Crawling in my skin, These wounds they will not heal. Fear is how I fall, Confusing what is real.
Теплело. Медленно, но неумолимо весна брала своё. Сначала перестал вырываться пар изо рта у того, кто имел неосторожную привычку болтать в мороз, затем прогретая земля дала начало нежным зелёным росточкам. Множество почек на деревьях превратилось в листья, робко запели первые птицы. И, конечно, солнце светило всё ярче, а день становился длиннее. Штаб разведкорпуса тоже постепенно оживал. Громче становились разговоры, ярче улыбки. Весне так или иначе радовались все. Кроме Ривая. Тот, напротив, с каждым днём становился всё мрачнее. Не радовали его ни тепло уличного воздуха, ни редкий щебет птиц. Даже генеральная весенняя уборка не могла принести удовлетворения. Будто бы чем теплее становилось на улице, тем холоднее было в душе капрала. А всё потому, что для разведчиков весна – не только тёплая погода и зелёная трава, но и вылазки. Чем быстрее таял снег, тем скорее приближался момент, когда перед Риваем откроются огромные ворота, а громогласный приказ командора заставит во весь опор погнать кобылу за стену. Боялся ли Леви за свою жизнь? Нет, этот страх он подавлял успешно, почти о нём не вспоминая. Но вот страх за чужие жизни не давал покоя каждый чёртов раз. Закинутый поглубже, запертый на множество проржавевших от времени замков, но навязчивый и неистребимый страх. Со стыдом Ривай признавал слабость возведённой им защиты. Стоило ему увидеть гиганта в опасной близости от Зоэ, Майка или Эрвина... И если первым двоим ещё можно было отдать должное за заботу о собственной жизни, то Смит... Чёртов отстранённый стратег, постоянно погружённый в свои мысли, просчитывающий планы и мало что замечающий вокруг себя. Когда опасность угрожала непосредственно Эрвину, те самые замки, надёжно удерживающие под контролем подсознание капрала, противно скрежетали, грозя сдаться и выпустить на волю так тщательно скрываемые эмоции. Эрвин был таким всё то время, что Ривай знал его. Казалось, командору гораздо интереснее было сидеть, погрузившись в собственные мысли, в работу, нежели обращать внимание не то что на окружающих, но хотя бы на свои собственные потребности. Риваю, как одному из наиболее близких, часто приходилось напоминать Смиту о необходимости спать, есть, соблюдать меру в работе и полуночных посиделках над бумагами под скудным освещением керосинки. Поначалу это было мягкой просьбой Ханджи, затем дополнительной обязанностью, отличающейся своей специфичностью, а потом вошло в привычку. Каждый вечер Леви распахивал дверь чужого кабинета, напоминал о прошедших часах, ждал какое-то время, а после просто захлопывал чернильницу, не забывая при этом подкрепить ворчание крепким словцом. Способ не особо отвечал требованиям субординации, зато был действенным. После этого на Аккермана поднимался чужой уставший взгляд, Эрвин моргал, тёр покрасневшие от работы глаза пальцами и подчинялся. Оставлял отчёты, ужинал тем, что припасли для опоздавшего командора на кухне, и готовился ко сну. Капрал не смог бы сказать точно даже самому себе, когда именно они с командором начали сближаться. Просто в один из вечеров Эрвин не отправился спать сразу после напоминания Аккермана, а посмотрел на него немного странно, задумчиво, и взял в руки книгу. - Ты умеешь читать? — спросил он тогда. Ривай умел, но это умение, дарованное Кенни-Жнецом ещё в далёком детстве Аккермана, изначально-то было не выдающимся, а за годы жизни в Подземном городе ещё больше потускнело. Леви не любил говорить об этом. Его уязвлял тот факт, что всякий мальчишка с поверхности без труда прочтёт любую надпись, а он в своём возрасте с усилием складывает неподатливые буквы. Но Эрвин не устыдил его ожидаемо, не стал давить. Он просто стал читать. Тихо, размеренным тоном, держа книгу так аккуратно, будто она живое существо. Поначалу Риваю это показалось странным, он не отказал себе в удовольствии отпустить пару язвительных шуточек о нелюбви командора ко сну. Но содержание книг было интересным, и Леви стал прислушиваться. Какой бы том ни брал в руки Смит, всех их объединяло одно — они описывали природу, те края, что располагались далеко за Стенами или же были вымышленными. Будь то сказка, научный труд или даже стихи — все они повествовали о глубоких морях, до дна которых не добраться человеку; о горах, чьи вершины упираются в самые небеса; о диковинных животных, которых можно встретить лишь далеко за Стенами. Ривай не думал, что хотя бы половина из этого — правда, но слушать Эрвина ему нравилось. В один из таких вечеров это и случилось. Аккерман не помнил, кому принадлежала инициатива, возможно, им обоим. Это не имело значения. Ничто не имело значения в тот момент, когда его губы встретились с сухими губами Смита. Остаток того вечера он просидел, касаясь своим плечом плеча Эрвина и стараясь в полной мере осознать тот факт, что с этого момента всё будет иначе. С того поцелуя прошло уже достаточно времени. Достаточно для того, чтобы сблизиться, притереться настолько, что иногда Риваю трудно было различить, где заканчивались его мысли и чувства и начинались чужие. Но несмотря на всё это, Эрвин всё ещё оставался обособленным. Он не слушал ничьих советов, всегда поступая в конечном итоге так, как хотелось именно ему. Со своими переживаниями касательно безопасности Эрвина на вылазках, его ошеломляющей смелости, граничащей порой с безумством, Аккерман мог бы с большим успехом пойти к кому угодно, но только не к самому командору. Тот не послушает, отшутится, улыбнётся тепло, но всё равно сделает по-своему. Поэтому Ривай искал другие способы отвлечься и избавиться от неприятного ощущения где-то в животе, от своего страха за чужую жизнь. За Стенами его не должны отвлекать никакие внутренние переживания, лишние мысли. Леви прекрасно это понимал. Неважно, зовут его сильнейшим воином человечества или нет. Как только за спиной закрываются ворота, любая оплошность может стоить ему жизни. Уже довольно давно Аккерман перед каждой экспедицией за Стены ранним утром приходил в конюшни. Этот день не стал исключением. Солнце ещё едва вставало, и по коридорам можно было без опаски пройти незамеченным. Ривай направлялся к самому дальнему деннику, где, подогнув под себя ноги, отдыхал серый жеребец Эрвина. Дверца распахнулась почти бесшумно, только негромко проскрежетала не смазанная щеколда. Конь поднял умные тёмные глаза на вошедшего Ривая и повёл ушами, тихо пофыркивая, словно приветствуя человека. Это заставило капрала кривовато улыбнуться уголком губ. Он опустился на мягкую подстилку в стойле, осторожно, стараясь не тревожить особо подвёрнутую не так давно ногу. Опёрся спиной о стену. На душе было неспокойно. Риваю словно некуда было деть руки, и он положил ладонь на холку коня, почти ласково потрепав. Пальцы сжали ухоженную, заметно тёмную по сравнению с цветом шерсти гриву. Жеребец долго выдохнул и повернул голову к человеку, мягким носом тычась тому в карман, где по обыкновению его ждало угощение. Такой жест всегда вызывал у Аккермана улыбку. - Знаешь уже, куда нос свой совать, а? – пробурчал с усмешкой Ривай, доставая давно припрятанный сахар и отдавая его лошади. Солнце поднималось всё выше по небосводу, ночные тени пугливо отступали в свои углы, а вместе с ними постепенно уходили и страхи Ривая. Давно загрубевшие от физической работы ладони задумчиво, почти без контроля сознания гладили тёплую лошадиную шею, зарывались в гриву, ласкали бархатный нос и уши. Росинант от этих прикосновений, казалось, задремал снова, опустив тяжёлую голову на бедро Аккермана. Да и сам капрал позволил себе расслабиться, упершись затылком в стену и прикрыв глаза. Наконец, на улице стали слышны редкие голоса солдат, выдернувшие Леви из его мыслей. Капрал заёрзал, склонился к чуткому уху животного, выговаривая с толикой прежнего беспокойства, но всё же необычайно коротко: - Береги его, Росинант. Именно ради этого он приходил каждый раз. Ради мало изменяющейся с течением времени краткой фразы, своеобразного ритуала, бессмысленного, но необходимого. Именно эта бессмыслица позволяла успокоить страхи, сосредоточиться на главном. Ривай в последний раз провёл ладонью по светлому лбу коня и поднялся, тихо покидая денник. Умный, будто осмысленный взор тёмных глаз всё так же провожал его.***
В этот раз Ривая рядом не было. С больной ногой на поле боя даже сильнейший воин был бы бесполезен. Для него нашлась другая работа: возня с неразговорчивым пастором, с Ханджи и неразлучной троицей сопляков из сто четвёртого. В штаб капрал вернулся с заходом солнца, незадолго до прибытия остального легиона разведчиков. Тогда он ещё, конечно, не подозревал, что увидит. Суетящиеся солдаты, за спинами которых едва можно было увидеть опущенную серую конскую морду. Говор в несколько голосов, часто слышащееся «командор». Капрал пробирается ближе, расталкивая ничего не замечающих, возбуждённых и встревоженных людей. Не обращает внимания на дорожную пыль с чужих плащей, оседающую на его костюме. Бурое от крови седло, бурый вальтрап, бурый, тяжело вздымающийся бок жеребца. Поднять глаза чуть выше стоит усилий, но сделать это нужно. Нужно увидеть грубо перетянутый верёвкой обрубок правой руки, зацепиться взглядом за белеющую острую кость... или это только показалось? Кровь всё ещё капает. Почему её так много? Аккерман упускает из внимания тот момент, когда его на пару шагов назад оттесняют подоспевшие медики. Пустой взгляд следит за тем, как бесчувственного Эрвина буквально стаскивают с лошади, как безвольно висит его голова, как свешиваются на высокий лоб растрёпанные соломенные волосы. Следовать за ними в лазарет нет смысла. Только помешает. Почти не слыша собственного голоса, Ривай разрешает двоим оставшимся солдатам уйти. Обоим парнишкам самим нужно в госпиталь: у одного голова наспех перехвачена бинтом, другой еле опирается на правую ногу. - Я позабочусь о коне, – слышится глухое и хриплое, будто со стороны. Капрал сжимает повод, его рука слегка дрожит. Росинант дышит шумно, хрипло, мягкие ноздри раздуваются на выдохе. На мощных плечах проступили сети вен, а глаза открыты так широко, что видно белки. В безлюдной тишине денника Леви пытается унять дрожь. Пальцы нащупывают жёсткую гриву, местами слипшуюся от чужой крови, сгребают её в кулак. Просто нужно за что-то зацепиться. Попытаться если не вытравить из головы только что увиденное, то хотя бы просто не кануть в пучину собственных мыслей, мрачных предположений. "А если не очнётся"? Очнётся. Обязательно откроет свои чёртовы голубые глаза. Потому что должен. Пока можно отвлечься на механическую работу, вычистить проклятую кровь. Чтобы потом, спустя время, найти в себе силы наконец подойти к кровати и посмотреть на осунувшееся разом лицо своего командора. - Спасибо, что принёс его живым.