***
Погодка сегодня с раннего утра премерзкая, хороший хозяин собаку не выгонит. Ураган целый день бушевал, деревья к земле гнул, да дождь хлестал, не переставая, за три шага ничего не видать. Я и не выходил за порог, сидел себе, в огонь глядел да чаек с бренди попивал. Стемнело уже, я и спать уж собрался. А когда стук в дверь раздался, не сразу и понял, что не гром это. Дверь отворил да и застыл на месте, как дубиной ударенный. Она это была, Олимпия. Мокрая как русалка, от холода синяя. Войти хотела да споткнулась о свою же мантию, так мне в руки и повалилась. Втащил я ее, усадил у огня, плед ей сую, а она головой мотает да отбивается. Сказать что-то хочет, а у самой язык не поворачивается и зуб на зуб не попадает. Схватил я бутылку с бренди да заставил ее приложиться. Лишь после пары хороших глотков Олимпия заговорила кое-как. В тех конях крылатых дело оказалось, вернее, в одном из них. Самый могучий и красивый, недаром, что вожак, да вот беда — заболел вчера рейнской лихорадкой и лежит теперь ни жив, ни мертв, дотянет ли до утра. Все средства Олимпия перепробовала, всех лекарей, никто помочь не смог. Вот она от отчаяния ко мне и кинулась. Ты, говорит, Рубеус, моя последняя надежда. За руки меня схватила и в глаза смотрит, тоскливо так, а по щекам слезы ручьем. Подумал я хорошенько, да и говорю, что одно средство осталось, если уж оно не поможет, то ничего и не попишешь уже. Но достать его задача такая сложная, что и не поймешь сразу, как подступиться. Олимпия аж подскочила, еще сильнее в меня вцепилась, все, что угодно, кричит, я на все согласная. Надо единорогов найти, отвечаю, вожаку их поклониться да упросить, чтобы он по доброй воле кровь себе отворил и нам дал. Это сильнейшее средство, но сама посуди, легко ли его сейчас сыскать по такой погоде да еще и уговорить. Она и слушать дальше не стала, вскочила и к двери кинулась, в Запретный лес бежать. Попробовал я было упросить ее в хижине посидеть да подождать меня, мол, сам схожу. Куда там, вперед меня ринулась, прямо в темень ночную, на ливень и ураган внимания не обращая. Ну я за ней, конечно. Насилу нашел ее по слабому «люмосу» уже на опушке леса. Сколько мы там бродили, не ведаю. Часа три, не меньше, плутали между деревьев. Я провел Олимпию по всем местам да лежкам, где единороги обычно обитают, но мы никого не сыскали. Видимо, почуяли они ураган заранее да нашли какое-то новое укромное место, о котором мне не ведомо. Делать нечего, говорю, надо возвращаться. Придется утра ждать, по свету снова пойдем. Она головой мотает, а сама на ногах уже не стоит, вот-вот чувств лишится. Измучилась совсем, промокла да замерзла. Губы трясутся, рука с палочкой ходуном ходит, даже «люмос», и тот не получается. Подхватил я ее на руки и пошагал скорее домой. Мне и света не надо, в своем лесу я каждый кустик знаю, даже в ураган дороги не потеряю. Так и иду, на ощупь почти, а она меня за шею обхватила да рыдает непрестанно. Добрался до хижины, смотрю, а она без сознания почти, синяя вся, обмякла на руках. Ну, думаю, надо срочно спасать. Уложил Олимпию у камина на шкуру, дров подбросил побольше, чтоб теплее стало, и давай ее раздевать. Одну нижнюю сорочку оставил тоненькую, а то вдруг застыдится да нехорошее подумает. Потом закутал ее в одеяло ватное и пошел чайник на огонь ставить. Он закипел скоренько, я чай заварил, кинул туда лимон да сахару побольше, и полбутылки бренди влил. Подхожу к ней с кружкой, а она лежит как неживая, с закрытыми глазами. Я Олимпию на руки поднял, прямо в одеяле, усадил себе на колени, как маленькую, и давай поить по чуть-чуть. Долго она не шевелилась, лишь глотала через силу, наконец, питье подействовало. Ее сначало трясти начало, потом она глаза открыла, посмотрела на меня дико, будто не узнавая, а затем вцепилась мне в рубашку и разрыдалась горше прежнего. И лепечет кое-как сквозь слезы, как она этого коня с рождения выхаживала, когда мать его родами померла. Как ночей не спала, с бутылочки его выпаивая, как песни ему пела колыбельные, будто ребенку своему кровному. Как любила его и он ее любил. У меня просто сердце разрывалось, что ж я, понять не смогу горе ее? Сам ведь такой же. Я уже и не знал, как утешить Олимпию, лишь прижимал ее к себе да по голове гладил, бормотал что-то в утешение, сам не понимая, что. Она руки из одеяла выпростала, да обняла меня, прижалась крепко. Не удержался я, уткнулся лицом ей в шею, кожа ледяная, влажная еще, а меня в жар бросило, между ног печет, аж пот на лбу выступил. Держу себя из последних сил, только бы не кинуться, не обидеть похотью звериной. Мыслимое ли дело, до того ли ей сейчас? У Олимпии сейчас горе неутешное, а у меня глупости одни на уме. Сидит она у меня на коленях и ерзает чудно как-то, неудобно ей, видимо, да и немудрено, там такой уже бугор вздулся, как штаны не трескаются. А она вдруг как давай меня целовать. Куда попало тычется, как слепой кутенок — в глаза целует, в щеки, в лоб. Я сперва оторопел, а потом чую — все, сил нет уже никаких. Схватил ее в объятья да и поцеловал, как давно мечталось, прямо в губы. Она вырываться и не подумала, наоборот, сама отвечать начала, да так резво у нее выходит, сладко, язычок юркий так и порхает бабочкой. Рванул я с нее одеяло, а Олимпия вдруг вывернулась и на ноги встала. Посмотрел я на нее и пропал окончательно — стоит голубушка моя напротив камина в одной тонкой сорочке, всю ее на просвет видать и будто свет от нее исходит. Дышит часто, словно бежала, и груди пышные сорочку натягивают, а глаза шальным огнем горят, ослепнуть можно. Я и опомниться не успел, а Олимпия рубашечку свою за лямки поддела, та и сползла на пол, чуть только на груди задержалась. Не помню, как я раздевался, очнулся уже на коленях перед ней. И такая она была прекрасная, что и тронуть грехом казалось, любовался только восхищенно. Крепкая такая, ладная, грудь большая вздымается, бедра широкие, как полагается, животик мяконький, а под ним заветный кудрявый треугольник темнеет. Я осмелился, наконец, едва коснулся соска губами, кожа нежная, душистая, и жилка бьется, синенькая такая. Олимпия голову мою к себе прижимает, изгибается вся, дышит прерывисто. Руки мои сами ее за задок ухватили, елдак об коленки трется. Глянула она вниз и вроде как ойкнула даже тихонько. А ну-ка, говорит, вставай, Рубеус. Испугался я тогда, сейчас погонит, думаю. Ну, делать нечего, поднялся я кое-как, стою перед ней, руками прикрываюсь. А она вдруг на колени опустилась и ладони мои разводит. Елдак прямо ей в лицо и вывалился, а она ничего, не испужалась, тихонько только так сказала «О-о-о-о» и пальчиками обхватила. А потом и вовсе чудо приключилось. Приоткрыла Олимпия губы свои алые да и взяла в ротик всю шишку целиком. До того сладко мне стало, чуть ноги не подломились, еле за каминную полку успел ухватиться. А голубка моя ненаглядная головушкой знай качает, елдак мой насасывает. Срамные девки, как сейчас помню, ни одна так не могла, рта не хватало. Так, поелозят по верхушке и до свидания. Тьфу, ну и дрянь в голову лезет, как можно королеву мою с потаскухами равнять. А Олимпия так разошлась тем временем, уже в самое горлышко принимает, пальчиками себе помогает, надрачивает, яйца теребит. И сама постанывает при этом, сладко так, неужто ей самой такое по нраву? И так она меня искусно ласкает, что и минутки не прошло, все, чую, не могу уже терпеть, сейчас кончу. И давай я ее отталкивать потихоньку, чтоб не запачкать. Те, с Лютного, завсегда ругались. А Олимпия только крепче прижимается и знай накачивает меня еще сильнее. Охватило меня сладким жаром всего да и спустил я жар этот прямиком в губки ее шаловливые. Она сглотила прилежно разок, другой, а потом, словно нехотя, елдак выпустила. Улеглась на шкуру у камина, язычком острым облизывается и вид довольный такой, как у книззла после миски сливок. Любил я ее в тот момент несказанно, аж в груди болело. Опустился рядом, прижался губами к вздымающейся груди, как раз там, где сердечко часто колотится. Счастье мое, шепчу неслышно, жизнь моя, радость несказанная. Нежность такая во мне проснулась, не знал, как и высказать. Целовать ее всю начал, ни одной жилочки, ни косточки не пропуская. А Олимпии вроде и в радость только. Так и льнет ко мне, выгибается томно, в волосы мне пальчики запустила и голову все ниже толкает. Животик так и трепещет под губами, вздымается, ноги раскрылись призывно. Уткнулся я лицом в кудрявую шерстку ее, вдыхаю жадно, надышаться не могу. Волоски мягкие щекочут, пахнут так, что аж голова кругом и елдак сам собой поднимается. А в аккурат под шерсткой складочки нежные соком истекают. Чуть языком их тронул, Олимпия как вздрогнет, и стон такой жалобный раздался. Хотел я было поглядеть, неужто больно ей сделал невзначай, так она и голову поднять не дала, пальцы крепче сжала и навстречу подается, ножки шире разбрасывает. Обрадовался я, что мои ласки в радость, да и давай наяривать. По правде-то сказать, не мастер я в таких утехах, никогда не доводилось раньше, только слышал разок. Но Олимпия-то, умница моя, и сама давно все поняла. Не стала конфузиться попусту, сама подставляется, как ей надо, шепчет тихонько, где сильнее прижать, а где погладить понежней. А мне и в радость желания ее исполнять, повторяю все в точности да с тройным усердием. Вскоре она дрожать начала да постанывать все громче, а потом как заколотит ее, словно в падучей. Сжала она меня ногами крепко, громким криком изошла и сомлела. Хотел я было отстраниться, отдых ей дать, а она, глаз не открывая, говорит, иди, мол, сюда, и к себе тянет. Меня и радость обуяла, и боязно как-то — неужто любиться со мной желает? А ну как оплошаю? С опаской сверху ложусь, не раздавить бы. А Олимпия на меня смотрит и улыбается, спину гладит. Не утерпел я, губы сладкие целую, не оторваться от них. Елдак вслепую тычется, она ручкой ухватила да и вставила себе в потаенку. И так сразу хорошо стало, что и не заметил, как до корня вошло. До того жаркая она, щелочка узкая соком течет, ножки меня обхватили крепко. Чуть я шевельнусь только, она сразу в стон. Двинул я разок-другой тихонько, а потом насмелился и пошел в полную силу накачивать. В раж вошел, как жеребец, что кобылку кроет, да и Олимпия под стать была. Ногти острые в загривок вонзила, подмахивает исправно да кричит, аж заходится. Сколько мы так яро любились, не ведаю, одно знаю, так сладко и радостно мне еще не было. Словно летели мы высоко в небеса, прямо к жаркому солнышку. А как долетели, так и сожгло оно нас разом обоих, только крикнуть успели в два голоса. Опамятовался вскоре, а то не солнышко нас греет, огонь очажный. Ненаглядная моя рядышком в клубочек свернулась, уютно так, покойно ей наконец. Отступили беды ее и заботы хоть на миг краткий, я и тому радоваться готов. Глажу ее ласково, любуюсь, насмотреться не могу никак. Жизнь моя или погибель со мной, не ведаю, да от нее любую долю принять в радость великую. Кожа белая от пламени словно вспыхивает, волосы разметались, задок так в ладони и просится. Чую, елдак опять наливается, к ней тянется, будто и не спускал совсем. Сам себе удивляюсь, никогда такой прыти в себе не ведал. И сдержаться мочи нет, естество своего нестерпимо требует. Привалился я к Олимпии на бочок, приобнял ее сзади, шишка об задок натирает. А она до того притомилась да разнежилась, недвижно лежит. Ухватил я тогда елдак в руку и давай по потаенке водить. Мокренькая она вся, шишка легко идет вперед да назад, а потом внутрь на полпальчика. И снова вперед-назад и внутрь чуток, и снова. И с каждым кружком голубка моя все живее. Ножки поджала повыше, ладошку закусила, задок подставляет жадно. А я со всех сил вставлять не тороплюсь, до того радостно глядеть, как в ней потреба разгорается, как томится она, ожидаючи. И вдруг Олимпия вскрикнула мучительно, на живот повернулась и через миг уже на коленях стоит. Выгнулась вся, выставилась и через плечо смотрит, взором жжет. Ну, давай же, стонет хрипло, бедрами качает, совсем ей невтерпеж, видать. Да и я уже еле держусь, от одного ее вида готов изойти. Пристроился сзади да натянул разом, как по маслу пошло. Захлестнуло меня жаром и давай я ее крыть, не жалеючи, а ей только того и надобно, подмахивает да покрикивает. Любились мы так свирепо, как и в самый дикий гон не бывает. Кобылка моя резвая изошла бессчетно, да и я недолго удержался, спустил вскоре так остро, аж до зубовного скрежета. Упали мы оба без сил. Олимпия махом в сон провалилась. Прикрыл я ее одеялом, да и начал собираться потихоньку. Скоро светать начнет, да и буря поутихла. Пойду. Пусть на меня потом серчает, только нечего ей в Запретном лесу делать.***
Не буду и рассказывать, чего мне это стоило. Еле нашел стадо в тайном урочище, и было это пустяком сущим по сравнению с остальным. Как я с вожаком беседы вел, как уламывал, чуть язык не отболтал с непривычки. Сам не понимаю, как уговорил-таки, будто кто за меня говорил, кто-то другой. Любовь, может быть? Олимпию я уже на краю леса встретил. Летела навстречу как безумная, гром и молнии метала. Я, упреков не дожидаючись, тут же флакон ей подал. Ожгла она меня гневным взором, как кнутом жахнула, отвернулась. Свистнула пронзительно, и тут же на опушку пара крылатых коней спустилась, в колясочку запряженная. Вскочила в нее Олимпия и была такова, даже не обернулась разочка… Ждал ее неделю, потом с неделю беспробудно пил. Не могу ничего поделать, только глаза закрою, ее вижу, какой она тогда была. До того тоска навалилась, хоть волком вой, пока сердце не лопнет. Сутками у камина лежал со шкурой в обнимку, где запах ее остался, то плакал, то с ней вслух разговаривал… Потом отпустило немного, куда деваться, пора было к работе возвращаться, запустил я хозяйство изрядно. Несколько дней трудился, не разгибаясь, только чтобы прийти домой да забыться. А на исходе третьей недели я взялся тыквы собирать, давно уж им срок вышел. Так в работу втянулся, тело само дело знает, в голове пусто. И вот несу я самую большую тыкву в сарай, тяжело, еле ступаю, и вдруг громовое ржание сверху, и над головой что-то проносится. Вздрогнул я, тыква об землю в черепки… А я стою, как дубиной ударенный, шевельнуться не могу. Вижу только могучего крылатого жеребца, в коляску запряженного. А в коляске… Ноги как отнялись, только и могу, что навстречу руки протянуть, глядя, как ко мне идет моя любовь.