NO FEELINGS

донхёк проёбывает постоянно; проёбывает учебу, проёбывает экзамены, проёбывает вторые шансы — п р о ё б ы в а е т с я. глупый донхёк, тупой донхёк. несчастный донхёк. марк говорит с ним на английском — на канадском, если такой есть — а донхёк ни слова не понимает, абсолютно не_шарит, только улыбается, когда «вау», «кул», «найс», «гуд джоб, мэн», и когда марк нервно пихает его ногу своей, пока они едут в автобусе. туда-сюда, туда-сюда, а у донхёка спина липнет к сиденью, взгляд — к марковым голым коленям. колени как колени, белые, розовеют от холода, светят донхёку в глаза в полумраке автобуса — донхёк ударяется головой о стекло, раз, два, и вон. мысли вон, а вот бы из автобуса тоже вон — на ходу деться куда-нибудь, на проезжую часть хотя бы, встречную полосу. колёса грузовика кажутся привлекательной альтернативой полупустому автобусу и марковому гелю для душа из канадского волмарта, напоминающему открытую банку с консервированными ананасами, только с щепоткой мужественности. — отморозишь себе яйца, — говорит донхёк, провожая прохожих, зябко кутающихся в пальто и шарфы. сеул не белый еще, снег был и вчера растаял, вот тебе и декабрь весь, донхёк, затягивай потуже капюшон толстовки и купи себе наконец перчатки, прости господи. — совсем зарвался, не уважаешь старших. марк смотрит на него в едва различимом отражении, а донхёк считает фонари, прохожих в шапках, грустных мёрзлых собак, и не смотрит в ответ. — радуйся, что хоть кто-то о них заботится. — о ком? — о твоих яйцах, хён. марк бьёт его локтем, больно под рёбра — но лучше пусть бьёт, чем смотрит так. один взгляд и лёгкие сплюнешь; а донхёку только-только семнадцать, ему пока рано дышать через трубку. на следующей остановке выходить; донхёк прижимает руку к ребрам, как адам, наверное, и молчит, потому что говорить о чём? не о чем, совсем-совсем. внутри донхёка голодные псы с бедных районов сеула зубы точат о кости и еще просят, хотя он им уже всё отдал. а марку он бы тоже — всё — только не просит, не хочет. смотрит жалостливо, как на щенка без ножки, и молчит. рот сам себе зашил, лишь бы не обсуждать то, что надо бы. надо. ну, пожалуйста? водитель не объявляет остановку; донхёк подхватывает рюкзак, а марк уже у выхода, за поручень цепляется и высматривает что-то в темноте. выскакивает первым, не оглядываясь, как в пропасть или в прорубь, чтобы потом голову о лёд себе разбить и не выплыть уже никогда. снаружи холодно, мёрзло и мерзко, а марк оглядывается ровно один раз, и то донхёк успевает увидеть только его порозовевший нос. — шевелись, — бросает в донхёка таким тоном, что копье бы лучше бросил в голову, или футболку с надписью «крис браун уёбок», которую донхёк подарил ему на прошлое рождество — в рожу, мол, выметайся. донхёк равняется с ним, плечом к плечу, а роста всё еще не достает — сантиметр или два, но обидно. прошлым летом донхёк часами висел дома на импровизированном турнике — пока та палка не отвалилась, а со стены кусок обоев не выдрался — лишь бы вытянуться. вытянулся, а сантиметр (два) остался. марк прячет руки в карманы толстовки и смотрит себе под ноги, на белые найки, торчащие зеленые носки и гладкий асфальт — донхёк туда же. марк сильнее укутывается в толстовку. не берет его больше за руку. до дома марка всего ничего, но донхёку кажется, что дорога длинною в жизнь, что он потерял лет десять и себя самого тоже, карлик нос. донхёк еще раз шутит про яйца (зря), смеётся над вывеской с ошибкой (сам не лучше) и рассказывает, как два раза подряд посмотрел «служанку», «потому что сами знаешь кто сами знаешь что», а марк в ответ только «найс» и кивает. донхёк кусает изнутри щеку, сжимает руки в кулаки в карманах куртки и хочет свалить марка на землю или в лицо ему плюнуть. ну, в самом деле, чувак? ну, что же ты так. марк копается в ключах, донхёк смотрит на его розовые ноги и растирает себе предплечья. донхёк готов спать прямо в подъезде, а еще расписать все стены, а еще написать его, марка, имя и нарисовать огромный хуй так, чтобы из глазка было видно. много хочется да мало получается. донхёк сползает по стене и начинает считать попытки. свои попытки — или марковы попытки вставить ключ, неважно. — руки отмёрзли, — просто говорит марк, но дверь всё же открывает, сразу же исчезая, а донхёк остаётся сидеть, потому что сил никаких нет, и потому что страшно. придётся сейчас разговаривать — тихо, на кухне, о серьёзном. о большом. о том, что больше, чем сам донхёк и меньше, чем для донхёка марк, конечно. потом донхёку идти домой по бесснежной улице и сопли глотать, ну нет, останусь здесь, посижу на полу холодном, в подъезде, о вечном подумаю сам. — эй, — марк садится перед ним на корточки и по носу щёлкает — больно. сейчас всё больно, как будто без кожи, как будто из старой вырос, а новую не выдали или не выросла. питер пэн, блядь. марк встаёт и подаёт ему руку. донхёк хватается за неё, словно это последняя надежда, словно ещё чуть-чуть — и проебался (опять?). в квартире марка пахнет ананасами из железной банки, пылью и рамёном с приправой «острая курица». донхёку не хочется снимать толстовку и проходить тоже, хотя внутрь — тянет, хотя за марком куда угодно, да? марк садится на диван, рядом с собой хлопает и переключает телевизор на режим dvd. донхёк садится рядом, спихивает на пол маркову футболку и домашние штаны. смотрит в пустой синий экран телевизора. — что будем смотреть? немножко разочарован. чуть-чуть кольнуло, потому что — а как же о серьёзном? а как же о большом или о чём-то большем? донхёк улыбается натянуто, как петля, на которой уже повисли и просит включить «дэдпула» с субтитрами. фильма проходит минут пятнадцать от силы, когда марк встаёт и уходит на кухню, молча и обречённо. донхёк не идёт за ним. смотрит как дэдпул влюбляется, и считает секунды. когда дэдпулу говорят, что у него рак, донхёк идёт за марком на кухню. марк сидит за столом, спиной к дверному проёму сгорбленный и жалкий немножко. сидит, играется с зипповской зажигалкой, которая не его вовсе, а отцовская. та, которой марк хвастался, когда они только познакомились. ни один из них не курит, но оба любят эту зажигалку, такие вот дела. нужно что-то сказать. так говори, что же ты тупо стоишь, донхёк? рот открывай, пусть слова выливаются, хоть и с кровью, но пусть будут. — хён. марк перестаёт щелкать крышкой зажигалки и выпрямляется. — забудь, ладно? хён самого от фразы скручивает, как выжимает от крови и чувств тоже, как в стиральной машине. в горле язык к нёбу липнет, бразильская пустыня, или крыша любой пусанской высотки в плюс тридцать. — я дурак просто. не подумал. простишь? марк разворачивается к нему и смотрит, просто смотрит, а хочется уползти и в угол забиться, потому что уйди, ладно? мне и так плохо, молчи только, не говори ничего, не усугубляй, окей? — мне надо было подумать, а я просто ну, не знаю, накипело? извини, пожалуйста. — донхёк. — мы же всё еще можем быть друзьями? марк трёт лицо, некрасиво краснеет. встаёт, открывает окно. не отвечает. высовывает каштановую макушку в чёрное беззвёздное никуда над рекламными вывесками, ночным воздухом дышит, а донхёк вздохнуть не может. — не можем. или донхёк сейчас заплачет или — ничего, заплачет просто. отвернётся сначала, успеет натянуть ботинки, капая себе на руки, и выйти на холод. — почему? — не хочу. марк поворачивается и смотрит в его лицо, а донхёк, наверное, выглядит абсолютно ужасно, да? краснеет страшно, как задыхается, и смотрит так, будто режут, будто выстрел в кишечник, а не в сердце, потому что в живот — больнее. — эй, эй, эй, — марк подходит к донхёку и замолкает, — если ты заплачешь до того, как я объяснюсь, я замолчу навеки, но из квартиры тебя не выпущу, будем сидеть в тишине, пока от голода не умрём. донхёк смотрит в потолок, чтобы не капнуло, если что, из глаза левого, и кивает. очень носом шмыгнуть хочется, но нельзя. — мне просто сложно. — просто сложно. — получишь. — ответ, надеюсь? марк чешет бровь и дышит громко. приходится даже посмотреть на него, рискуя слезу пустить. — тоже. — «тоже» в смысле и пиздюлей, и ответ? — в смысле «тоже хочу тебя поцеловать» . — а, — говорит донхёк. а. а. ааа. аааааа. донхёк садится на пол и начинает, кажется, реветь, но слёзы не текут. кажется, он просто орёт. кажется, марк сильно пихает его в плечо, потому что «тупица, соседи нас убьют, что же ты громко так, господи, заткнись! завали!», кажется, они оба валятся на пол. донхёк смотрит в потолок и затыкается. пш. всё. финиш. можно умирать. прости, мама, прости, папа, прости тэён-хён, прости, джэмин. марк хватает его лицо руками и звонко смеётся, как только он умеет. у марка смех, как будто ему не восемнадцать уже почти, а десять. а у донхёка сейчас как будто новая вселенная в лёгких — бам. донхёку кажется, еще чуть-чуть — и сердечный приступ. у марка холодные руки, марк целует его в бровь, потому что марк-хён придурок, а донхёк выдыхает, наконец. марк сползает с него, ложится на пол — рядом, хватая его тёплые пальцы. они смотрят в некрасивый потолок, который кажется сейчас просто неебически прекрасным, как будто бы звездопад или конец вселенной. — я тебя, кажется, люблю, — говорит донхёк, отворачиваясь, потому что круче конца вселенной только, наверное, марк ли. не наверное, а точно, — не, не кажется. я тебя люблю. — сэйм, бро. (донхёк думает, что марк отбитый, но куда от него денешься).