Кошмар Аннабет

Мир плавится. Мимо пробегает человек, объятый пламенем — живой факел, ни рук, ни рта, ни головы, но он размахивает руками и кричит — воет, и от одного этого звука Аннабет мороз продирает по коже. Мир молчит. Они лежат повсюду. У одного вместо головы — кусок лепнины, украшавшей фасад банка, и из-под посеревших от пыли виноградных листьев на асфальт течёт тоже что-то серое, даже на вид склизкое, мешаясь с багровым. Багрового здесь много — Аннабет замечает труп в красных греческих доспехах, сползающий вниз по копью, которое даже после смерти продолжает сжимать обеими руками, и поспешно отворачивается, сдерживая рвотный позыв. Небо застлано дымом — наверху догорает Олимп, а здесь, на земле, корчится в последних муках мир смертных. Аннабет идёт вперед, шагая через трупы, к центру этого мира. Это бесполезно, это опасно, у неё нет даже плана, но что-то тянет её вперед. Там он. Перси Джексон погружает свой верный Анаклузмос в тело, лежащее на земле, и с хлюпаньем выдёргивает его. Ещё, и ещё, и ещё раз. К клинку пристаёт что-то розоватое, трепещущее. Перси брезгливо отирает его об одежду лежащей — теперь Аннабет видит, что это женщина. Должно быть, он слышит её шаги — это единственный звук, оставшийся в мире, скованном волшебным сном. Он резко оборачивается, а потом опускает клинок, улыбается и говорит: — Привет. Голова женщины, лежащей на земле, валится набок. Нет: она поворачивает голову. Аннабет не понимает, как она ещё может быть жива: простая блузка и юбка вокруг живота — там, где был живот — насквозь пропитались алым, одна нога вывернута под неестественным углом, и торчащая наружу расколотая кость уже посерела от пепла Олимпа, даже в уголках губ пузырится кровь — но Аннабет встречается с ней взглядом, и ответ обрушивается на неё тяжестью небесного свода. У женщины серые пронзительные глаза, не затянутые пленкой умирания. Она всё понимает. Она видит её. Губы женщины приоткрываются, но прежде чем она успевает что-то сказать, Перси с силой вонзает меч ей в грудь. Афина, богиня мудрости, кашляет кровью. Новых алых брызг почти не видно на и без того промокших кроссовках Перси. Его золотые глаза встречаются с глазами Аннабет. — Может, хоть теперь она заткнется, — небрежно говорит он. — Знаешь, твоя матушка никогда меня не любила. Считала, что я недостаточно хорош для тебя. Он перешагивает через Афину и подходит к её дочери, и с каждым шагом рябит, меняется, как мираж в душном от пожаров воздухе. Становится выше и шире в плечах, волосы светлеют, на щеке проступает старый шрам. Только глаза всё те же — густое мерцающее золото. — Но ты-то так не думаешь? — подмигивает Лука Кастеллан и протягивает ей руку. Аннабет не может пошевельнуться. Страшнее всего то, что даже сейчас какая-то её часть отчаянно хочет ухватиться за эту руку. Лука хмурится. Он не любит долго ждать. — Аннабет, Аннабет. — Он качает головой. — И ты такая же, как они? Ты тоже считаешь меня чудовищем? Его губы всё ещё произносят этот ненужный вопрос, когда Анаклузмос стремительно взлетает вверх — почему-то в руках у Луки остается меч Перси — и, Аннабет знает, сейчас опустится и раскроит ей череп. Но ничего не происходит. Падающий клинок перехватывает трезубец, и в лицо Аннабет дышит солёным ветром и надеждой. — Беги, девочка, — говорит ей Посейдон. Он выглядит постаревшим на тысячу лет, но его трезубец надёжно удерживает клинок в трясущихся от ярости руках Луки. — Беги и не оглядывайся. Она хочет сказать ему, что Перси здесь — что Перси больше нет. Но по его изборождённому морщинами лицу, по мёртвым, обмелевшим глазам понимает, что он уже знает. Тогда она поворачивается и бежит. Бежит со всех ног — мимо рушащихся домов, мимо огненных комет — падающих с небес дымящихся обломков Олимпа, мимо трупов своих друзей, знакомых, родных, прочь от всего, что она знала и любила. Как можно дальше. В никуда. Утром подушка её мокрая от слез.