Devil got my…

Если бы все так было просто. Гении, особенно безумные гении, никогда не сдаются, иначе бы они просто не стали теми, кто они есть. Джеймс теперь приходит в новом обличии – обычный человек, а не воплощение ужаса потустороннего мира. Появляется из ниоткуда и уходит в никуда. В своем идеальном костюме от Westwood или в потертых джинсах (из тех, которые оказываются любимой разношенной парой, второй кожей; пропитавшиеся неотстирываемой грязью от постоянной носки) и растянутой майке, которые будто подчиняются правилу «благотворного влияния бедности»*. Последние – хотя я и не спец в одежде, тем более в брендах – куплены явно на какой-то вьетнамской барахолке не больше, чем за пару фунтов. Он всегда говорит спокойно, приятным, мягким голосом. Говорит часами обо всем и ни о чем. Просто ходячая Википедия, приправленная саркастическими комментариями и циничными добавлениями. «Зуд в области иронии» – вот как это желание всё комментировать называло сумасбродное поколение Икс. Он рассказывает о своем детстве. – Когда мне было пять, я подобрал на улице котенка с большими зелено-желтыми глазами. Такой худющий, облезлый и, скорее всего, у него была куча блох и прочих паразитов, – Джим сидит на моей кровати и пытается перекричать звуки скрипки, льющиеся из гостиной. – Я принес его домой, пока родителей не было, отмыл, накормил. Он был на удивление покладистым. Он распластывается на моей кровати, словно пытается сделать ангела на снегу – раскинув руки и ноги, не мигая уставившись в потолок. Я пересаживаюсь со стула около стола на край кровати и смотрю на него сверху вниз, ожидая продолжения рассказа. «Это интересно, не тяни», – думаю я. Особенность разговора с призраками состоит в том, что вам совсем не обязательно говорить. Они с легкостью читают ваши мысли. И тут нет ничего удивительного – духи без плоти и крови реализовывают свое тело за счет «энергии», которая в свою очередь источается всем живым. В том числе и мной. Иногда такое вот свойство вызывает дискомфорт. Когда знаешь, что твои мысли читают (или хотя бы думаешь о такой возможности), ты начинаешь думать о каких-то глупостях или даже мерзостях. О волосах в носу собеседника, постирал ли ты носки или о своих проблемах с пищеварением. Но когда привыкаешь, как привыкаешь ко всему, становится даже удобно. В прошлый четверг Джеймс заболтался, а я заслушался так, что еще чуть-чуть, и я бы упустил момент, когда мне срочно потребовалось посетить уборную. Я выскочил из комнаты и зайцем побежал в туалет (до этого я по неосторожности выпил три кружки чая и съел тост с плавленым сыром). И мне ничего не пришлось объяснять, что само по себе смущает. Он остановил рассказ еще до того, как я сам успел оформить свои желания в мысли, и спокойно продолжил с того места, где остановился. – Я полюбил эту зверушку. И любил еще часов шесть до того, как отец вернулся с работы, – Джим все так же продолжает смотреть в потолок. – Когда он увидел дома Грейс – так я назвал котенка – он был вне себя от бешенства. Брызгал слюной и кричал: «Пока я зарабатываю эти чертовы деньги, я решаю, кто должен жить и есть в этом доме!». Он выкинул кота в мусоропровод, и тот, очевидно, разбился насмерть. Все-таки двенадцатый этаж. Меня же он избил и заставил всю ночь просидеть в шкафу под раковиной рядом с чистящими средствами, жутко воняющих хлоркой. Он говорит без жалости к самому себе, лишь с легким отвращением к своему отцу. Интересно, насколько сильно людей меняет смерть? Из Мориарти исчезла вся его театральность, отвалившись, как старая дешевая штукатурка черного цвета, под которой оказались прекрасные стены залов Букингемского дворца (это, вне всякого сомнения, преувеличение, но другие сравнения в голову упорно не приходят). – Нам очень повезло тогда, что мать дежурила в ночную смену, иначе мой папаша избил бы и ее. Он всегда так делал. Я знаю, что Маргарет (его мать) умерла от побоев мужа, когда ему было двенадцать лет. Отцу дали условное и не отобрали опекунство, даже сам Джим не знает, как этот гад умудрился отделаться таким легким наказанием. Папаша его скончался двумя годами позже при невыясненных обстоятельствах. Его тело не нашли, но Мориарти утверждал, что он умер. Думаю, он сам его и убил. Хотя, возможно, это беспочвенные предположения, основанные на моей предвзятости к умершему главному преступному гению Англии, и мужчина просто бросил сына, уехав прожигать свою жизнь и портить чужую. – Нет, ты прав, это я всё сделал. Когда мне было четырнадцать. Забил до смерти маминым папье-маше, пока он пьяный валялся на полу. Не думаю, что я планировал это. Я плохо помню само убийство, зато то, как я прятал его труп, запомнил отлично. Особенно запомнилось то, что это так легко сошло мне с рук. – Папье-маше? – я удивленно вскидываю брови, пытаясь сохранить невозмутимый вид. – Да. Папье-маше. Это была копилка в форме маленькой розовой свинки. Мама сделала ее мне в подарок. Внутри была большая металлическая банка от растворимого кофе, полностью забитая мелочью... Кто бы мог подумать, что я когда-нибудь буду слушать рассказы из личной жизни Мориарти? Кто бы мог подумать, что, слушая эти самые его истории, в которых он убивает своего отца, я морально буду на его стороне? Еще несколько минут мы сидим в молчании. Каждый думает о своем. – Что вас связывает с Шерлоком? – Джим задает вопрос, который мне лично кажется риторическим. – Я бы хотел услышать это от тебя. Он улыбается совершенно очаровательно, как это дано только маленьким детям и людям, изнутри пропитанным солнечным позитивом. Это никак не вяжется с образом, сложившимся в моей голове, и выбивает из колеи, но я всё же нахожусь с ответом. – Я думаю, что нас связывают платонические отношения. Что-то большее, чем дружба. Наверное, что-то похожее на любовь, но не отягощенное какими-то интимными обязательствами. В своем роде, это отлично. Я задумчиво разглядываю руки Мориарти, лежащие на покрывале моей новой кровати. Ладони неестественно белые. И, как ни странно, такой вот нереальный, он кажется мне сейчас живее всех живых. Как легенда, навсегда оставшаяся в умах народа – неувядающая, неумирающая и по сей день прекрасная, пускай в содержании своем имеющая ужасную историю. – А ты бы хотел обременить себя этими обязательствами? Я думаю над вопросом Джима. Кричать, что я не гей, бесполезно. Во-первых, я и правда не гей, а во-вторых, сложно спорить с человеком, который знает, о чем ты сейчас думаешь. Наверное, это слишком сложный вопрос для вечернего обсуждения с духом умершего. Можно на мгновение представить, что мы обычные люди, сидим в пабе, потягивая каждый свою пинту пива и рассказывая пьяные байки из прошлого. Такая фантазия должна бы расслабить, но почему-то напрягает только еще больше… Не то чтобы я плохо относился к геям или бисексуалам, просто я себя к ним не причислял. Не думал об этом, даже не размышлял. Они никогда не были мне противны, даже в Афганистане, когда я застал сержанта и капрала соседнего подразделения в весьма интимном положении под своим хамви. Я лишь подумал с раздражением, что могли бы и получше спрятаться. Да и сестра моя, еще в четырнадцать лет пришедшая к родителям и сказавшая: «Папа, мама, я – лесбиянка», не вызывала у меня отвращения. Был, конечно, скандал с вытаскиванием старого охотничьего ружья из шкафа и крики мамы. Но, в общем-то, наши доблестные родственники быстро успокоились после того, как я долго и нудно доказывал, что в наше время это вполне нормально, и никто не сгорит в аду из-за Гарри (включая ее саму). На это у меня ушел не один день. Возможно, я и сам поверил в то, что говорил когда-то… – Не знаю, наверное, я бы попробовал, если в этом был бы смысл. А так… взгляни на Шерлока, тут даже думать о подобном глупо. Это же самый яркий представитель из людей, посвященных в культ одиночества*, – и с усмешкой указываю в сторону двери, из-за которой льются звуки, похоже, умирающей скрипки. Джим как-то странно кивает, а потом и вовсе начинает загадочно улыбаться. К этому привыкнуть невозможно, даже помня, что перед тобой призрак (полтергейст, зомби, дух или как его нужно называть). Все время как на передовой, в ожидании новой миссии, ждешь, что тебя отправят умирать. Где-то обязательно затаился киллер или кого-то заминировали, и он не может выбраться из точки последней дислокации. Острое ощущение адреналина бьет по мозгам как ударная волна. – А я бы хотел, будь я Шерлоком, попробовать с тобой. В моей жизни все отношения были завязаны на взаимной выгоде, которая, в конечном счете, всегда была выгодой только для меня одного. Я ни разу не был втянут в «дружбу», «любовь» и прочие радости обыкновенной жизни. Даже секс всегда банально сводился к удовлетворению эротических фантазий или разрядке скопившегося напряжения. И чаще всего все приводит к деньгам, в конечном счете. Я долго перевариваю, что же говорит мне этот безумный. И понимаю – то, что он пытается мне предложить, вызывает у меня интерес. Какой-то неправильный, как наблюдение за вскрытием гнойника – мерзко, сочится гной и кровь, плохо пахнет – но завораживающий до какого-то необъяснимого восторга. Джим разглядывает меня с хитрым хищным прищуром. В этот момент до меня пытается достучаться разум. Он делает это весьма настойчиво и бьет тревогу по всем фронтам: руки начинают потеть, по спине топчутся размером с мадагаскарского таракана мурашки, сердце бьется быстрее раза в два. Но у меня есть несколько доводов для моего нервного внутреннего "я". Первый: Джим мертв (мертвее всех мертвых), а это значит, что осудить меня некому – в его существование никто не верит. Второй: я сошел с ума окончательно, и дороги назад уже явно нет. Третий: тетушка Мари написала, что единственный способ упокоить дух умершего – дать ему то, что он хочет. И тут нужно пробовать все. Плохое оправдание самого себя. Но было бы слишком низко сказать сразу, что я просто хотел бы этого. Я тронулся умом, потому что я действительно хочу этого. Я хочу отдать частичку нереализованных, закрытых на сто замков чувств и мыслей, а он может их принять без остатка. В этом тоже есть какая-то странная гармония, хотя это никак нельзя назвать дружбой или любовью. Если только привязанностью, основанной на общей проблеме, притяжением, тянущим где-то в районе пупка. – Так, может быть, попробуем? – такой вот незамысловатое высказывание в воздух, смотря на потолок и стены в рваных обоях, не требующее ответа. После озвучивания этого вопроса и кивка Джима, явно довольного сложившейся ситуацией, всё летит к чертям, скатываясь в банальные сантименты. «Красота в глазах смотрящего». И трудно отказать в правоте этого утверждении. Темные, да что там, чёрные глаза смотрят гипнотизирующе, заставляя чувствовать себя кроликом перед удавом. Кроликом, который был бы и рад, если б его сожрали. Потому что он отравлен паралитическим газом собственного безумия, нашедшего отражение в глазах сидящего на кровати Джима. – Давай же, ну… Фраза становится выстрелом, знаменующим старт. Прохождение дистанции начато, и каждый хочет прибежать к финишной прямой первым, чтобы победить. Я хватаю его за футболку и притягиваю к себе. Мои губы находят его. Такие неожиданно мягкие, нежные, теплые. Какие, как я ошибочно думал, бывают только у девушек. Его руки быстро залезают под мою майку и начинают поглаживать живот круговыми движениями, отчего мышцы пресса сладко сокращаются. Я стягиваю его футболку и кидаю ее в угол комнаты. Она быстро исчезает, словно распадаясь на молекулы со скоростью света. Ну что ж, мне остается лишь флегматично пожать плечами про себя на это явление. Теперь передо мной сидит по пояс обнаженный Джим. Тут, наверное, до меня должно окончательно дойти, что он мужчина: ни груди, ни плавных очертаний талии и прочих женских прелестей. Но почему-то это не отрезвляет, не останавливает. Есть в этом во всем какая-то опасность, тянущая за собой. И, кажется, даже не ожидание секса, не его прелюдия, обещающая многообразие головокружительных ощущений возбуждает, а именно этот терпкий аромат риска. Именно этот адреналиновый привкус. В конце концов, я даже не уверен, что мне понравится. Я беру его за руку и притягиваю к себе, чтобы то ли рассмотреть, то ли сообразить, что же делать дальше. Он смешно втягивает живот, чтобы казаться стройнее. Я начинаю смеяться, и меня затыкают еще одним поцелуем. Более глубоким, влажным, прохладным и с языком. Становится не до смеха. Я никогда не любил целоваться, потому что это слишком отвлекающая от основного процесса процедура, занимающая время, которое можно потратить на тело партнера. А именно это я и люблю – проходиться губами по чужому, желанному телу, ставя печати своего обладания, изучая территорию. Именно это приносит неподдельное наслаждение. Удовольствие, которое сложно сравнить с получением оргазма, выигрывающим по силе впечатления, но от этого не менее приятное. – Слишком много мыслей на твою маленькую человеческую голову, – говорит Джим, отстраняясь. И правда. Слишком много. Я беру его за плечо и медленно провожу языком по ключице, удивляясь приятному солоноватому вкусу кожи. Провожу носом по шее и медленно спускаюсь губами на грудь. Он выдыхает удовлетворенно, и это подстегивает меня. Я больше не думаю. Мои руки ложатся на его спину, пальцы живут своей жизнью, пробегаясь по выпирающим позвонкам. Позвоночник выступает под кожей, словно рельсы железной дороги какой-то параллельной вселенной. Я изучаю губами, прикусываю, посасываю его уже напрягшиеся соски. Джим издает какие-то сдавленные, но достаточно громкие звуки, так что приходится заткнуть одной рукой его слишком громкий рот. Толкаю его обратно на кровать, и он распластывается подо мной. Вой скрипки все еще напоминает моему сознанию, что где-то внизу, в глубинах своего кресла, в гостиной сидит Шерлок. Это делает все происходящее еще более четким – со всеми запахами, вкусами, тактильными ощущениями. Джим начинает вылизывать пальцы, закрывающие его рот, и я чувствую, как завожусь, уже по-настоящему. Спускаясь языком вниз по мягкому, выступающему животу, я дохожу до пупка. Обвожу его контур, оставляя влажный след, и утыкаюсь в дорожку волос, убегающую куда-то за резинку выглядывающих из-под джинсов трусов. «Блядская дорожка», как ее со смаком называли солдаты в нашем взводе, вечно подкалывающие друг друга на тему гейских наклонностей. О, теперь я понимаю, почему эти придурки так говорили. Его руки стягивают с меня майку, так что приходится отстраниться. Я смотрю в его затуманенные желанием глаза, и мне кажется, что мне пятнадцать лет, и я вновь постигаю все радости секса. В каком-то смысле ведь так и есть – такой опыт для меня в новинку. Он проводит теплыми руками по моей груди, задевая соски. Подушечки пальцев обводят шрам в форме его же ладони. Он улыбается, хмыкает и тянет меня на себя так, что я распластываюсь на нем, как выброшенная на берег рыба на камне после шторма. Его клеймо, я знаю, именно так он и думает. Его личная печать обладания, и в данный момент меня совершенно не бесит вот так быть заклейменным. Я чувствую его эрекцию бедром и это лучшее подтверждение, что не одному мне это нравится. Как гарант того, что это не очередное издевательство Джеймса Мориарти, решившего поиграть в одну из своих игр. – Давай, трахни меня уже... – низким голосом, срывающимся на шепот тянет Джим. Он вскидывает бедра так, что наши члены соприкасаются. В такой ситуации дважды просить не нужно. Я быстро встаю и скидываю с себя штаны вместе с бельем. Потом наклоняюсь, чтобы снять джинсы с Джима. Медленно расстегиваю ремень и вытягиваю его из шлевок, с каким-то садизмом щелкая свободным концом по животу возбужденного партнера. Мальчишество, но ему нравится – он облизывает припухшие губы, зазывно смотря на меня. Разве так должны вести себя мужчины в кровати, разве это должно так нравиться? Расстегиваю молнию на джинсах и стаскиваю их, попутно грубо хватая его за ягодицы. Он еле слышно выругивается, выгибаясь дугой. Под джинсами оказываются черные брендовые трусы с надписью «Armani». Пижон, что тут скажешь. До мозга костей театрал. С садистким удовольствием снимаю последнюю часть его «наряда», не беспокоясь причинить неудобства. Он шипит, потому что резинка трусов болезненно проходится по эрегированному члену. Не знаю, откуда такая ребяческая мстительность, но она приносит фееричное наслаждение. Звуки скрипки внизу стихают. И мы на мгновение замираем. Вот уж действительно подростковый секс – пока родители не застукали. Быстро и на всплеске гормонов, атакующих кровь и органы. Через секунду привычный вой возвращается. – Моцарт, наверное, тоже скоро вернется, но уже за Холмсом. Как думаешь, как именно будет выглядеть его триумфальное появление? Мне кажется, что Вольфганг будет выпрыгивать из его скрипки и душить струнами его бледную шейку. Я смотрю на Джима с неодобрением, но всё же смеюсь, качая головой. Кто тут еще много думает? Встаю с кровати и подхожу к двери, прислушиваясь к звукам снизу. Шерлок, видимо, снова потерялся где-то в своих мыслях, так что ближайшие полчаса можно особо не беспокоиться насчет его внезапного появления (если только Грегори не свалится как снег на голову с очередным делом в зубах). Иду к шкафу и начинаю перебирать свою старую сумку, в которой, я точно знаю, остался крем от загара, вроде как еще не просроченный. Хотя какая разница, не загорать же мы собрались… – Ты уже делал это? – спрашиваю я, сидя на корточках и почти с головой погружаясь в походную сумку, что весьма неудобно с жутким стояком. – Да, – он усмехается. – Шерлок редко ошибается в своих догадках. Я чувствую его взгляд на спине, слышу его размеренное дыхание, периодически сбивающееся на короткие стоны. Скорее всего, он лежит, раскинув согнутые в коленях бледные ноги, и мастурбирует, но я не оборачиваюсь, чтобы проверить свои догадки, а лишь ускоряю поиски крема. Наконец, нахожу и с облегчением разгибаюсь из неудобной позы. Как я предполагал, Джим лежит в самой развратной позе, которую можно только представить. Его рука быстро водит по члену, кружа большим пальцем вокруг головки, оттягивая крайнюю плоть. Кто бы мог подумать, что это зрелище так эротично? – Перевернись. Он с улыбкой мартовского кота переворачивается и ловко подкладывает подушку под живот. По крайней мере, я теперь точно знаю, что опыт у этого призрака при жизни был немаленький. Я сажусь между его разведенных ног и притягиваю его поближе за задницу. На секунду останавливаюсь и рассматриваю его спину. Лопатки, торчащие под острым углом из-за сведенных рук, в которые упирается его голова. Выпирающие позвонки, столь же приятные на глаз, как и на ощупь. Ямочки около крестца, вызывающие желание нежно заниматься любовью, а не просто трахаться… – Только попробуй! Я тебе… – я уже смазал руки кремом и одной обхватил член Джима, а пальцами второй начал медленно массировать анус, отвлекая его, – … сердце выжгу… Своеобразное чувство юмора – это прекрасно, если его понимать. На этой милой ноте я ввожу первый палец, подозрительно легко. Джим стонет так громко и насаживается на него так яро, что я решаю сразу добавить второй. В смешанных чувствах я проталкиваю и развожу свои пальцы в приятной на ощупь тесноте. Смотрю, как он насаживается глубже, чувствуя скольжение его гладкого члена в моей ладони. Все словно в какой-то наркотической одури, и это происходит не со мной. Слишком просто, слишком развратно, слишком приятно. – Давай же, я готов, – стонет себе в руки Джим. Я смазываю себя в пару движений. И начинаю медленно входить. Тысяча и одно новое впечатление. Целая неизведанная ранее палитра разных оттенков наслаждения. Я наблюдаю за тем, как головка погружается в Джима. Перемещаю свой вес на упирающуюся в кровать руку, а второй цепко (кажется, до синяков) хватаюсь за его бедро. Он стонет еще громче и буквально сам насаживается на меня. Это не похоже ни на что. Ядерный взрыв в голове, вычищающий все мысли подчистую. Когда моя мошонка шлепается об эту белоснежную задницу, где-то во мне случается перезагрузка. Все прошлое, настоящее и будущее не существует. Ноосферы нет, Земли нет и Вселенная – лишь выдумка чудаковатого мужика, которого величают Богом. Я немного меняю угол проникновения и утыкаюсь головкой в простату – Джим выгибается, откинув голову в беззвучном вскрике, выбрасывает руки вперед и хватается за простыни, как утопающий за спасительную соломинку. – О боже, да… – я шепчу, утыкаясь в его спину лбом, на секунду останавливая движение. – Сильнее, – требует Джим, снова ведя бедрами, но я надежно фиксирую его положение рукой, под которой чувствуются напряженные мышцы. Я начинаю резко входить, погружаясь полностью с развратным шлепком, и плавно выходить с не менее развратным звуком. Рука с бедра снова возвращается на член… И мы близки, мы чертовски близки. Дыхание сбивается. Мир сужается до области паха и сладких стонов под собой, вокруг себя. Перед глазами скачут бешеные мушки, а внутри разливается острое тепло и удовольствие, от которого поджимаются пальцы на ногах. – Давай, Джон… – рычит Джим, заходясь в экстазе. Я чувствую, как сокращаются его мышцы, как туго обхватывает меня кольцо внутренних мускулов, принося потоки наслаждения. Я ожесточенно, с животной страстью, вдалбливаюсь в податливое тело. Кровь шумит в ушах, в руке пульсирует член Джима, одновременно с моим извергаясь семенем. Внизу все еще мерзко визжит скрипка. Я падаю прямо на своего неожиданного партнера. Одним движением выхожу из него и перекатываюсь на свободную часть кровати. В голове блаженная пустота и какое-то легкое искрящееся ощущение, будто сделал что-то такое, чем стоит гордиться. Странно, но так и есть. И ни капли сожаления на этом фоне, хотя по логике оно и должно было появиться. Ничего такого, чтобы могло омрачить осознание того, как низко я пал. Да и пал ли? Джим лежит рядом и тихо говорит что-то, отдаленно напоминающее «это было круто, Джонни». И нет этого противного, душащего чувства, что не получилось отправить его на небо (или куда там он отправится, обретя покой). Я и не надеялся по-настоящему, может, даже и не хотел. Это же мое сумасшествие, почему бы не получить от него хоть что-то хорошее. Это действительно было круто. И если подумать – что сейчас получается из рук вон плохо (мысли ползут обожравшимися, довольными гусеницами, напоминая Абсолема из Алисы в стране чудес – такие же обдолбанно загадочные)... Эта безбашенность – именно то, что и свело меня с Шерлоком. Такая же опрометчивая, опасная и бездумная. Такая же переворачивающая жизнь и спокойно принятая, потому что по-другому я не умею. В общем, не очень умный поступок, но если мне бы предложили прожить мою жизнь заново, помня ошибки прошлого, я бы ничего в ней не поменял. – Сколько он уже играет? – через пару минут спрашивает Джим. – Часа три, не меньше, – отвечаю я с улыбкой и перекатываюсь на бок, чтобы посмотреть на него. Джим лежит, растянувшись на спине, между худых ног затолкана простыня, оплетающая бедра как хищный моллюск. Глаза его закрыты, а лицо приобрело совершенно расслабленное выражение. Так он похож на что-то неземное, если бы это было бы уместное заявление, я бы сказал, что он похож на ангела. На эту мысль он громко и выразительно смеется, но как-то слишком лениво, без настоящего сарказма. – Когда ты уже покажешься ему? Я рассматриваю его торчащие из-под белой ткани острые коленки. Сколько ссадин в детстве они повидали? Сколько всего пережил тот ребенок, которого я видел в обрывках чужих воспоминаний? Странно вот так смотреть на него, ныне взрослого, и понимать, что это один и тот же человек. Маленький мальчик с большими, не по-детски умными глазами и этот мужчина в моей кровати, убивавший людей за большие деньги, – стороны одной медали. Ведущий, но на самом деле ведомый. Просто ведет его прошлое, а не кто-то другой. – Думаю, что очень скоро. Я прикрываю глаза, а когда открываю их, рядом никого уже нет. __________________ * Благотворное влияние бедности – мнение, что человек тем лучше, чем меньше у него денег. *Культ одиночества – достижение автономности любой ценой, как правило, отказом от прочных и длительных отношений с другом (подругой). Частая причина этого явления – они многого ждут от тебя. (с) Generation ИКС Коупленд, Дуглас