумбочку. Адам кривится. Красные, жёлтые кругляши, чёрные и зелёные. — Я уже ел таблетки, — нижняя губа от обиды сама собой выпячивается вперёд. — Сегодня больше нельзя. — Адам... — Артур почему-то смеётся. — Эти можно. Они шоколадные. Адам подбирается бочком, разглядывая маленькие буковки на таблетках: M&M`s. Выбирает самую безопасную — жёлтую. С большим сомнением пробует. И расцветает. Красные таблетки самые гадкие. Горькие, и от них кружится голова. Они такие... вертолётные. Превращают мир в лопасти. Самые хорошие — обычные белые. Они без вкуса, а ещё похожи на такие же, которые папа кидает себе в кофе. «Сусли», — говорит папа. — Заменитель сахара. А эти, белые, заменитель здоровья Адаму. Правда, совсем несладкие. Больше похожи на жёваную бумагу, когда она намокнет на языке. Адам собирает все круглые крышечки, и аптечные, красивые пустые коробочки, и пластиковые маленькие конытене... баночки для пилюль. Открывать самому и пить без Мишель нельзя, он это чётко знает. Но играть — можно, у взрослых для Адама таблеток много. Адам раскидывает баночки по полу, объезжает их машинкой: это как подводные рифы. Или острозубые камни! Или специальные маяки, которые предупреждают об опасности. Потом сгребает все к себе и строит из них высокую башню, ставя друг на друга. Опасно крениться она начинает после шестой или седьмой баночки. Адам тогда укрепляет башню пожарной лестницей. Внутри, как в погремушке, пересыпаются цветные драже. Адам не любит яркие таблетки, чем они красивее, тем от них хуже. Белые таблетки могут успокоить боль, а могут вызвать, наоборот, желание спать, а могут просто ничего. По крайней мере, Адам никак себя не чувствует: ни лучше, ни хуже, как обычно. Он получает их постоянно. Жёлтые — просто витаминки, они весёлые, круглые, немножко кислые, и их можно катать во рту, грызть зубами или держать за щекой, пока не растают. От самых ярких, голубых, Адама дико тошнит. Он висит на руках у Мишель, и его рвёт до тех пор, пока уже нечем — только слюной и желудочным соком. Но их продолжают давать. Макса нет. И Мэгги нет. А Бакс совсем маленький, он в боксе и постоянно плачет. И непонятно: оттого, что его лечат, или потому, что с ним нет папы и мамы. Адам тоскливо обводит взглядом Игровую. В ней много игрушек. И совсем пусто. Только Адам. Спирали — белые, синие, голубые — светятся с экрана. Большой помощник Бармалея, Эд, опять пишет и пишет, уткнувшись носом в свои кракозябры. Адам водит машинкой по полу и тихонько машет рукой в камеру. Он знает, что Артур за ним следит. Его большой друг наблюдает. Бармалей страшный, — сообщает он по _секрету_ Артуру. — Не бойся, каштанчик. Гондон он очкастый, а не Бармалей. Адам оживляется. А вот если у него будет ручной волк! И если Бармалей! Или его помощники! Опять потащат — волк набросится и растерзает! А Адам будет стоять и смотреть, как настоящий рак! Артур давится чаем: — Кто-кто? Адам снисходительно поясняет, что рак, он такой, невидимый, хищный, и всех убивает. Он очень серьёзный. Никого не жалеет рак: ни детей, ни взрослых, — цитирует Адам разговор медсестёр. — Особенно маленьких. — Какая у тебя буйная фантазия, — бормочет Артур. — Я раковый? — спрашивает Адам вечером, когда папа укладывает его спать. — Нет, Адам, нет, — говорит папа. Адам огорчается. Он ни на кого не похож. — Он здоров. — Вы же понимаете. Адам прижимается к стеклу, расплющив полностью нос. Четвёртая стена у него в комнате вся прозрачная, от пола до потолка. Но слышно всё равно плохо. Папа с Бармалеем за углом, и у них очень серьёзно. Папа злится, и это понятно, когда он начинает говорить негромко, короткими тяжёлыми фразами. — Я видел анализы. — Это не показатель. Интенсивная терапия требует больше времени, чем мы предполагали. — Терапия или новый эксперимент? — Дорогой мой, — голос Бармалея становится ниже и мягче. Адам видит его тень от ламп, но слышит через слово сквозь двойную раму. — Не сходите... с ума... его аутоиммунное... заболевание... неожи...нный резутат... — Я знаю, — резко отвечает папа. — Его незачем больше лечить. Мой сын здоров. — А если нет? — вслед за папой повышает голос Бармалей. — Вы не думали, что это временный эффект? И без нас ваш мальчик через год... — Хватит. Я его отец, и я решаю, что лучше для Адама. Папа очень упрямый, сетует мама. А когда он зол, он становится просто несдвигаем. — Раньше вы так не говорили, — хмыкает Бармалей. — Вы раньше умоляли, чтобы пациент... — Адам. — ...попал в нашу программу. А теперь чёрная неблагодарность? Адам такой же ушастый, как папа, и, — смеётся мама, — тоже всегда повышенной лохматости, сколько ни причёсывай. Только папа очень тёмный, а Адам каштановый. Но мама говорит, что Адам подрастёт и обязательно потемнеет. И даже когда-нибудь будет бородатый. Как папа. — Экспериментальное лечение — это не только заключённый договор и оплата квитанции... но ещё информация. Ухо греет стекло, и оно становится тёплым из прохладного. — Где для вас грань, — негромко роняет папа, — между пациентом и подопытным? — На опыты сдали вы. Ваш мальчик был смертником. Вы искали надежду. — Я хочу его забрать. — А получили чудо, — Бармалей словно не слышит папу, будто папа со стеной разговаривает. Бармалей не кричит, не топает ногами, не ругается. Просто давит и давит. — Это контракт с дьяволом? — Вы собираетесь нарушить чистоту эксперимента. Не хотите думать о юридической стороне вопроса, подумайте о том, чем может обернуться для ребёнка резкое прерывание. Анализы хорошие, но вспомните, как всё заканчивалось для других номеров. — Этот номер — мой сын! — И вам очень повезло. Слово «аутоиммунный» впечатляет Адама. Он вертит его в голове и так, и сяк, пытаясь шёпотом приспособить. «Ауто, автооо...» — а дальше никак. Оно яркое, звучит здорово, но такое сложное. Напоминает Адаму «автомобильный», а ещё автоботов, а ещё его красную пожарную машинку. — Я — автоматический! — наконец справляется Адам. И гордо заявляет с порога. Это значит, он не «раковый» и не «комнатный». Он секретный и автоматический. Как настоящий трансформер! Оптимус Прайм! А не просто номер. Единственный из блока ноль. *** Подперев голову ладонями, Адам читает. Иногда почёсывает плечо — туда часто сейчас ставят иголки. Адам и так знает, почему — на руках уже некуда ставить, пропали вены. На плече их много. Адам боится, чтобы не ставили в живот, ему кажется, что тогда проткнут что-то очень важное и он будет как его мистер Вайт — набитый ватой. Адам косится на медвежонка: на передничке у того вышито «W.S.Lab». Морщит нос и рычит. Это значит, что у Адама сейчас плохое настроение, и он крайне _ужасен_. Опаснее мальчика нет! У Вайта «бледнеет лицо», как пишется в книге. Он «растерян и кладет руку на её обнажённую, трепещущую, взовлно... взовлво... взволнованную грудь...» — Господи, Адам! — у Мишель пунцовые щёки. — Где ты взял эту дрянь?! Адам не признаётся, что стащил у медсестер на их посту. Вдруг это книжка Мишель, а он выдаст её секрет? Адам косится на камеру. Мишель забирает книжку и строго спрашивает, как далеко Адам прочитал. Адам с досадой признаётся, что пока не очень. Они в пещере, вокруг гроза, он покормил её мясом — наверное, убил её лошадь, — а теперь она очень сильно дышит, вместо того, чтобы бежать! А он трогает ее взоволнованную... — Боже, Адам, — Мишель хохочет. — Ты слишком умный для этой книжки. Лошадь!.. Она хохочет ещё больше. Книжку обратно не отдаёт, а укладывает спать. Адаму интересно, чем всё закончится, и Мишель сдаётся. Они читают последнюю страницу: там скука смертная. Всего лишь свадьба. — Завтра принесу тебе что-нибудь поинтереснее, — обещает Мишель. — Хочешь, про Белоснежку? Про Питера Пена? Адам уныло стонет. Ну какие принцессы? Какие летающие мальчики, он всё про них читал! А вот нефритовый жезл — это что-то новое. Осталось только понять, что он такое. ...Джек Лондон его покоряет сразу и бесповоротно. Бэк и «Зов предков» заставляют страстно мечтать о собаке. Настоящей, живой собаке. Которая его защитит. В саду тихо и пусто. Сад — это такая полоса между блоком и Большой Землёй. Если считать папины шаги — получается в ширину двадцать. И заканчивается забором. Забор высокий, с зелёными прутьями, через них только рука пролазит. За ними дальше скучно — деревья парка. В саду жухлая трава, песочные дорожки в лужах и ещё качели. Раньше их выводили сюда иногда гулять всех вместе: и Адама, и Макса, и Айхи, и даже Бакса, хотя он только ползать на четвереньках умеет. Или умел, Адам больше его не видит. Никого не видит. Гуляет один. По выходным — с папой или мамой. У них тоже Расписание. У мамы очень большое и сложное, у неё получается редко. У папы выходит чаще. В другие дни — когда выводит Мишель. У Адама — тоже ведь Расписание. Красные таблетки по четвергам и вторникам, белые через день, провода с нашлёпками постоянно. Адам кидает в стену блока мячик и бегает за ним вдогонку, если не успевает поймать. Потом, запыхавшись, плюхается навзничь в траву и смотрит на небо. Оно серое и _огромное_. У него нет стен, заборов и дверей, в которые нельзя входить. Оно гораздо больше, чем весь блок Адама, и сад, и Игровая, и парк за забором, и вся Земля. От этого захватывает дух и кружится голова. Адам твёрдо знает, что у всего есть заборы. Ограничения. Правила. Много чего «нельзя» и мало что «можно». А небо... другое. Под ним плывут пираты. Скачут по прерии отважные апачи. Воют на звёзды дикие собаки динго. И оттуда свалился бедный великан, стараясь вернуть арфу. Адам садится, подмёрзнув, и не верит своим глазам. В саду бегает собака. Настоящая! Живая! Собака!! Адам вскакивает и несётся к ней навстречу. Пёс шарахается в сторону, за качели. Он мокрый и грязный, на шерсти колючки и колтуны. Он совсем не похож на Белого волка Севера. Или на Лобо из Мексики. Он худой и особо не рад Адаму. — Кис-кис! — подзывает Адам. Так кошек подзывают, он читал. — Кц-кц! Мяса бы ему. Или хотя бы булку. Чтобы угостить. Пёс бегает где-то в отдалении, сохраняя дистанцию. Нюхает землю, настороженно поднимая голову на любой звук. Они на охоте, — решает Адам. — Его Бэк ищет дичь, а Адам, его хозяин, идёт по лесу и... и... осматривает свои границы. Он воодушевляется и то вышагивает важным шагом, ощущая вес колчана за спиной, то носится вслед за псом, хотя тот его и не подпускает. Адам повторяет все его тропинки — и в песочницу, и под окна, и вдоль забора. Отдаёт Бэку команды, хвалит его, издалека расстреливает охранника невидимыми стрелами и снова бежит за собакой. Старается гулять как можно ближе и проверяет все, заинтересовавшие пса, кочки. Игра захватывает полностью, Адам давно уже не здесь, а на Севере, выживает в его белом безмолвии. Пёс, исследовав всю территорию, трусит к забору. Там подкоп, видит Адам, наверное, через него Бэк и проник. Сам Бэк несколько раз разгребает лапами, так, что комья земли летят веером — и просачивается под забор на ту сторону. Бежит, не оглядываясь, в парк. Несмотря на «кц-кц» и «кис-кис». Адам просовывает в яму ногу — она пролезает только до колена. Если раскопать пошире, он тоже сможет проползти. На Большую Землю. Адам оглядывается на блок и переминается с ноги на ногу. Прижимается лицом к прутьям. Бэка нигде не видно, только голые стволы деревьев. Нельзя выходить за территорию. Нельзя пропускать капельницу. Нельзя пачкаться и быть грязным. Столько Правил... Адам ещё раз просовывает ногу. Потом вторую. Она с трудом помещается. Носки ботинок находятся снаружи, уже не здесь, а в парке. Адам становится неуютно, и он вытаскивает ноги обратно. Он не знает, какие _там_ Правила. Вдруг их придётся учить заново? И какое там Расписание? Сверху большое небо и начинается дождь. Мишель находит его у забора и забирает за руку. Адам рассказывает ей о собаке. И маме. И папе. И Артуру. Всем — медсёстрам, охранникам, мистеру Вайту. Показывает в ширину и высоту: вот такая! ВОТ ТАКАЯ!! Долго не может успокоиться и скачет по комнате туда-сюда. Клянчит у мамы, канючит папе, страдает Мишель — ему завтра _очень_ надо без Расписания. А можно с утра? А пойдём в сад? А тарелку с кашей можно взять с собой? Адам съест за это все огурцы, ну можно, можно? Бэк прибежит! Он ручной! Будет ждать! Ну моооожно? И облегчённо вздыхает, не услышав вечного «нельзя». В саду пусто и тихо. Никого нет. Высокий, с зелёными прутьями, забор. Адам бежит к подкопу Бэка. Там ровно и никакой ямы. Её убрали. И справа нет. И слева нет. Адам обходит весь Сад, до калитки, за которой шлагбаум. Никаких сквозных дырок. Никаких подкопов. Никаких собак. *** Ночью воет призрак. Адам наконец решается. Надевает носочки. Дверь его комнаты заперта, но Адам знает, как её открыть. Если нет карточки, надо нажать кнопки в маленьком белом квадратике. Это для того, чтобы продублировать протокол безопасности, если откажет электроника. Артур рассказывал, что ещё есть механический затвор. Адам его обыскался, но не нашёл. Но Артур говорит, что он где-то в дверях тоже спрятан. И даже если все карточки и кнопки обесточит, Адам не останется замурованным в стеклянной комнате. Двери откроются на автоматике. Но это специально для чепе, говорит Артур. На случай пожара там, или наводнения, или ещё какой-нибудь эва... эва...ку... Адам становится на цыпочки и набирает код папы. У папы очень простой: девять-ноль-три-пять. День рождения Адама, девятое марта, пять лет. Адам быстро растёт — каждый раз говорит Мишель, когда ставит его на весы и когда отмечает под мерной линейкой в Общей комнате. Адаму там ничего не видно, всё сразу уходит в записи. Но папа принёс с собой маркер — и сделал мерилку прямо в комнате Адама. Нарисовал её на обоях. И каждую субботу они вместе проверяют: где у Адама теперь плечи, а стали ли больше ноги, а пальцы на руках? Папин маркер не даёт соврать и отчёркивает ровно там, где находится макушка Адама или прижатая к обоям растопыренная ладонь. Адам впадает в уныние, но папа объясняет ему про динамику, а потом показывает все красные метки за три выходных. Адам пристально рассматривает их и соглашается: хоть на чуть-чуть, но полосочки меняются. Становятся выше. Адам очень тщательно и ревниво за ними следит, он хочет поскорее стать большим. Взаправду, а не понарошку. Папа обвёл на стене и свою ладонь. Адам прикладывается к ней время от времени, проверяя — ему есть куда стремиться. Дверь бесшумно открывается, и Адам выходит в коридор. Вой прокатывается эхом, и Адам тихонько крадётся на звук. В зелёных, в полосочку, носках. Он всегда в них бегает по блоку. Потому что кроссовки громко топают и нарушают Правило «не шуметь». А босиком — холодно, пятки липнут к полу прямо с причмоком, и вообще, такое не одобряет мама. Тапки с Адама вечно сваливаются. И шлёпанцы. Ещё и грохочут, как кроссовки. А носки — «удобство и компромисс», так маму успокоил папа. Адаму очень смешно, что мама так переживает, потому что она сама всегда носит каблуки. И он её слышит, наверное, от самого входа — она стучит «цок, бдыщь, цок!» «Ну это же мама, — смеётся папа. — Маме можно». Адам минует Игровую, Обычную комнату, комнату-с-проводами. Они пустые и тёмные, только в коридоре лампы — горят через одну, как маленькие тусклые ночники. Кожа невольно покрывается мурашками даже под пижамой. Пост медсестёр в другом конце коридора. И мистер Вайт под одеялом. А над головой — светится надпись «Блок М-1». Там сидят «mature», взрослые, и часто бывает Бармалей. И там не работают камеры Артура. Свои Правила и своё Расписание. Зато там жил и выл по ночам призрак. Папин код не сработал. Зато получается — «2027». Это код Бармалея, он набирает его, когда забывает свою карточку-пропуск. Адам бы ещё подумал, но камера наблюдения приходит в движение. И Адам прячется прежде, чем она сделает свой полукруг. Он думал, здесь будет страшно. А тут так же, как и в его блоке. Те же лампы и коридор. Пустые боксы и холодный блеск Обычной комнаты. Только Игровой нет. Может, и призраков нет. Адам тихонько крадётся. И когда раздаётся вой — не пугается. Только отмечает: «Кричат». За двойными рамами в его комнате такое и правда звучит жутко — что-то далёкое, странное, заунывное. Как раненый волк. А оказывается, всего лишь кто-то стонет. Только очень громко. Так делают, когда плохо, страшно, больно. Адам даже успокаивается и уже не покрывается мурашками по коже. Просто кто-то плохо играет в индейцев — или вообще не знает, что по Правилам шуметь нельзя. Хриплый резкий крик уже не удивляет Адама. Следующий бокс был открыт, и там горит яркий свет. Посередине стояла белая ширма, как ещё одна стена. Кто-то за ней завозился. Адам потихоньку встал на четвереньки — и заглянул под щель внизу. На кровати медленно раскачивался человек. В руку была воткнута игла капельницы — «как мне», подумал Адам, — а из головы шли шнуры. Очень много шнуров. Как у Адама в кресле. Только не с нашлёпками, а со штырями — прямо из затылка и висков. Человек сидел спокойно, без шума и стонов. Смотрел перед собой стеклянным взглядом. Потом обнял себя руками крепче — и завыл. И Адама едва не снесло от этого дикого, оглушающего крика. Он кричал, открыв рот, глядя в одну точку, прямо в ширму. Пока не закончился воздух. После этого снова принялся раскачиваться. — Уровень контроля очень слабый, — сухо произнёс незнакомый голос. Адам опустился ещё ниже — с ладоней на локти, разглядывая, откуда что. — Нарушены все нейронные связи, мистер Эверетт. Контролировать их непросто. — Пока вы берёте инвалидов войны. Нужны здоровые люди. Адам видел свечение монитора, но не человека на нём. И ноги Бармалея — тот сидел на стуле, опустив руку. Указательный палец поглаживал маленький узкий пульт. — Это пока всё, чего мы добились. Палец нажал кнопку. Человек завизжал, завыл, затрясся, капая слюной. Адам весь сжался. Нельзя кричать, — едва не крикнул он сам. — Будешь как Макс! Нельзя! — ...холодно... — донеслось бормотание, — ...как же... холодно... Адаму очень захотелось домой. Он осторожно отполз от ширмы, затаив дыхание. Так же тихо вернулся обратно по коридору к двери. За спиной осталось ещё несколько боксов, но Адам уже не хотел их проверять. Все призраки оказались обычными людьми. Большими, взрослыми, плачущими дядями. Мистер Вайт лежал под одеялом. Адам обнял его и заснул, забыв снять носки. Ещё одной _ужасной_ тайной стало меньше. Блок М-1 оказался ничем не лучше блока ноль. Никаких секретов. Их всех просто лечат. *** Адам таскает Вайта за лапу. Соображает, как поставить его в нарты. Он теперь знает всё о нартах и погонщиках. Папа принёс энциклопедию — и они вместе выясняют все непонятные слова. Все бум-бум-гроксели! — это паруса у пиратов. Все зюйд-зюйд-осты — компас для капитана! И северные сияния, и вигвамы, и томагавк войны, и пеммикан, и!.. Нефритовый жезл — это вообще палка из драгоценного жёлтого камня. Вообще-то, энциклопедия утверждает, что нефрит — зелёный. Но Адам знает лучше — он должен быть жёлтым. Адам привязывает Вайта к пожарной машинке и нагружает длинную лестницу стратегическим запасом еды. Едой служат баночки таблеток. Расставляет вокруг книжки корешками вверх — выходят вигвамы. Подушка будет горным перевалом. Там грянет снежная лавина и всех пш-ш-ш… погребёт! Но придёт Адам в меховой парке, с лопатой — и всех спасёт! И человека со шнурами, и Макса, и маленького Бакса… Вайт лежит на пузе и смотрит пластмассовым глазом. Адам полностью с ним согласен — тот не собака. Он вообще глупый ватный медведь! Адам стаскивает с кровати одеяло и погребает себя и его под огромной снежной лавиной. — Тестируем... — Пошёл разгон… — Давайте нагрузку... — Реакция стабильна... — Очень хорошо. — Знаешь, я какой? — спрашивает Адам. Артур закатывает глаза к потолку: — Секретный? — Нет. — Реактивный? — Не-а! — Автоматический? Адам хохочет. Артур поднимает руки верх ладонями: сдаюсь. — Я папин! — Адама раздувает от гордости. — Здорово, каштанчик! — неожиданно радуется Артур. — Мне нравится. А ещё чей? Адам задумывается. — М-мамин?.. — получается не совсем уверенно. — Смелее, каштанчик. — Мамин! — исправляется Адам. Артур показывает большой палец. — Отлично. Вноси в список. Список — это блокнот Артура, там всякие заметки «купить молоко», «врач для Марджи», имена друзей и их номера. Адам думал, что это номера браслетов, Артур сказал — телефонов. Адам тоже друг Артура, поэтому у него есть свой листочек в блокноте. Туда Адам тщательно, большими буквами, вписывает, какой он. Если вдруг забудет — Артур напомнит. Слово Р А К А В Ы зачёркнуто карандашом. Артур в этом категорически согласен с папой. Напротив А ТВА МАТИЧМСЙ в скобочках дописано Артуром — (аутоиммунный). — Давай сверху, — предлагает Артур, когда Адам упирается карандашом продолжать список. — Сюда, каштанчик, в самое начало. П А П И Н, — пишет Адам. — М А М ИН. Эти слова теперь идут самыми первыми на его страничке. Артур улыбается и прячет блокнот. — А у тебя есть мальчик? — Нет. Адам ещё раз внимательно проверяет экраны. Артур сказал — когда Бэк придёт снова, он обязательно засветится на камерах. Даже если Адам будет спать под одеялом. Это неплохо, но очень хочется, чтобы Бэк вернулся тогда, когда за мониторами сидит сам Адам. — А девочка? — И девочки нет. — У Мишель тоже, — сообщает Адам. — Потому что мужа нет. Зато у неё есть часики. И она про них не думает. Она сейчас старая, а станет совсем старая, и никто замуж не возьмёт. — Вот же адовы сплетницы, — бурчит Артур. — Адам, ты только Мишель не говори. — Почемуууу? — Это может её обидеть. Она расстроится. — Но это не я сказал! — Каштанчик, — Артур треплет Адама по макушке, — о девочках надо заботиться. Они хрупкие и слабее нас. — И мама? — недоверчиво тянет Адам. — И мама, и Мишель. Ты же парень. Адам кивает. Он как папа и Артур. — А у тебя почему нет? — допытывается. — У тебя тоже часики? Артур усмехается. — У женатых нет часиков. Просто... не получается. Такое бывает. — А ты как делал? — Кхм… — Артур вдруг смущается и откашливается в кулак. — Э… каштанчик… м-м… — Может, ты плохо стараешься? — сочувственно подсказывает Адам. — Я слышал, как сестра Зои говорила, что её дурак быстро кончает. У Артура краснеют уши. И шея. И лоб. — Ты бы этих кур… — Ты расскажи сам процесс, — настаивает Адам. — Папа говорит, что иногда ошибка прячется на самом видном месте. И это по-ортит всю динамику. Артур закрывает ладонью глаза, явно расстроенный. У него подрагивают плечи и плотно сжат рот. — Слушай, парень… — Артур отнимает руку от лица. — Ты прав. Твой папа точно знает лучше. Давай у него спросишь? А, каштанчик? А мне потом передашь, — он шумно втягивает носом, — что он тебе ответит про, гм... процесс. Адам раздумывает, почёсывая коленку. Это хорошо, но он хочет помочь другу сам! Наконец находит причину: у Артура старая жена! Как Мишель! Артур опять немного трясётся, но остаётся очень серьёзным. Достаёт кошелёк и открывает перед Адамом: — Это моя Марджи. В прозрачном кармашке лежит маленькая фотография усталой женщины. — Видишь, какая славная? — Артур показывает с большой нежностью: — Ну, как она тебе? Она некрасивая, в отличие от мамы, но Адам не хочет его обижать: вдруг расстроится? Как Мишель? Поэтому смотрит внимательно. Эта она ему передаёт вкусные подарочки? Ему тоже хочется похвастаться и показать что-нибудь Артуру. Маму, папу, мистера Вайта. Но у него нет фотографий. Ни одной. А у Мишель есть фотография её бабушки, стоит на столе в рамочке. А у охранников карточки наклеены изнутри их шкафчиков, потому что рабочее место перед мониторами должно быть чистым: нельзя ставить. А у Артура вон, в кошельке. А у Адама... У Адама никакой нет! Никого! Он отчаянно трёт кулаком глаза, думает об индейцах, их вождях, о Правилах — нельзя, нельзя... Губы прыгают сами собой, рот разъезжается. ...о Бэке, — убежал, дурак! ...о пропавшем Максе... Артур пугается и не знает, что делать, когда Адам вдруг начинает рыдать. Отчаянно и горько — над чужой фотографией. Папа принёс чудо-камеру. Если нажать на кнопочку — из неё выползает белый квадратик. Он сначала чёрный, потом потихоньку светлеет — и на нём проступает всё, что захочешь. Даже не надо ждать. Первым делом папа фотографирует Адама. Показывает, куда смотреть и просит, чтобы Адам не скакал козлёнком и постарался не моргать. На третий раз получается. Адам придирчиво разглядывает свои уши, волосы, нос на квадратике. Вроде похож. Потом папа отдаёт ему камеру — и уже Адам щёлкает папу. И маму. И всё-всё, что ему нравится. И Мишель. И Артура. И медвежонка. И машинку, и папины ноги. И свои. И двери. И лампы. И пирамидку из лекарств. И большой указатель. И... Камера послушно выплёвывает белые кусочки, и каждый из них Адам встречает восхищённым вздохом. У него получается уже целая стопка! А ещё! а ещё!.. Адам чувствует себя богачом. Бармалей, как всегда, всё портит. — Это, — говорит, — что за беспредел?! — Вы в своём уме?! — надвигается на папу. — Почему здесь полароид?! — Это, — ругается, — секретный объект! Может, нам сюда ещё и газетчиков пригласить?! Мама не даёт папе спорить, а вступается сама. О том, что это важно для Адама, нужно для Адама, здесь нет ничего страшного, и вообще, просто игра. Они все пользуются полароидом в лаборатории для фиксации промежуточных этапов. Это не нарушение правил — фотографировать внутри «Белой спирали», считайте, что такой же момент рабочего процесса. Кажется, мама бьёт Бармалея его же Правилами. Тот молчит и смотрит на маму с папой очень внимательно. — Хорошо, — говорит неожиданно спокойно, словно передумал ругаться и угрожать. — Не будем обострять. Я закрою на это глаза на моих условиях. Камеру на место, фотографии изъять. Те, которые содержат заведомо секретную информацию. В этот раз мама не стала с ним спорить. Она аккуратно забирает чудо-камеру у Адама и отдаёт подержать папе. Потом они собирают все снимки, раскиданные по ковру и кровати, и даже проверяя карманы штанов Адама и родительских белых халатов. Бармалей отсмотрел каждый квадратик. Он оставил фотографии мамы и папы, и Вайта, и Мишель, и Артура. За каждую из них вступался папа. Бармалей скрипел, но соглашался. Он забрал с собой фотографии указателя с надписью «Блок 0», растопыренной ладошки Адама с полоской браслета, снимки пирамидки, коробок от лекарств... Самого Адама. И там, где он зажмурился при вспышке, и где смотрит в камеру, как полагается. Сказал, что закроет в своём сейфе. Адам не расстраивается. Они с папой и мамой потом приклеивают квадратики на обои, каждую подписав папиным маркером. Датой «98» и смешной фразой: "наши ноги", "Вайт осуждает", "пока Артур не видит", "самая гадкая каша"... Это всё мир Адама. Вещи Адама. Его семья. У Адама меняется Расписание. Теперь у него появилась Зелёная Комната. Он боится её почти до обморока. Ему там страшно и делают _совсем_ больно. После первой процедуры там ему очень плохо. Папа выносит Адама на руках и несёт так до самой его комнаты. Укладывает в постель. Адам лежит на животе и не шевелится. В спину втыкали огромную иглу, блестящую и толстую. Теперь он не может перевернуться и прячет зарёванное лицо в наволочку. Папа гладит и плечи, и спину, и по голове, и совсем не ругается. Хотя Адам _ужасно_ себя вёл: кричал и плакал. Несмотря на анестезию. Он думал, что только некоторые капельницы и иголки под ключицы — это больно. Оказалось, что на самом деле — это когда в позвоночник. Он так вырывался, что уже на него самого накричал Бармалей. И пригрозил, что может задеть не тот нерв, и тогда Адама парализует и будет мальчик без рук и ног. — Терпи, Адам, — просил папа. — Терпи... Он рассказывал Адаму поэтапно, что происходит и что будет. Сейчас заморозят. Потом сделают инъекцию. Это холодное — вата, протирают спиртом участок. Потом введут очень глубоко, чтобы достать позвоночник, возьмут немного на пробу... — У меня кости достанут? — тихонько спрашивал Адам, прижатый лицом вниз ремнями. — Нет, что ты, — папа кое-как улыбался. И объяснял про _очень нужную_ жидкость, и что потом иглу вытащат, и всё звучало как-то не очень страшно. А потом Адам совсем забыл про Правила. …спина очень болит. И, наверное, всё болит. И очень себя жалко. И Адам не хочет ни на кого смотреть, только забраться под одеяло и лежать в темноте. Без стекла напротив и камеры, замершей под потолком. Папа гладит и гладит, тихонько напевая песенку и рассказывая, какой молодец Адам. Он смог, он отлично справился. Его маленький мальчик. Его сын. Его гордость. Самое важное и главное в их с мамой жизни. Пусть Адам сердится, папа его понимает. Он бы сам себя... он бы... Папа умолкает и просто обнимает Адама. Очень осторожно, чтобы не задеть ни прокол в спине, ни фиолетовые синяки на плечах и локтях. Под его руками даже они болят уже не так. Адам сворачивается клубочком и прерывисто вздыхает. Глупый папа. Адам вовсе на него не сердится. Он просто боится снова заплакать. — Вы говорите вздор! — Решение принято на самом верху. Это утверждённый план. — И когда начнут его реализацию? — Ещё неизвестно. Пока формируют новую партию. Надо собрать для релевантной выборки подходящих детей. — Вы спятили?! — Зато мальчику будет с кем играть. *** Адам рисует себя, папу, маму, собаку, Артура, Мишель. Сравнивает с фотографиями на обоях и остаётся доволен результатом. Показывает Артуру, потом папе. — Похож на ежа, — флегматично роняет его друг, приобщившись к прекрасному. А вот папа в некотором замешательстве. И со странным выражением разглядывая рисунок, спрашивает, почему из Адама растут иголки и он выглядит как растопыренный… кактус? Адам вздыхает. Они оба ничего не понимают, но папа — исправляется сразу. — Расскажи, Адам? Это не иголки, а шипы, — объясняет Адам, почёсывая плечо. Когда его не трогают, они незаметны. А если кто-то обидит, то Адам ощетинится ими во все стороны — и никто не сможет его потрогать. И в руки не возьмёт. Так что Адам не ёжик и не кактус, он настоящий трансформер-десептикон! Снаружи милый мальчик, а на самом деле _ужасно_ опасный и… — А может, автобот? — подсказывает Артур. — Автоботы тоже очень крутые ребята. Адам сам над этим думал, но пока в сомнениях. После Бармалея ему очень хочется быть злым и плохим. А Оптимус Прайм творит только добро. Папа же над рисунком молчит — и долго. Адам чешет уже и одно плечо, и другое, и запястье вокруг браслета. Все следы теперь заклеены полосками пластыря, чтобы не раздирал, но под ними кожа всё равно зудит. — Не чешись, — напоминает папа. И спрашивает иное: — Сын… — он подбирает слова, как будто упустил что-то важное. — Эти шипы… и против нас с мамой? Адам мотает головой: конечно, нет. Они работают против Бармалея. И его помощника Эда. И охранника Дэйва, который Адама гоняет, и… и… Их тут так много. Просто плохих и по-настоящему злых. А тех, кто не замечает Адама, — ещё больше. Папа возвращается к этой теме потом. Когда они уже гуляют по Саду. — А кто твой _настоящий _ друг? Он наконец говорит правильно. Не просто так настоящий, а _настоящий_. Адам отвечает без запинки. Мишель и Артур. Бэк по-прежнему не возвращается. Адам тщательно проверяет забор, даже пробует раскопать для своей собаки ямку под ним: вдруг у Бэка не получается? Мишель не ругает Адама за то, что он грязный. А все его ямки пропадают к следующему разу, потому что они нарушают забор. Может, Бэк боится? — размышляет Адам. — И не приходит, чтобы не попасть в Зелёную Комнату? В этом Адам с ним согласен. Она всё такая же страшная, только теперь в ней сонно. Перед большой иглой Адаму делают два укола. Заморозку и ещё один шприц, на четверть деления. Он совсем не болючий, и после него у Адама сразу тяжелеют веки, он плохо соображает, всё плывёт, и Адам становится как мистер Вайт. Такой же ватный. Когда большая игла с хрустом доходит до позвоночника, Адам даже кричать не может, только слабо стонет. И почти не дёргается. «Лучшее средство против детской истерики», — говорит кому-то над ним Бармалей, когда нет папы. Папа старается быть рядом каждый раз. Только у него не всегда получается. Иногда Адаму кажется, что Бармалею мешают и папа, и Мишель. Адам часто оказывается под иглой совсем без них — один. Папа всегда забирает Адама. Выносит, сонного, из Зелёной Комнаты, прижимая к себе. И не даёт переложить на каталку. Хотя Адам был бы не против: ему нравятся её большие блестящие колёсики и то, как толкают за ручки, набирая скорость, и то, как проезжает над головой потолок. Это весело. Даже если накроют лицо простынёй. Папа ненавидит каталки. Но папа часто занят, и Адам слышит сквозь забытьё, как он просит «Артур, отнеси Адама». Его держат большие сильные руки. Поднимают с кресла легко — сонного, вялого. И не дают упасть. Адам внимательно изучает мониторы: особенно внешние. Он не теряет надежды обнаружить Бэка. Адам спрячет его под кровать. Не будет давать таблеток. И показывать Бармалею или его помощникам. Может, даже, Бэк ест огурцы и капусту? Адам терпеть их не может, вместе с овсянкой! Но вдруг Бэку понравятся? Тогда Адам сможет не торчать над тарелкой, возя ложкой, а скармливать потихоньку своему другу. А если Бэк не захочет, они придумают что-нибудь другое. Может, сэндвичи Артура? Или сладкие вкуснющие витаминки от Марджи... Трезвонит телефон, и Адам отвлекается. Некоторое время косится на мигающую лампочку, как голубь на хлебную крошку. Телефон надрывается, а Артура рядом нет. Адам поднимает трубку: — Пост ноль! — так всегда говорит Артур. — Это Дженсен? — спрашивает кто-то сурово. — Нет, — Адам держит трубку двумя руками. — Это я. Там удивляются: — То есть? Мальчик, ты кто? Оробев, Адам роняет трубку обратно. Кажется, он нарушил чужое Правило. — Дурак! — ругается Адам. — Червяк! Огу... Вспоминает Артура. — Гондон очкастый! — выкрикивает Бармалею. — Ах ты!.. Адам несётся от него со всех ног. Он пнул под колено так, что Бармалей взревел: — Маленький засранец!.. Адам знает, что это кончится плохо. Он нарушил сразу кучу Правил! Адам улепётывает по коридору под свирепое рычание. Бармалей разозлён! И он прихрамывает. Но всё равно догонит Адама. Адам сворачивает не к своей комнате — а в противоположную сторону, в самое безопасное место. К Артуру он въезжает на коленях прямо по скользкому полу. Носки и штаны как лыжи — выносят Адама с разгона к мониторам через порог. — Спрячь меня! — запыхавшись, выпаливает Адам. И Артур без лишних вопросов откатывается одним движением на стуле. Через секунду колёсики, скрипнув, задвигаются назад. Адам сидит, притихнув, и закрыл ладошкой рот, чтобы не шуметь. Бармалея слышно очень громко. Он мчится мимо. Но Артур не торопится откатываться назад. Не зря. — Видели его? — Сэр? — Негодный мальчишка! Куда он сбежал?! Где он на камерах? Артур Адама не сдаёт. Сидит за столом очень плотно, Адам скрыт за коленями, Артур ещё задвинул в щель просвета мусорное ведро. Бармалей дышит очень громко, кажется, чуть ли не над головой. И говорит тоже. Но уходит, топоча как слонопотам. И всё ещё прихрамывая. Адам доволен. — Каштанчик? — вполголоса окликает Артур и выпускает Адама из-под стола. — Рассказывай, за что ты его так? Из-за «гондона» Артур опять краснеет и говорит, что это плохое слово, малой, не надо его, короче. За то, что пнул из-за всех сил — спрашивает, если Бармалей Адама ударил, тронул его хоть пальцем... Голос становится резким и хриплым, и глаза сужаются в щёлки. Адам мотает головой. Он дал сдачу не за себя. За Мишель. — Мишель? Адам её защищал. От Бармалея. Он её так отругал, что она заплакала. Прямо в коридоре, а он продолжал. А она убежала, а Адам не выдержал. Девочек нельзя обижать! Они сидят ещё немножко вместе, и Адам грызёт молочный шоколад. Артур очень гордится Адамом и говорит, что он смельчак и везунчик. Потому что его друг только-только заступил на смену. И у Бармалея были все шансы сцапать Адама за ухо. Если бы Адам примчался к другому охраннику. — В следующий раз, — советует Артур, — дуй прямо к папе. — Он далеко, — Адам шуршит обёрткой. — А ты всегда рядом. Он занят делом: облизывает и пальцы, и бумагу, чтобы не пропало ни кусочка шоколада. И потому не видит лица Артура. Нельзя убегать от Бармалея. И на него нападать. Нельзя шуметь. Громко топать. Плакать перед Зелёной Комнатой. Нарушать. Жил-был неправильный мальчик... — А вы не испортите? — Это новый препарат. — Его отец знает? — Не будем обострять ситуацию. Сделаем пробный тест и посмотрим на результат. — Он может не дать разрешения. — Не торопите события. Адам отодвигает тарелку и сидит, ни до чего не дотрагиваясь. — Может, хоть сока? Адам отворачивается от подноса. Есть не хочется. Мишель вздыхает, но не настаивает. После Зелёной Комнаты Адам абсолютно свободен. Может рисовать. Может убежать в Сад самостоятельно. Ему не ставят капельницы и не дают таблеток. Если отмучиться в Зелёной Комнате — получается потом целый День Адама! Правда, после неё всегда охватывает большая слабость. И вместо того, чтобы носиться, Адам никуда не вылазит, а сидит совсем притихший. Ему муторно и больно. Мишель массирует ему руки и ноги, когда отходит заморозка, и всегда просит сильно сжать её палец. Как будто что-то проверяет. Потом Адам сползает с кровати на ковёр и играет, лёжа на животе, потому что двигаться плохо, всю спину саднит. Зато никто в этот день не душит его кашей, или свежими огурцами, или цветной капустой, или отварным мясом. Адам бы попросил конфет и шоколада, но это его _секрет_ с Артуром. На экране большие серьёзные графики. И крутятся белые-синие-голубые спирали. Завиваются лентами в воздухе. Адам отодвигается в угол, смотрит оттуда с робостью. Бармалей не обращает на него никакого внимания. Он хотел втолковать Адаму всякие взрослые вещи о дисциплине, о воспитании и о наказании. Но ему не дал папа. И Бармалей отстал. Как будто совсем забывая про Адама вне стен Зелёной Комнаты. И Адам старается о себе не напоминать. Он и так знает, без всяких нотаций. Он плохой, он _ужасный_ мальчик, ничего не соблюдает, он... — Я неправильный, — признаётся папе. Тот ерошит Адама по голове, пропуская светлые волосы на макушке через пальцы. Адам совсем оброс, стал вылитый папа. Встопорщенный и непослушный никакой расчёске. Мишель всё порывается постричь не только ногти, но и хотя бы чёлку, чтобы не лезла в глаза. — Сынок... — папина ладонь большая и тёплая. — Никого не слушай. Ты самый лучший мальчик на свете. — А есть правила... — тоскливо начинает Адам. — Запомни, — папа притягивает к себе. Небритая щетина на его щеках колется. — Есть наши правила, — он шепчет Адаму в самое ухо. — Если кто-то захочет тебя забрать... скажет, что новое расписание... не слушай, Адам. — Прижимает сильнее, чтобы ни слова не досталось камере. — Если это не будет Мишель, а кто-то другой, не я, не мама... никого не слушай. Ни с кем не иди. Кричи, Адам. Громко, как только можешь. Зови меня или Артура. Ты понял? Адам кивает. — Не думай про правила. Они не наши, — повторяет папа вполголоса. От его дыхания щекотно. — Кричи и зови на помощь. Запомнил, сын? Это важный секрет, их с папой. — Повтори, — папа очень настойчив. Наверное, боится, что у Адама совсем дырявая голова и он невнимателен. Адам обнимает его за шею и тихонько перечисляет в большое папино ухо, такое же, как у Адама, оттопыренное в сторону. Кричать. Звать папу и Артура. Не слушать никого чужого. Верить только своим. Новые Правила. За ним приходят ночью. Двое. Адам спросонья сначала не понимает, что происходит. Его ведут за руку, лаборант Эд и второй, тоже знакомый. Говорят, что ничего страшного. Говорят, он сейчас вернётся к медвежонку. До сих пор не знают, как его зовут, кроме надписи на передничке: W.S.Lab. Адам переступает босыми ногами и ёжится. Без носков холодно идти по полу. Но окончательно просыпается, когда они сворачивают в сторону Зелёной Комнаты. Ему становится очень страшно. Она _ужасная_ днём, а какая ночью — ему просто отказывает фантазия. Может, именно так стал дурным тот дядя с проводами в голове и забыл все Правила? Адам вздрагивает и мгновенно садится на пол. Он никуда не пойдёт. Лаборант улыбается: — Чего ты? Пытается поднять за руку. — Пить хочу, — ноет Адам. — Потом. — Писать хочуууу. — Потом, — Эд держит крепко. Адам вдруг изгибается и кусает его за ладонь. Тот от неожиданности разжимает пальцы. Адам мчится во весь дух. Подскальзывается, и его сцапывают за шкирку. Адам пинается, лягается. — Папа!! — кричит. — Папа!!! Он попадает пяткой в мягкий живот. — Папа! Артур!! Его подхватывают. Тащат то за штанину, животом по полу, то за пижаму. Не могут удержать. Упускают на мгновение и снова догоняют. И опять тащат. — Папа, Артур!!! — слова сливаются в один крик. — Папаартур, папа-а-артур!.. Он цепляется руками за косяки дверей, стены, перила. Сопротивляется отчаянно. Его закидывают на плечо, роняют, снова вскидывают, Адам заезжает локтем в затылок Эда, царапается, пинается... — Вот гадёныш! — Папааааартууу!.. — Так, руки живо от мальца! Адама мгновенно ставят на пол, но крепко держат за сжатые кулаки. — Дженсен, ты зря принёсся. Артур на это не обращает внимания. Смотрит на Адама и вдруг подмигивает ему: — Что, малой, поймали злые дяди? Адам отчаянно кивает, дёргается изо всех сил, чтобы вырваться, но лишь напрасно извивается в крепком захвате. — Отпусти его, Эд. А то ещё яйца откусит, он зубастый. Лаборант приподнимает Адама над полом так, что тому приходится встать на цыпочки. — Не вмешивайся, Дженсен. У него сейчас процедура. — В два часа ночи? Поздновато. — Не твоё дело. У нас предписание. — Где? — спокойно спрашивает Артур. — На пост охраны оно не поступало. — Твоя задача следить за камерами. Вот и давай, блин. — Так, живо пацана на место и не учи меня порядку, молокосос. Любое изменение расписания попадает к нам на стол. Иначе кто угодно может зайти к мальчишке в любое «окно». Адам не совсем понимает, через какое окно к нему можно зайти, у него в комнате их нет, только стены и лампы. — Служба безопасности не только график мониторит, но и таких долбоёбов, как вы. — Артур по-прежнему улыбается, но Адаму не особо хочется, чтобы он так улыбался ему. — Сейчас я составлю официальный рапорт о несанкционированном нарушении — и вас выпнут в секунду. Эд? Маттео? — Мне ничего не будет, — продолжает он и ненавязчиво кладёт правую ладонь на кобуру с дубинкой. — Может, наоборот, ещё одну медальку повесят. Или прибавку к премии. Мозги включите. Приказ устный? Ваш начальничек отмажется. Даже если он вам приказал вот прямо пошагово. — Дженсен, — цедит второй, Маттео. — Ты осади коней. Не на войне, чёрт тебя дери. Иди мимо, кто тебе этот пацан? — О`кей, ты прав. У него есть родители. — Артур достаёт рацию. — Они его законные представители. Сейчас я вызову, кто там из них на месте. И тогда поговорим уже официально, пидарасы, какого хера вы тащите пацана среди ночи на хуй пойми что. — Остынь, Дженсен, — Адама отпускают. — Сбавь обороты, это просто недопонимание ситуации. — Мне посрать, — спокойно отвечает Артур. — Рапорт всё равно подам. Адам несётся к нему и прячется за ногу, крепко ухватив за штанину. После драки ему очень жарко и он весь взмок. И опять накатывает слабость. Артур опускается перед ним на колено, когда они остаются одни. — Ты как? Сильно испугался? Он быстро ощупывает Адама, будто ищет что-то кроме обычных синяков от уколов. — Нигде не болит? Адам молчит и трясёт головой. Он не очень помнит, его так дёргали и тащили, и роняли, и стискивали как клещами, что синяком больше, синяком меньше... Артур обнаруживает разбитую в кровь коленку и свирепеет: — Блядь, сукины дети!.. Осекается, подхватывает Адама на руки. — Держись крепче, каштанчик. Адам обнимает его за шею. Его немножко бьёт озноб. — Артур, — тихонько спрашивает. — А где ты был? — Догонял, — Артур шагает крупно, размашисто. — Ты молодец. Всё сделал правильно. — Папа так сказал, — шепчет Адам. — Молодец папа. — Артур похлопывает его по спине. — Хороший он мужик. И ты молодец. Не забыл, как надо. — А что они хо... хо-отели? Убить меня? — Господи, малой. Нет. Вот точно нет. Ты же особенный. — Почемуууу? — Потому что ты Адам. Автоматический крутой трансформер. — Да-а? — Ну так. Они завидуют и хотя стать как ты. Но не смогут. — Почемуууу? — Мы им не дадим. Адам едет у него на руках, размышляя. — Артур, — спрашивает, повеселев. — А что значит «пидарасы, на хуй, блядь»? Артур спотыкается. *** — Съешь суп, — уговаривает Мишель. — Ну хоть ложечку, Адам? Адам лежит на животе и не может подняться. Ему не хочется есть. Не хочется играть. Только всё время спать. Ресницы тяжёлые. И веки. И локти. И голова. И ноги. Адам кажется сам себе прикованным к кровати. — Сожми мой палец, — просит Мишель. Адаму кажется, он давит изо всех сил. На самом деле просто слабо трепыхается. — Давай ложку за папу? — Мишель усаживает его, подоткнув под спину подушку, пристраивает сбоку медвежонка. — Или за мистера Вайта? Славный мой, хороший, ну покушай. Адам с трудом глотает. За Вайта, за маму, за папу, за Мишель и Артура. На большее его не хватает. Хотя Мишель очень хочет повторить ещё по ложке. Адам сползает вниз и сворачивается калачиком. Засыпает. В какие-то моменты ему становится лучше. До такой степени, что он немножко бузит и смешивает таблетки, ссыпав в одну баночку. Заливает их водой и долго взбалтывает. Получается разноцветно. Или прикладывает ладонь к папиному отпечатку на стене — проверяет, вырос ли. Почему-то выходит, что собственная рука стала ещё меньше, чем месяц назад, когда они обводили с папой контуром пальцы Адама. Теперь они тоньше и гораздо худее. Или машет в камеру: смотри, Артур! Есть у них соревнование — взять сто прыжков без паузы! Адам такое делает, когда не выпускают из комнаты. Десять, прыгает Адам, двадцать, скачет по комнате, тридцать три, уже скучает. На тридцать четвёртом — падает. Сил нет, ничего нет. Боль простреливает до яркой вспышки. От неё очень тяжело дышать, плохо и гоночные машинки перед глазами. — Сынок! — Па-па?.. — Адам еле размыкает ресницы. Перед ним на коленях Артур. — Я здесь. — И продолжает торопливо говорить в рацию: — Пост ноль, у нас чепе. Врача быстро! Подхватывает Адама: — Держись, каштанчик. Адама рвёт пеной, вокруг стремительно темнеет, и голос папы... Артура... уплывает. Вместо супа теперь питательная капельница. Весь набор витаминов и глюкозы. А ещё целый день Адам лежал под маской, как у Дарта Вейдера, только прозрачной. Кисло... кисло-о... Адаму теперь трудно даются новые слова. И старые тоже еле вспоминает. Он просто хочет, чтобы его не трогали. И ещё — спать. — Сколько можно? — Потерпите. — Вы видите, в каком он состоянии?! — У него очень высокий порог регенерации. Неделя паузы — и полностью восстановится. — И сколько ещё таких пауз? — Скоро прибудет новая партия. И курс станет полегче. — Серьёзно? В этом месте?! — Ребёнку не пойдут на пользу ваши нервы. — Да, — глухо отвечает папа. И становится вдруг спокойным и непривычно смирным с Бармалеем: — Вы абсолютно правы. Адам тяжело дышит и пытается вырваться. Мишель его успокаивает: — Тише, тише... Адаму кажется, он под ремнями. Снилось, что привязан. И Бармалей блестит безмолвно своими очками и страшно улыбается. Оказалось, просто запутался в одеяле, как в коконе, и не может толком развернуться. Мишель ему помогает, смазывает йодом все шрамики от уколов. Они вместе считают, сколько их. На каждый десяток Адам загибает новый палец на руке. Сжимает один кулак, потом второй. Потом снова левый, снова правый. Потом… Он капризничает, потому что устал держать внимание. На его экране вместо спиралей показывают мультики. Львёнок Симба смешной и отважный, а ещё Адам думает, что лаборант Эд очень напоминает одну из гиен. — Каштанчик, — в комнату заглядывает Артур. Окидывает взглядом локацию. — Ты же сейчас рыдать будешь. Над муфлоном. — Муфасой, — обиженно поправляет Адам. Вообще-то Артур прав. Он там всегда взахлёб просто, так жалко львёнка и его папу. Артур забирает его в Сад. Адам ходит очень медленно и сам уже никуда не хочет, так что, без папы, — когда у Артура перерыв, — они идут обедать на лавочку. — Дыши воздухом, — сурово говорит Артур. Адам смотрит на белые двойные сэндвичи и вздыхает. Нехотя съедает несколько кусочков бекона. Раньше он за них удавиться был готов. За такое солёное, вкусное, сочное мясо, не чета полезной пресной курице. — Давай в футбол поиграем? — как-то неуверенно предлагает Артур. — Ну или просто так погоняем? Оранжевый яркий мяч лежит в траве под забором. Адам водит ногой, чертит носком кроссовка на песке полосочки. — А хочешь померить мою куртку? — спрашивает Артур. Адам оживляется. Униформа _настоящего_ охранника ему велика — рукава тащатся по земле, край куртки ниже колен — но Адам счастлив! Он важно вышагивает вокруг скамейки, ещё получает в довесок рацию и бурчит в неё свирепо: «Приём! Пост ноль сообщает Артуру!» Через пять минут он немножко устаёт, ещё через несколько — садится на лавочку. — Разве ты наигрался? — Артур расстроен. — Каштанчик, до конца обеда ещё много, приём! Адам приваливается к нему, от белой форменной рубашки вкусно пахнет. — Ага… И тихонько дремлет под большим тёплым боком. Когда время обеда заканчивается — Артур его не будит. Берёт под коленки и за плечи — и несёт обратно. Иногда Адаму кажется, что Артур ему как папа. — Привет, рыбка. Мама всегда называет его рыбкой. Потому что Адам по зо-о… хо-о… фиаку Рыбы. Адам вообще ничего не может вспомнить, кроме простых слов. Когда Мишель ставит его на весы — и придерживает под мышки, — она уже не жалуется, что Адам растёт и становится всё тяжелее. — Совсем тощий, как пёрышко. Ему теперь даже в Зелёной Комнате не делают сонную инъекцию. Адам и так не отбивается и даже не вздрагивает. Правда, однажды открыл глаза и обнаружил, что комната теперь синяя. Раньше он бы сильно удивился и задумался. Откуда у него взялась новая комната. Теперь он просто ждёт, когда игла закончится, и все датчики, и нашлёпки на горло, и сенсо-о-оры, и пробы, и что угодно. После этого его относят в комнату — папа или Артур, — и он спит, свернувшись клубочком. Мистеру Вайту на полу очень одиноко. Мишель больше не даёт таблетки ни целиком, ни половинками. Взвешивает сначала Адама, потом на электронной чашке — его таблетку. Режет аккуратно тонким лезвием и снова кладёт, сверяя миллиграммы. Каждый раз — кусочки становятся меньше. Цокот маминых каблуков Адам слышит издалека даже сквозь забытьё. Но саму маму не видит, только слышит. Её звенящий голос ввинчивается в висок: — Пустите меня к нему! — Это я виновата! — Верните Адама! — Адам, — тихонько просит Мишель, — позови маму. Громко. Адам перекатывает тяжёлую голову по подушке. Мама, — говорит он. Мама!!! — кричит он. Выходит почти беззвучно: — М…а…м…а… У него теперь новое Расписание. Называется «Изоляция». Это как Белое Безмолвие. Когда никого не пускают. Кроме Мишель — она ухаживает за Адамом. И Бармалея. Он никогда не забывает про Адама. Мама обнимает Адама и плачет навзрыд: — Зайчик мой… маленький мой… Адам неловко обнимает в ответ. Он ужасно, ужасно рад. Мама вытирает слёзы, поворачивается к Мишель: — Спасибо, что сказали, что он меня звал. Иначе бы эти изверги не пустили. — Он звал, — Мишель ласково гладит Адама по руке. — Просто его не слышно. Мама целует Адама и в нос, и в глаза, и в уши, и брови-лоб-щёки-губы-подбородок, всё-всё! Просто с головы до ног! Адам сопит от удовольствия и даже хохочет: мама умеет его целовать очень щекотно, так никто не делает! А потом маму забирают. Говорят, что у неё время истекло. Сидания. Какого ещё сидания, недоумевает Адам. — А мама ещё придёт? — Ну, конечно, милый, — Мишель поправляет его браслет. Он теперь такой большой. Падает с руки постоянно. Иногда Адам думает, что будет, если он его потеряет. — Адам… Он жмурится и не понимает, кто его зовёт. — Адам… сынок… Это папа. Папа в бахилах и марлевой повязке. И снова колется бородой. У него большой секрет. Адам должен слушаться Артура. Ничего не бояться. Идти с Мишель… Его слова Адаму как мультик — фоном. Папа осекается. Начинает иначе. У них новая игра. В неё играют пятеро: Мишель, Артур, мама, папа, Адам. У них свои Правила. Наши. Верно, Адам? Он кивает. Самое главное — спрятаться. Если Бармалей найдёт Адама — они все проиграют. И тогда Бармалей навсегда запрёт Адама у себя. Накажет просто ужасно. «_ужасно_», — сонно поправляет Адам. Именно так, кивает папа. — Десять тысяч Зелёных Комнат? — Адаму становится наконец интересно, от такой перспективы он окончательно просыпается. — Даже хуже, — папа очень серьёзен. — Намного хуже, сын. — Ой, — поражается Адам. — Ничего не бойся, — папа очень крепко держит его и обнимает. — С тобой будет Мишель. Потом Артур. Запомни, Адам. Это такая Игра. Тебя ищут — ты прячешься. Ты прячешься — тебя никто не находит. Запомнил? — А мама? А ты? — Мы вернёмся, когда Бармалей устанет, — папа ещё крепче стискивает Адама, — мы тебя очень любим, ты это знаешь? Ты мамина рыбка, помнишь? — Ага, — Адам расцветает. — Ты мой мальчик, помнишь? — Ага! — Адам уже сияет. Папа повторяет с ним самое важное, тёплое и смешное: он мамин кто? — Зайка! — Он папин кто? — Ушастик! — Мамино-о-о? — Солнышко! — Папин кто-о? — Сын! Папа снова колется бородой, целует Адама в макушку и потом ещё немножко держит. Адам после него даже спать не хочет. Лежит под одеялом и считает на пальцах. «Мамин». «Папин». «Солнышко». «Радость». *** Сначала загорается красный свет. И вопит сирена — очень тоскливо и заунывно. Мишель начинает быстро закутывать Адама в одеяло: — Не пугайся, маленький. Мы играем. Это звучит как пароль — от папы. «Ничего не бойся, Адам». Красные всполохи мечутся в полутьме. Вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет сначала белый свет, потом оранжевый, потом лампы трещат и горят тусклым синим. Двери открываются сами. И в комнату Адама, и во все остальные. Мишель держит Адама как большой кокон и выносит в коридор. — Ничего не бойся, — повторяет теперь и она пароль папы. Адам молчит, затаив дыхание. Ему из-под одеяла ничего не видно, Мишель замотала его просто как ковёр в трубочку. Он слышит крики: «Пожар! Пожар!!!», беготню, возню, короткие фразы «Быстрее! Никаких пожарных! Спасайте данные», — ох, кажется, это Бармалей. Слышит вой и дикий вопль «хооооолодно, кааааак же хооооолоднооооооо….», и после этого истошный визг. Слышит, как кто-то бежит мимо Мишель, едва не впечатывая её в стену. Слышит, как ругается Бармалей и приказывает: «Стреляйте!» Слышит хлопки, пф-пф, и как визги превращаются в хрип. Адам пытается повести головой, чтобы хоть чуть-чуть выглянуть из-под одеяла, но Мишель крепко прижимает его голову к плечу. Она бежит и бежит. И идёт. И снова бежит. А блок ноль всё не кончается. А ещё очень жарко, и от дыма хочется чихать, он залезает под одеяло, щекочет нос. Мишель куда-то поворачивает, но там ещё хуже дышать. Она снова бежит, останавливается. — Господи, — просит очень тихо, прижимая Адама. — Помоги же нам, Боже. Адаму очень жарко. И Мишель жарко. И Адам бы попробовал завозиться и раскидать одеяло, но папа сказал: слушайся. И ничего не бойся, Адам. Мишель устала его нести, она маленькая, слабая. Она же девочка. Но держит по-прежнему крепко, и бежит, бежит, теперь обратно, мимо визга, криков, воя сирен, топота ног, шёпота «хоооооолодноооо», сквернословящего Бармалея. Бежит и бежит, уже задыхаясь, уговаривая то ли себя, то ли Адама: всё хорошо, всё хорошо, мы справимся! И вдруг становится тихо. И прохладно. И больше не ест горло дым. Адам чувствует движение — его передают с рук на руки. Край одеяла отгибается: — Привет, каштанчик. Вокруг пляшут тени и свет. За спиной Мишель зарево, а она сама, как в грязи, — в длинных полосах чёрного. Чернее, чем её кожа. Адам вертит головой, но Артур легко подкидывает его на руках и поправляет одеяло: — Пошли, парень, кое с кем познакомлю. — Я возвращаюсь? — Мишель оттирает лицо тыльной стороной ладони. — Я сейчас тоже, — кивает Артур. — Про… Пока, Адам, — Мишель поднимает руку, улыбаясь. Адам ничего не понимает, но привычно отвечает: — Пока. Мишель всегда так делает. Даже несмотря на то, что всё равно завтра то же Расписание. Артур его несёт через кусты, в темень, подальше от зарева. На небе мерцают и проступают ярче звёзды. — Во-о-оу, — Адам восторженно задирает голову. Он столько про них читал! И ни разу не видел! Вот просто так, не в кино или мультиках! А сам! Их встречает машина — совсем тёмная, без фар. Артур садится с Адамом назад и разворачивает пропахшее дымом одеяло. — Знакомься, Адам. — Привет, ка… каштанчик, — смущённо и как-то неловко говорит смутно знакомая тётя. Обернувшись с переднего сидения, она осторожно протягивает руку, боясь дотронуться. Смотрит больше не на Адама, а на Артура, словно спрашивая, что надо делать. Ладонь нерешительно повисает в воздухе. Марджи, — Адам совершенно сбит с толку. — Ма-а… — только и получается у него. Она вдруг вся меняется — как будто включается внутри радуга. Перестаёт быть усталой, измождённой, исчезают нервность и неуверенность. Как будто Адам назвал её не по имени, а чем-то большим. Ма-а…мой. — Здравствуй, Адам! Какой ты худой! А как же мои шоколадки? Адам неуверенно оглядывается на Артура: — Их не давали. — Мне надо идти, — тихо сообщает Артур. — Там вовсю эвакуация, я должен быть на месте. Иначе возникнут вопросы. Адам очень хочет спросить, когда его заберут мама и папа. И крепче вцепляется в одеяло. Артур его понимает без слов. — Они скоро придут, каштанчик. Как только Игра закончится — они вернутся. Адам вздыхает и косится на Марджи. — Встретимся дома, — это Артур ей. Захлопывает дверцу и быстро, тенью, исчезает в темени. — Завтра у меня Расписание, — буркает неохотно Адам. — Я его выучу, — обещает Марджи, поворачивая ключ. Адам вздрагивает. Он не знал, что машины так вибрируют. Но вокруг двери, двери и стёкла. Маленькое закрытое пространство его успокаивает. «Ничего не бойся, Адам». «Мы тебя любим». «Прости нас». *** — Мишель Уолтерс — это вы? Меня зовут Адам Дженсен. Он представляется привычно, хочет быстро провести опрос, но получает совершенно неожиданное: — Нет, быть не может, ты слишком старый. Дженсен слегка охуевает, такое о себе он слышит впервые. И меньше всего ожидает услышать от женщины, которой лет шестьдесят уже или около того. — Мальчик на фото... Адам. Его фамилия на самом деле не Дженсен, знаешь ли. Мы после пожара его так назвали. — Пожара? — В лаборатории «Белая спираль». Там работали настоящие родители Адама. Все эти малютки. Они получали генную терапию. Но Адам, да, Адам был особенным. Дженсен силится вспомнить. Он никогда не боялся врачей и спокойно относился к любым уколам. В отличие от других детей. Если он видел пожар — то должен был его запомнить? Но она не врёт, Мишель Уолтерс. Она просто рассказывает. — Особенным? — переспрашивает он. — Чем? Мишель Уолтерс улыбается — не ему. Не тому, кто сидит рядом. — Он пережил то, что там делали с детьми. Он такой один был. Потом мы узнали, что они хотят с его помощью привить следующую партию младенцев... Его никогда не мучили кошмары. Он помнил немногое. Отец с мамой рассказывали, что в детстве он очень сильно болел — и долго лежал в больнице. Он её помнил, отдельными кусками. Белые коридоры и лампы в лицо. — Постойте... Что они делали с младенцами? И ещё зелёную стену. — Я... Я плохо помню. Я там просто медсестрой работала... Но родители Адама устроили пожар. Да, я помню это. Бедняжки. Они так и не сумели выбраться. — Они подожгли лабораторию, а вы спрятали меня? — Нет, не тебя, дорогой. Адама Дженсена. Он смотрит на неё, она на него. Он совершенно не помнит молодую медсестру в этой старой и безмятежной женщине, которая давно ушла мыслями в прошлое. Она совершенно не видит во взрослом бородатом мужчине мальчика, которого вынесла из пожара тридцать лет назад. Они вообще не могут друг друга узнать. Была ли у Дженсена любимая игрушка: жираф какой-нибудь или обычный медведь? Как он там жил, как проводил дни? Как можно оказаться генетическим экспериментом — и вообще этого не запомнить? Он всегда был любимым в семье. Желанным для мамы и папы. — Мисс Уолтерс, — начинает Дженсен, — мо... Настоящие родители Адама — кто они такие? Она снова уплывает в свою реальность. Там, где ждёт курьера с доставкой пиццы. Он пытается с ней поговорить и так, и сяк, но получает лишь крохи. Дженсен прощается с ней, а она… — О, пока не забыла. Если увидишь Адама... — Мишель протягивает свёрток. — Передай ему вот это. Это за все пропущенные праздники и дни рождения. Я откладывала. Ему на момент перехватывает горло: — Вы и так достаточно сделали для него, мисс Уолтерс. Я убеждён. Он хотел бы, чтобы вы оставили деньги себе. — Ты такой милый. — Она улыбается. — Как Адам. Знаешь, они называли его генетическим чудом! Он опередил своё время. Они хотели многое вытащить из его ДНК, но мы им не дали... Дженсен выходит на улицу после маленькой душной квартирки, поднимает голову. Над Детройтом очень редко видно звёзды, обычно только низкое, желтоватое от городского свечения небо. Он бы закурил, но ему некогда. Ему нужно найти Мэган. Выяснить, кто за всем стоит. Дойти до конца, не отступая и не страшась. Не надо бояться. И нельзя убегать. Простые, честные, верные, на всю жизнь, правила Адама. Которые Дженсен соблюдает — всегда. _______________________________ Сноски по тексту: «Purgatus» (лат.) — чистый, чистота. «Лишь вчера я верил, что не придёт беда, а сегодня в дверь…» — Битлз, «Yesterday».