Devil got my…

Если на минутку остановиться и сделать шаг назад, чтобы взглянуть на прожитый день, мы всегда найдем какие-то огрехи. Постоянное «не подумал», «не доделал», «поленился», «поддался своим низменным чувствам». Постоянное «неправ» в системе координат собственного бессилия. Постоянное «неправ» в прошлом, настоящем и будущем. Наверное, стоило бы объяснить, как же я дошел до такой жизни, что теперь просыпаюсь по утрам с призраком. С призраком мужчины. С призраком главы преступного синдиката. Это трудно даже осмыслить... У каждого поступка человека есть какая-то логика – просто так люди не меняют своих взглядов на жизнь. Но, как и в обычной жизни, не все истории нужно преподносить с самого начала. Жизнь... Она как покер – игра. В какой-то момент нужно сделать невозмутимый вид, хотя на руках внезапно оказался беспроигрышный флэш-рояль*, потому что нужно или просто хочется сорвать куш покрупнее. Иногда память делает невозможный рывок вперед, а иногда откидывает нас обратно... И вот в эти моменты становится понятно, что время собирать выигранные фишки пришло. Но до этого еще нужно дожить. Когда мой отпуск заканчивается, я выхожу на работу, чтобы встретить там женщину, которую, кажется, любил. Мэри была прекрасной (она и сейчас прекрасна), и, наверное, за всем этим принятием ее феминистических замашек было скрыто простое человеческое терпение, ожидание того, что она когда-нибудь успокоится. Захочет завести семью, захочет этой, по ее мнению, тошнотворной романтики. Может, даже детей. Но когда я стою и смотрю, как она спокойно мне улыбается и здоровается насмешливым голосом: «Здравствуйте, доктор Уотсон!», я понимаю, что мне действительно только казалось. Дело не в том, что терпение кончилось или ожидание не оправдало цели. Просто что-то переменилось, в первую очередь во мне. И я прекрасно понимаю, чья это вина на самом-то деле. Просто история изначально была не об этом... Когда мы были только в начале этого пути, где меня и Джима сковывал страх: меня – страх жертвы, а его – страх перед разинутой пастью неизбежности, нельзя было даже подумать, просто помыслить о том, что все изменится настолько кардинально. Если бы у нас был хотя бы какой-то план, если бы мы знали, что (а главное, зачем) мы это делаем... Мы бы так не встряли, как встряли тогда и, на самом-то деле, сейчас... Кажется, что я говорю о чём-то размытом, как человек в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения. Но дело в том, что взять и вот так озвучить все произошедшее (происходящее; то, что еще произойдет), невозможно, не хватает духу. У каждого в шкафу водится свой скелет, гремящий костями. У меня этот скелет гремит костями во всех смыслах. – Нет, Мэри, сейчас, я думаю, неподходящее время, – говорю я с долей сожаления в голосе (отказ от себя из прошлого, отказ от себя, истончившегося духом; признание выбора определенных приоритетов). – У тебя кто-то появился? – она не смотрит в глаза, рассматривает пустоту позади меня. – Наверное... можно и так сказать... – мне не приходится врать, но от этого не легче. Все это слишком долго объяснять. И мне кажется, что я чувствую его присутствие за спиной. Он рядом постоянно. Уже точно не скажешь, где в этом мире я, а где он. Такому поведению есть научное объяснение. Этому даже дали название, сказав: "это синдром" – с приставкой из города, в котором его впервые описали дотошные СМИ. Я бы рассказал ей об этом, если бы сам в это верил. Я не хочу называть это болезнью. Противным словом "расстройство". Мне больше нравится формулировка "стечение определенных обстоятельств, приведшее к иррациональной привязанности". Но, снова-таки, мне не с Мэри об этом говорить. Дни тянутся вереницами бессмысленных виражей, где на каждом повороте тебя встречает взрыв осознанной, словно кристаллизированной реальности. Вчера это была Мэри и мое признание, что все стало куда более сложным, чем просто поиски выхода из, казалось, безвыходной ситуации. А месяцы всё идут своим размеренным ходом, сменяя друг друга. И вот уже недавняя драма, так вроде бы легко пережитая, истирается в воспоминаниях, дурно попахивая, как старая полароидная фотокарточка, оставляя за собой потрепанную тень былого. В такие дни, недели, месяцы чувствуешь себя работником системы фаст-фудовского общепита, стоящим на кассе, и с громким криком "Свободная касса!" помахивающим ярким флажком. Кажется, мы оба понимали, насколько это все было неизбежным. Нельзя сказать, что я не старался, просто я нашел для себя нечто более важное. – Шерлок, скажи, что бы ты сделал, если бы завтра наступил конец света? – я задаю этот вопрос, прикрываясь свежим номером «Times». Пахнет кофе, тостами и типографией: чернила, специфический аромат газетной бумаги и что-то, отдаленно напоминающее машинное масло. Холмс сидит в пол-оборота, уткнувшись в папку с досье Мориарти, присланное Майкрофтом. Он делает это уже в сотый раз, думая, что что-то упустил. Но он ничего не упускал – Джим мертв. Просто ему не хочется в это верить, а это основная проблема – моя, его и Джеймса. Такие разговоры были чем-то вроде ритуала в той, прошлой жизни. Еще до падения. Я задавал какие-то вопросы, не имеющие ничего общего с этой реальностью, чтобы Шерлок придумывал на них ответы в своей дерзкой манере. Обычно это было по выходным, во время утреннего чая и чтения газет (в это время нас тревожили редко). "Что было бы, если бы на земле кончились преступники?". И мой сосед отвечал со свойственной ему горячностью, вдаваясь в бесконечные экономические формулы и прочие вещи, которые трудно понять обычному человеку. Но сейчас, казалось, он стёр это воспоминание со своего "жесткого диска". – Ты же знаешь, что я не буду отвечать на такую глупость. Это научно необоснованно, нет никаких прямых доказательств наступлению конца света завтра, – детектив не отрывает взгляда от бумаг, странно, что он вообще ответил на мой вопрос (не достаточно глубоко, по-видимому, погрузился в свои Чертоги разума). Иногда в жизни случаются такие моменты, такие разговоры, которые идут вне времени и пространства. Почти нереально сказать: когда начинается одно событие, где заканчивается другое и сколько этих событий на самом деле (одно, два или больше?). – Вся проблема в том, что люди перестали мыслить творчески. Наука и псевдонаука затуманили мозг обывателям и даже гениям. Понимаешь, люди не верят, поэтому нас не слышат, – Джим улыбался три часа назад, разглядывая потолок и стуча босой ногой по спинке моей кровати. – А ты другой, Джонни-бой, ты услышал, потому что поверил. Хотя вполне возможно, что ты просто рехнулся. Немного погодя он цитирует Эйнштейна (это я узнаю намного позже). – "Все с детства знают, что то-то и то-то невозможно. Но всегда находится невежда, который этого не знает. Он-то и делает открытие". Такова жизнь, Джонни. Ты попал в хитросплетение из невежд и сам впал в невежество. Мориарти смеется, пока я не дергаю его за бледную щиколотку, и он не валится из полусидящего состояния плашмя на спину. Он смотрит угрожающе, и на секунду мне становится не по себе, но потом его губы расползаются в очаровательной улыбке. Чокнутое привидение, периодически изображающее из себя доброго Каспера из любимого мультика американских детишек прошлого столетия. На самом деле он Гринч – похититель Рождества, как бы мило он ни складывал свои пухлые губы в любезный бантик. – Может быть, все дело в том, что некоторые духи мнят, что при жизни их никто не понимал, а после смерти уж тем более не поймут? – я задумчиво провожу большим пальцем по своду стопы Джима, лежащей у меня на колене. Он всерьез обдумывает этот вопрос: хмурит брови, опускает уголки рта, собирает складки на лбу, щурит глаза. Невозможно угадать, кто же этот человек на самом деле. Какие из эмоций, написанных на его лице, настоящие? Где кончается ребенок в теле взрослого и начинается безумный, расчетливый гений? Единственное, что известно доподлинно – страсть (к жизни, к приключениям, к авантюрам, к мести) в его глазах самая настоящая. – Ты помнишь, что твоя комната до сих пор очерчена кирпичной крошкой? – как бы невзначай говорит Джим. – Это намек на то, что я плохо тут убираюсь? – я не удерживаюсь от ироничного комментария (с кем поведешься, как говорится). – Нет, – абсолютно серьезно говорит Мориарти. – Это намек на то, что я не могу причинить тебе никакого вреда. Это как доказательство, что любая предложенная мной идея в этих стенах не может быть использована против тебя. Я бы ее даже озвучить не смог... с такой мыслью я бы тут появиться был не в состоянии. Я смотрю на него внимательно. – Что ты хочешь этим сказать? – У меня есть план, как отправить меня на тот свет, – Джим лучезарно улыбается. – А ты этого хочешь? – Поверь, мертвым быть достаточно опасно. И ... хм... неприятно. Воспоминания имеют привычку вклиниваться в настоящую жизнь. В самые важные моменты мы ощущаем, будто бы мы все это уже совершали. Иногда мы делаем это намеренно, чтобы пережить нужный участок из киноленты собственной судьбы. Иногда мы проживаем один и тот же момент, но с разными людьми, чтобы сравнить, а с кем же это отрезок времени был лучше. Порой это играет решающую роль, когда нам приходится делать какой-то выбор. – Шерлок, ты ужасен, – притворно вздыхаю я, закинув ногу на ногу и перелистнув очередную страницу газеты. – Я понимаю, что ты гений и занят ну о-о-о-очень важным делом, но фантазия у тебя нулевая. Остается только недоумевать, как с полным отсутствием абстрактного мышления ты умудряешься так искусно управляться со своей дедукцией. – У меня прекрасное воображение, – Шерлок наконец-то отрывается от своих бумаг и обиженно поворачивает голову, прожигая взглядом мою газету. Я усмехаюсь, понимая, что наступил своему соседу на "больную мозоль". Как-то, помнится, в очередной братской перепалке Майкрофт упрекал своего младшего в том, что максимальный полет фантазии его заключался в детской мечте стать пиратом. Остальные его же ухищрения на поприще выхода разума за грани реальности ограничивались сомнительными экспериментами в области изучения химии, анатомии или того и другого одновременно. Гениальное воображение, скованное условностями гениального разума. – Так докажи, – я чуть сминаю газету, чтобы увидеть лицо собеседника, но недостаточно сильно, чтобы он увидел усмешку на моем лице. Он хмурится и щурит глаза, как ящер (кого-то мне этим безумно напоминая). Я знаю, что он догадывается (о чём я... он точно знает), что я поддерживаю связь с Мориарти. Ни за что не поверю, что он не слышал наших разговоров (дай Бог, только их), не замечал следы двух человек на диване. Не поверю, что он не понимал, что одно настырное привидение из детской вредности меняет реагенты в его колбах, пока тот отвлекается на что-то другое – и тогда раздаются взрывы, из-за которых у Шерлока спалило половину челки и не хватает трети правой брови. – Зачем ты делаешь это? Ты мог его угробить! Он и сам без тебя прекрасно справляется, – я в недоумении смотрю на Джима, который крутится на стуле как маленький ребенок, дергая ногами. – Иначе совсем скучно, – загадочно улыбается Мориарти. – Знаешь, ты оскорбляешь мои умственные способности… Он смотрит недобро, немного обиженно. По спине в очередной раз пробегают мурашки от проскочившей в его глазах уже забытой красной искры. Где-то под ложечкой тут же начинает неприятно сосать. – Я вовсе не это имел в виду, – я отвечаю недовольно, потому что порой он меня чертовски бесит. – Иногда мне кажется, что тебе хочется утащить его в свой мертвый мир, чтобы было не так скучно. Он обдумывает мои слова, продолжая вертеться на стуле, чем раздражает меня еще больше. – А что, хорошая идея… – он вздергивает нос, закрывает глаза и продолжает улыбаться. Джим вообще слишком часто улыбается для того, кто уже мертв. Хочется придушить его собственными руками, да поздно – сам прострелил свою гениальную голову. – Мы могли бы терроризировать Майкрофта и тебя. А еще я вижу прекрасную возможность попугать Молли, у нее забавные реакции, впрочем... – он ухмыляется. – Жаль, Себастьян тоже мертв, он был бы не менее забавен. Джим делает вид, что стреляет из снайперской винтовки, закрыв один глаз и сосредоточено высунув язык. – Но я же попал! Попал! Этого просто не может быть, – он басит, как я подозреваю, передразнивая Морана. Потом он делает вид, что ломает винтовку об колено, выуживает из кармана невидимую пачку, достает из нее такую же незримую сигарету, зажимает ее между указательным и большим пальцем правой руки и изображает, будто он прикуривает. Это маленькое представление Джим отыгрывает с таким суровым видом, что мне становится неудержимо смешно. – Из меня вышел бы замечательный актер, не находишь? – подмигивает он, жуя воображаемую травинку (сигарету он уже потушил, кажется, об колено). – Да, замечательный, – я улыбаюсь, забыв, с чего же начинался этот дурацкий разговор. – И как я должен это доказать? – Шерлок смотрит с вызовом, блестит своими хищными, светлыми глазами. Он прекрасен в такие моменты. Я знаю, что он всегда может удивить. Он всегда мог. Скажи мне пару лет назад, даже пару месяцев, что я найду человека более удивительного, чем Шерлок, я бы не поверил. Что я смогу ужиться с этим человеком (проблемы с доверием всегда будут висеть грозовой тучей над моей головой), почувствовать себя нужным, осознать собственную исключительность... Наверное, я бы посмеялся над тем, кто поимел бы наглость озвучить такую глупость. – Ну... – тяну я с загадочным видом. – Вот ты представь, что завтра твой последний день на этой планете. Послезавтра она погибнет... Вместе со всеми живыми существами на ней: людьми, животными, растениями... Вот просто представь. Чтобы ты сделал напоследок? Шерлок складывает руки на груди, поворачивается ко мне лицом, закидывает ногу на ногу и внимательно смотрит на меня. Я представляю его голову изнутри, будто я сам думаю, как он. Как вырисовываются железной дорогой схемы внутри его головы. Как набираются образы новых миров апокалипсического будущего из четко структурированной системы "Головной мозг Ш. Холмса". Как он выбирает один единственный возможный вариант конца света (могу поспорить, что именно таким, как придумал Шерлок, он и будет) и представляет, что же делает сам детектив на пороге трагедии. – Я бы попытался решить самую сложную свою задачку – поймать Мориарти, – мой сосед в предвкушении даже от одной мысли об этом; я вижу как напрягаются мышцы его спины, словно перед стартом. – Последний день бы провел, полностью отдавшись работе. Я разглядываю его острые скулы, его прямую спину и понимаю, что окончательно и бесповоротно время остановилось, растаяло, перевернулось и пошло в другую сторону. Понятия зла и добра истерлись, покрылись копотью и исчезли за ненужностью. Все мои убеждения стали ничем, канули в лету и разлетелись на сотни тысяч маленьких "я". – Но зачем, Шерлок? – исключительное имя как всегда стучит по зубам, выпадает осадком на корне языка. – Если все погибнут через день, разве это разумно – ловить преступников? Их же все равно ждет неизбежная смерть. Может ты бы хотел помириться с Майкрофтом, поговорить с мамой или повидать кого-то еще? Провести день, разговаривая с Джеком. Последние слова вылетают у меня необдуманно, с неуместным смешком. Джек – это череп, стоящий на каминной полке. Самый первый анатомический опыт Шерлока, он говорил, что ему было двенадцать, когда он сварил голову того несчастного. – Кто? – Джим ловит меня за рукав свитера, как всегда появившись из ниоткуда. – Кого бы ты выбрал? Мы всё играем в определенного рода игры. Такие опасные и волнующие, приносящие удовольствие и вкус победы. Он часто говорит, что я сделал неправильный выбор, но каждый раз он имеет в виду совсем не то, что в прошлый раз. Он замыкается на своем одиночестве, но не говорит об этом. Я же стараюсь не думать об этом, иначе он услышит мои мысли, и хрупкая связь между нами будет потеряна. Самое страшное для меня – я больше не хочу ее терять. – Это не эквивалентно, – я говорю честно, врать бесполезно. – Кто из нас гениальнее? Черные глаза Джима – зеркало его темной души. Но как и в его взгляде, где-то внутри него разыгрывается настоящий фейерверк эмоций – настоящая жизнь. А эту пустоту внутри породило его прошлое, и я в не в силах винить его в том, кем он стал. Теперь мне вообще сложно винить его в чем-либо. "Во всем всегда виноваты глупые чувства. Досадное упущение природы...", – как любит говорить Холмс. – Шерлок. – Ничего не меняется. Ты как и был пресным глупым докторишкой, так им и остался. Маленький цепной пес подле социопатичного хозяина, не выносящего людей. Джим злится, срывается с катушек. Глаза его горят красным. Со стола летит лампа и разбивается об стену. Мориарти недвижим, вокруг него бушует стихия – обои покрываются волдырями, словно в комнате пожар, стул летит в окно, лампочки трескаются в плафонах. Но сказать неправду в данном случае – лишь усугубить ситуацию. – Это ты прострелил себе голову, и дело твоей жизни разобрали на кирпичики. Он обставил тебя, признай это и прекрати злиться. Ты задаешь не те вопросы и получаешь не те ответы. – Ты бы остался со мной? – Я думаю, сейчас – да... – я говорю не очень уверенно, понимая, что происходит что-то очень важное. Несколько секунд спустя я все же добавляю, отбросив в сторону ненужные сомнения. – Да, точно да. Джим широко улыбается, и комната начинает приобретать свой первоначальный вид. Обои на стенах быстро расправляются, трещины на стеклянных поверхностях исчезают, стул странным образом собирается обратно, напоминая огромное движущееся насекомое. – Я не знал, что ты так умеешь. – Я решил отомстить тебе по-другому, – он закатывает глаза, проводя рукой по моему плечу, и начинает стягивать с меня "этот богомерзкий" свитер. Детектив напряженно раздумывает. Наверное, такой вопрос достаточно сложен, а значит, он может развеять скуку. Для него нет ничего важнее работы – это действительно его единственная любовь: от рождения и до самого финала. И Джим нашел способ показать Холмсу, что он может стать чем-то важным в его жизни. Юношеская обида сделала вопросом чести доказать свою значимость, и Мориарти сделал гениальный шаг – стал частью работы великого сыщика. Почему же я согласился на это? Может потому, что сам не простил своего соседа за его предательство (а как иначе назвать то, что он столько времени скрывал от лучшего друга факт собственного существования), под каким бы благовидным предлогом оно не совершалось. – Я думаю, иначе бы этот "последний" день не провел, – задумчиво отбивает чудной ритм пальцем по своим губам Шерлок. Немного погодя, видимо, что-то окончательно обдумав, он все же добавляет: – И я бы предложил тебе разделить этот день со мной, – Холмс уже снова вернулся к своему эксперименту и не смотрит на меня. Наверное, это та самая фраза, которую ждешь от человека, ассоциирующегося у тебя с другом. С настоящим другом. Та самая фраза, которая запустит часовой механизм. – Мы же друзья, Шерлок, – очередная недомолвка между нами на месте преступления. Так и хочется сказать: "Ты же сам сказал". Но это выйдет слишком глупо. По-детски. Где-то рядом с трупом копошится Андерсон, пытаясь выдвинуть свою теорию происходящего. Ругается, потому что Холмс, как всегда, прав. Женщина убита, а не покончила жизнь самоубийством, как утверждал "этот тупица". – Дружба — бескорыстные личные взаимоотношения между людьми, основанные на любви, доверии, искренности, взаимных симпатиях, общих интересах и увлечениях. Обязательными признаками дружбы являются доверие и терпение. Людей, связанных между собой дружбой, называют друзьями. – Вот именно, Шерлок. Доверие и терпение, – я делаю ударение на последних словах, тщательно проговаривая каждую букву. Иногда в разговоре с гениальным детективом у меня складывается ощущение, что я обучаю ребенка-аутиста читать. Я пытаюсь ему объяснить, почему же данный набор странных знаков, напечатанных на бумаге черной краской, должен вызывать в его голове какие-то образы и ассоциации. "Лошадь" – и ему должно представиться какое-то животное из семейства непарнокопытных. А он не видит ее, потому что замкнулся на виде самих букв. Вот "Л", состоящая из двух отрезков, выходящих из одной точки. Вот "О", представляющая собой окружность... Это тупик, но я не теряю терпения и начинаю заново объяснять, прибегая к новым методам обучения. А он словно не верит, что это что-то да значит. И трудно винить его в том, что он такой, но и раздражение не унять. Оно так и прорывает наружу. Но дружба несет в себе своего рода любовь и вновь учит терпению. – Я тоже был бы рад провести это время вместе, – я улыбаюсь. А что я еще могу в такой ситуации? Газета уже лежит на коленях, не скрывая моей улыбки. Я смотрю на его ответное проявление нашего маленького счастья (глупо отрицать – оно у нас действительно есть, пускай, и довольно странное). Мы – дети потерявшихся в социуме родителей, которые ищут свое маленькое бомбоубежище. Такие соционеадаптированные, что пугаемся друг друга. А Шерлок все молчит и едва заметно улыбается. Но я понимаю. Это все та же лошадь, только наоборот. – Мне пора на работу, – я встаю с кресла и иду одеваться. На часах полседьмого утра. Сегодня будет трудный вечер. Я иду, шлепая тапочками, в свою комнату, зная, что где-то внутри меня навсегда останется это понимание... Все решится позже. День проходит незаметно. Все так же, как и остальные дни – в бесконечной веренице из ненужных (но вызывающих сострадание и участие) людей. Все те же проблемы. Все та же Мэри, с которой приходится теперь здороваться сухим кивком, что причиняет странную эмоциональную боль. Все те же болезни. Все те же камни в желчном пузыре у очередного пожилого человека, нарушившего диету. А чуть больше, чем через шестнадцать часов я, наконец, возвращаюсь домой. Уставший и грязный. Последнее, что я помню в домашней жизни – это Шерлок и его эксперименты. Сейчас же, сменяя воспоминания, передо мной предстает Джим. В своем дорогом костюме в прихожей, словно принял вахту на посту миссис Хадсон. Он красив. Воистину. – Ночи накануне так называемых "дней солнцестояния" – летнего и зимнего** – можно назвать "страшными праздниками": их отмечали как в языческие, так и в христианские времена. Как и в Самхейн и Бэльтейн***, в эти ночи словно "истончается" граница между миром живых и миром мертвых, и души умерших приходят навестить живых. Но и нечисть тоже получает больше свободы и приближается к человеку, принося с собой угрозу безумия и смерти. Джим – моя личная Википедия, которая открывает какие-то страшные тайны передо мной. Но я, как всегда, не успеваю за слишком быстрой для меня мыслью... То ли зубы, покусывающие мочку уха, то ли далеко не самый выдающийся IQ (по сравнению с моими соседями) мешают мне сосредоточиться на скрытом смысле получаемой информации. Он перемещается словно демон – со скоростью передвижения небесных тел. – Джон! Мне нужен твой телефон. Сейчас! – Шерлок уже кричит наверху, а я ведь только пришел домой. – Сегодня такая ночь, – завораживающим голосом шелестит мне на ухо Джим и тихо опускается передо мной на колени. Наступает какой-то странный дрейф времени и чувств. Прислонившись к стене в коридоре рядом с лестницей, смотреть сверху вниз в темные глаза Джима – чистой воды безумие. Сюда в любой момент может выйти недовольный Шерлок или цветущая Марта (у нее новый кавалер, и она, кажется, влюблена). Но это уже меня не волнует, когда руки Мориарти расстегивают ширинку моих джинсов, болезненно давящих на мой уже эрегированный член. Когда секс стал для меня таким романтичным? Я думал, что смогу оставить свою неуместную сентиментальность в прошлой жизни – не сработало. Может все дело в осознании того, что сегодня это последний раз, когда я чувствую эти губы, этот язык (о Боже, да) на своем теле. Потому ли перед глазами разворачивается Вселенная, и я не могу сдержать стона, понимая, что вселенная сужается до одного человека? Мертвого человека, которому пора возвращаться туда, откуда все начиналось. Его руки забираются мне под рубашку, гладя рефлекторно сокращающиеся мышцы пресса, а глаза непрерывно следят за реакцией моей мимики на его действия. Черт бы побрал этих гениев, которые всегда знают как лучше. Любое действие – точный расчет. Язык, проходящийся по всей длине. Слишком театрально, если бы не взгляд, отравляющий сознание. Что может быть эротичнее? Мы придумали план, но когда ... Я уже не помню. Его брюки – половина моей годовой зарплаты – истираются об пол, потому что он отсасывает мне в коридоре под окрики моего лучшего друга. Невозможно. Голова не хочет думать. Все мысли сосредотачиваются в области паха. Как-то глупо выставлять так наше эхо прощаний, но по-другому, похоже, эта жизнь не научила нас. Чему вообще могла научить жизнь человека, влюбившегося в привидение и поверившего в легенды о единении душ, придуманные еще до того, как люди поняли, что в ответе за наши действия мозг? Хотя верят же в конец света по календарю этих древних людей... Я вот тоже в привидения не верил. У меня подкашиваются ноги, будто я пробежал дистанцию в несколько километров. У меня дрожат руки, пальцами до боли вцепившиеся в шелковистые волосы Джима. И на мгновение все прекрасно. А когда тело сотрясают оргазменные судороги, и я уже не в силах стоять, я сползаю по стене, и перед глазами словно проносится целая жизнь. Да только не моя. – Пора идти, – Мориарти говорит резко, в два движения поднимая меня на ноги и приводя в порядок. Я смотрю в его глаза и он, по-моему, единственный раз на моей памяти смотрит на меня с нежностью. Единственный раз, когда до меня слишком быстро доходит. – Когда? – я спрашиваю, но не уверен, хочу ли я знать. – ДЖОН! ТЕЛЕФОН! – крики наверху повышаются с каждым разом на октаву, все выше и выше. Скоро голос Шерлока перейдет в недосягаемые области, и слышать его будут только летучие мыши. Интересная мысль, если подумать... Холмс довольно часто напоминает вампира: не спит, не ест, да и бледный, как труп. – Тогда, в бассейне, во время твоих жалких попыток спасти Шерлоку жизнь. Это было весьма... интересно, – Джим улыбается. Он берет меня за руку и ведет вверх по лестнице. Вверх, к концу этой истории, потому что иначе нельзя. Вверх к объяснениям и началу другой жизни. И я только что получил долгожданное признание, поэтому сердце мое подозрительно пропускает удары. Дверь тихо скрипит на петлях, открываясь. На диване лежит Шерлок в халате. На груди у него стоит включенный ноутбук, вокруг валяются папки с делами, от вида которых меня уже начинает мутить. – Джон, что ты... – Шерлок поворачивает голову с самым недовольным видом и сразу же подскакивает. Открытый компьютер падает на пол. – Мориарти... – выдыхает детектив. Я чувствую, как аккуратным движением теплые пальцы выпутываются из моего захвата. Я и забыл, что мы держались за руки (так по-детски наивно и честно... как тот ребенок из прошлого Джима, держащий котенка). Хорошо, что этот жест был незаметен, когда я стоял за его спиной. Воздух начинает потрескивать от напряжения, но время течет размеренно. И я очень надеюсь, что мы все делаем правильно. __________________ *Стрит-флеш – комбинация, в которой все пять карт одинаковой масти и идут подряд по старшинству. Стрит-флеш от туза (часто называемый флеш-рояль) – это наилучшая из всех возможных комбинаций в техасском холдеме, поскольку это высшая по достоинству рука в самой старшей комбинации. **Дни солнцестояния: летний (с 22 на 23 июня) и зимний (с 22 на 23 декабря). *** Самхейн – кельтский праздник окончания уборки урожая. Бэльтейн - кельтский праздник начала лета, традиционно отмечаемый 1 мая.