Гештальт

Однажды Марк Антоний сказал, что Алезия выдержит ровно столько же, сколько продлится сопротивление Лабиена. Шутка была встречена гробовым молчанием и суровым взглядом Цезаря, у которого специфическое чувство юмора нерадивого родственника сидело в печенках уже давно. Лабиен встретил это высказывание неожиданно спокойно, ни словом, ни взглядом не показав, что разозлился. Но он запомнил эти слова, потому что знал, о чем говорит Антоний. Каждую ночь эта пародия на римлянина приползала к нему под плащ. Где бы ни ночевал Лабиен, Марк Антоний все равно находил его. Как бы ни заворачивался Лабиен, скрывая концы плаща под собственным телом, Антоний все равно находил краешек и оказывался рядом. Он был огромен, этот Марк Антоний, этот чахоточный лев, издевка над родом Юлиев. Гора мышц, которая наваливалась под утро так, что становилось нечем дышать, да еще и храпела с определенной периодичностью. Лабиен уходил к лошадям, но Антоний доставал его и там: ему не привыкать было ночевать среди дерьма и сена, в этом он даже находил определенное очарование. Лабиен знал, за что Антоний ему мстит. Это случилось много лет назад, в ту благословенную пору, когда Цезарь еще позволял относиться к себе панибратски. Тогда, перед отбытием в Галлию, они разыграли перед Антонием отвратительную сценку, которая, несомненно, унизила его. Лабиен позабыл бы о ней совсем, если бы Цезарь не вспоминал ее при каждом удобном случае. Удобными случаями считались письма Антония или любые упоминания о нем в письмах других. В тот далекий день Антоний прибежал на Марсово поле, возмущенный тем, что Цезарь выбрал не его. После короткой перепалки и взаимных оскорблений Лабиен предложил Антонию вкусить конского яблока, после чего пообещал поменяться с ним местами, да еще и намекнул на то, что должность досталась ему не совсем честным путем, в связи с чем Антоний окончательно расстроился и разочаровался во всем сразу. Лабиен знал, что позволил себе лишнее. Еще он знал, что Цезарь называет его дворовым псом, что всем и каждому говорит о том, что лишь терпит его от безысходности. Иногда он задумывался над тем, что стало бы с Цезарем, если бы заговорил он. Если бы он стал рассказывать всем и каждому о том, что Цезарь – не более чем красивая ложь. Идеал, созданный, в том числе, и его собственными руками. Бог, к которому дерьмо не липнет. Для дерьма у него есть Лабиен. Потому он и не взял Антония. В этом родственник был бы Цезарю совершенно бесполезен. И вот теперь Лабиен расплачивался за свою глупость и – стыдно сказать – наивность. Первый свой день в лагере Антоний начал с того, что ввалился к нему в палатку с распростертыми объятиями. Лабиен не помнил, был ли с ним тогда кто-то еще, зато хорошо помнил, как было больно, когда руки Антония сомкнулись вокруг него, отрывая его от земли. «Я так соскучился!» - сказал он тогда, чуть ли не подбрасывая Лабиена в воздух. А потом потребовал вина и спросил, где можно раздобыть шлюх. Цезарь веселился вовсю, когда узнал об этом, не преминув сообщить, что именно он направил Антония к Лабиену. «Я посчитал, что никто не справится с ним лучше тебя», - сказал Цезарь тогда, и этим словам хотелось верить. Но то, что началось тем же вечером, положило наивности Лабиена конец. Цезарь хотел, чтобы Антоний поставил Лабиена на место как можно изощреннее. И Антоний делал это, пусть и не так, как Цезарю хотелось бы. И вот случилась Алезия. Лабиен оставил попытки скрыться от расплаты, и ночевал теперь там, где ему было положено это делать. Антоний приходил исправно. Забирался под плащ, закидывал на Лабиена руку, укладывал его так, чтобы ему самому самому было удобно, и засыпал. Во всяком случае, так было первые две ночи. На третью ночь Лабиен проснулся от того, что в копчик ему упирался таран, которым можно было бы пробить стены Алезии. С трудом сдвинув тяжеленную длань Антония, Лабиен попытался увеличить расстояние между телами, однако ему это долгое время не удавалось, и зверь проснулся. - Чего ты? – грубовато спросил Антоний хриплым со сна голосом. – Блох подцепил? - Обеспокоен своим тылом. – Лабиен снова дернулся, но Антоний держал крепко. – Пусти. - Бабу дашь? - Конского дерьма дам, сколько хочешь! – огрызнулся Лабиен, не решаясь применить силу к родственнику Цезаря. - Это обязательно. Ну, раз баб не дашь, не мешай хоть во сне на них любоваться. Сам-то как, с конем, что ль, со своим ебешься? Лабиен не удостоил Антония ответом. Впрочем, это и не требовалось. Так они и лежали до утра, тело к телу, внушительный член к копчику, и Лабиен не сомкнул глаз до тех пор, пока Антоний не встал, оглушительно зевая и требуя плотного завтрака. В таком же порядке прошли многие последующие ночи, и все продолжалось бы точно так же, если бы Антонию не пришло в голову пошутить, сравнив оборону Лабиена с Алезией. Собственно, именно эти слова объяснили Лабиену положение вещей, и он гадал только, какой процент юмора в них содержался. Антоний был известен своим легкомысленным нравом, но Цезарь клялся всеми богами, что в греческой любви его родственник замечен не был, и что все это не более чем дань эпатажности , к которой склонна всякая молодежь. «А то ты не помнишь, как мы поджидали Катона, чтоб ты выскочил на него с голым задом!» - восклицал Цезарь. И Лабиен вынужден был с ним согласиться, поскольку подобное из памяти просто так не стирается. Но в словах Антония ему слышалось нечто другое, и он не был бы собой, если б не проверил. В ту ночь все повторилось точно так же, как и во все предыдущие ночи. Антоний устроился за его спиной, обхватив сразу обеими руками, завозился, подминая Лабиена под себя так, чтоб тот не мог и шелохнуться, и вскоре засопел, уткнувшись носом в его жесткие черные волосы, лишь слегка тронутые сединой. Антоний еще не спал, хотя дыхание его быстро стало глубоким и ровным, поэтому Лабиен решился на разговор. Немыслимым образом извернувшись, он уперся ладонями в могучую грудь Антония, увеличивая расстояние между ними. Тот открыл один глаз и устало взглянул на Лабиена. Так смотрят на животных, которые мешают спать. - Ну чего ты опять? – буркнул Антоний, не делая, впрочем, попытки восстановить положение вещей. - Я старше тебя, Марк Антоний, – сухо напомнил Лабиен. – Я знаю, что однажды позволил себе дерзость, но это не дает тебе права вести себя подобным образом. - Ой, и что, ты, жаловаться пойдешь? Цезарю? – Антоний оживился и даже приподнялся на локте, глядя на Лабиена с широкой улыбкой беспризорника. – Хотел бы я посмотреть на это! Гроза гельветов, ужас всей Галлии, ночной кошмар всех этих бедных детишек, придет к Цезарю жаловаться, что мерзкий Марк Антоний мешает ему спать! - Ты не только мешаешь мне спать, - спокойно возразил Лабиен, - но еще и отказываешься контролировать свое тело. Это мешает мне жить. - Вот, в чем твоя проблема, Тит, – Антоний покровительственно взъерошил волосы Лабиена. – Завышенное чувство собственного достоинства. У тебя вообще не должно его быть, никакого. Готов поспорить, ты ломаешь себе голову, пытаясь осознать, почему Цезарь охладел к тебе. Хочешь, скажу? - Ты все равно скажешь, даже если я запрещу тебе это. - Верно. Так вот, ты хорош. О, ты очень хорош. – Антоний снова притянул Лабиена к себе безо всяких усилий и закинул на него ногу, широко улыбаясь. – Но твоя проблема в том, что ты это понимаешь. Здесь присутствует множество хороших генералов, и большая часть из них находится здесь с нами только потому, что принадлежит к знатному роду, или потому, что попросту купили себе имя. Ты не относишься ни к тем, ни к другим. Однако же они превозносят гений Цезаря, приписывая ему все свои заслуги. А ты проявляешь величайшую глупость, оставляя свои заслуги себе. На что ты надеешься, Тит Лабиен? Рассчитываешь на пост младшего консула, когда Цезарь вернется в Рим? Ты действительно думаешь, что тебе это удастся? - Почему бы и нет? – Лабиен поморщился, пытаясь сбросить с себя хотя бы одну из конечностей Антония. – Или ты полагаешь, что это место достанется тебе? Поэтому ты здесь? - Это место досталось бы мне даже в том случае, если бы меня здесь не было, - примирительно сообщил Антоний. – Но я сильно сомневаюсь, что Цезарь захочет делиться властью. Он говорит с нами как бог, ведет себя как бог. А ты сам стремишься стать богом. Он не потерпит этого. - Как вышло так, что мы стали говорить о Цезаре? Я просил тебя оставить меня и найти себе другое теплое место. Что он стерпит от меня, а что нет – это только наше дело, Марк Антоний, и мы как-нибудь разберемся с этим сами. - Другое место? – Антоний сделал вид, что задумался. – Но разве тебе не холодно, Лабиен? Никто не хочет делить с тобой палатку, не то, что место под плащом. Уверен, даже осужденный на смерть не возлег бы с тобой, даже если б ты пообещал оставить ему жизнь за это. Даже Цезарь… - Сколько можно говорить о нем! – Лабиен дернулся, но Антоний держал крепко, и вырваться ему не удалось. - Так между вами что-то есть? Или, возможно, было, пока ты не вообразил, будто можешь стать равным ему? - Это не твое дело, Марк Антоний! – взревел Лабиен, впиваясь зубами в плечо чудовища и присовокупляя к этому чувствительный тычок под ребра. - О, Юпитер! Бешеная кобыла едва не отгрызла мне руку! – завопил Антоний, задыхаясь от смеха. – О, она лягается! - Заткнись! - Заставь меня заткнуться. Лабиен раздумывал недолго. Он мог бы вырваться теперь с легкостью, потому что от смеха Антоний ослабел, и вряд ли смог бы удерживать его дольше. Но что он стал бы делать затем? Бродить по разбуженному воплями лагерю и сгорать со стыда? Слушать, как легионеры повторяют слова Антония? Наблюдать за тем, как на смену «дворовому псу» приходит «бешеная кобыла»? О, они не посмели бы говорить подобное при нем, но шепот возобновлялся бы сразу после его ухода. К тому же, вряд ли он мог совершить нечто более оскорбительное, чем то, что собирался совершить. Антоний все еще улыбался, когда Лабиен коснулся его щеки дрожащей рукой. Самообладание неожиданно покинуло его. Он знал, что это необходимо сделать, но не мог заставить себя. Последствия подобного поступка были бы ужасны. Антоний мог издеваться над ним сколько угодно, но он не мог позволить себе подобного, потому что за это Цезарь с удовольствием подверг бы его публичной порке. Не исключено, что он давно искал случая поквитаться с ним за все, о чем говорил Антоний. Не исключено, что единственно с этой целью Цезарь и призвал родича к себе, прекрасно зная о том, что это его последнее средство, способное вывести Лабиена из себя. А уж по части провокаций Антонию не было равных. Вероятно, все эти мысли нашли отражение на его лице Лабиена, потому что Антоний накрыл его дрожащую ладонь своей, и улыбка сошла с его лица. Теперь оно стало задумчивым и рассеянным, и оставалось только гадать, о чем Антоний думает, и к каким выводам приходит. Лабиен впервые сосредоточился на лице Антония и нашел его в меру привлекательным. Оно обладало мужественной притягательностью, которой лишено было одухотворенное лицо Цезаря. От Гая Юлия сходили с ума, но к нему страшно было приблизиться. От Антония сходили с ума разве что от раздражения, но при детальном рассмотрении находились в нем черты, пробуждающие плотское желание. Лабиен понятия не имел, как он сам выглядит в его глазах, и какой вообще люди находят его наружность. Был ли он красивым или нет, это не мешало ему добиваться тех женщин, каких он хотел, и вопрос о собственной внешности никогда не терзал его. Но теперь, почему-то, возник в его сознании, и Лабиен вынужден был отвести взгляд, чтобы не выдать своего смущения, неприличного уже в его возрасте. - Нет, не отворачивайся, - хрипло возразил Антоний, направляя его ладонь вдоль шеи к широкой груди. – Смотри на меня. - Чего ты хочешь? – Лабиен завороженно следил за тем, как его ладонь спускается к плоскому животу Антония и ниже, и останавливается в двух пальцах от внушительного члена. - Ты задаешь глупые вопросы. Антоний, наконец, сказал все, что хотел. Молодость не знает удержу и смущения, и задумчивость его была обусловлена совершенно иными причинами. Лабиен понял это, когда оказался уложенным на лопатки так, что хорошо видел пальцы собственных ног в сумраке едва освещенной палатки. Антоний дал ему несколько секунд для того, чтоб он осознал собственное положение, после чего вернул Лабиену укус, который в его исполнении пришелся в основание шеи. По правой стороне тела тут же пробежали мурашки, и Лабиен неожиданно для самого себя застонал, всем телом подавшись навстречу Антонию, руки которого немилосердно впивались в бедра, наверняка оставляя на них синяки. У него никогда не было подобного опыта, несмотря на все слухи, распускаемые, в том числе, им самим. Ни разу Лабиен не ложился с мужчиной, хотя близость Цезаря неизбежно порождала подобные мысли, которые, как оказалось, не имели ничего общего с действительностью. И ни разу до того он не воспламенялся так быстро. С любой из женщин, пусть даже с самой изысканной и нежной, ему требовалось некоторое время для того, чтобы пробудить в себе страсть к ней. Он умел наслаждаться женской красотой и умел дарить наслаждение, но никогда не терял головы от прикосновений. И вот теперь это случилось с ним. С трудом он нашел в себе силы взглянуть в лицо Марку Антонию, который казался удивленным происходящим не меньше него. Однако Антоний, по-видимому, остался удовлетворен увиденным. С утробным урчанием он снова вцепился зубами в шею Лабиена, после чего покрыл горячими сухими поцелуями его грудь и живот. Лабиен дрожал то ли от холода, то ли от смущения, то ли от возбуждения, то ли от всего сразу. Возможно, в дрожь его бросало и от страха. При мысли о том, какого размера фаллос трется о его бедра с явным намерением войти в отверстие, не предназначенное для того природой, он ощущал желание дать Антонию в морду и сбежать. Когда грубые пальцы Антония коснулись его заднего прохода, Лабиен безотчетно свел ноги в жалкой попытке закрыться, но, так как Антоний лежал на нем, это лишь раззадорило его. - Если ты будешь меня слушаться, - жарко зашептал он, - будет только хорошо. Но если ты станешь брыкаться, будет очень больно. - Въеби говна, Марк Антоний! – злобно прошипел Лабиен, впиваясь ногтями в широкую спину и обнажая в оскале здоровые крупные зубы. - Если ты так хочешь… Антоний ввел лишь один палец, но не потрудился даже облизать его перед этим, поэтому Лабиен вкусил целый спектр неприятных ощущений. Он не отрывал взгляда от внимательных глаз Антония, следящих за каждой его гримасой, и только улыбался в ответ на его действия, в то время как на деле ему хотелось припоминать вслух все непристойные выражения, какие он только слышал в своей жизни. Антоний мягко улыбнулся в ответ, продолжая трахать его безымянным пальцем, перстень на котором царапал кожу. Вопреки ожиданиям Лабиена, возбуждение не спало, а лишь возросло. Антоний нашел нужный угол, и теперь при каждом его движении по всему телу Лабиена проходила горячая волна удовольствия, и контролировать свои действия становилось все сложнее. Должно быть, улыбка исчезла с его лица, потому что Антоний вдруг тоже перестал улыбаться и, наконец, поцеловал его. Губы его оказались сухими и теплыми, а язык лишь слегка участвовал в поцелуе, и это было намного приятнее, чем влажные поцелуи женщин, которые считали, что знают о любви все. Лабиен мог теперь стонать в его рот, не опасаясь, что его услышат, и Антоний упивался его стонами, позволяя больно кусать свои тонкие губы. Поцелуй длился недолго, но как раз достаточно для того, чтобы Лабиен расслабился. И, когда он сделал это, Антоний оторвался от него, извлек палец из его саднящей задницы, ухмыльнулся и засунул его в рот, самым безобразным образом копируя жест, исполненный самим Лабиеном несколько лет назад на Марсовом поле. - Если ты воображаешь, что после этого я позволю тебе поцеловать меня еще раз, то ты сильно ошибаешься, - фыркнул Лабиен. – В этом заключалось твое возмездие? - Вовсе нет. Но я выполнил твое требование, и заслуживаю награды. С этими словами Антоний подхватил ноги Лабиена под колени и согнул его таким образом, что точка опоры пришлась только на лопатки. С такого ракурса Лабиен мог видеть теперь лишь свой собственный член, напряженный настолько, что становилось стыдно, учитывая обстоятельства. Марк Антоний запрокинул голову и всхрапнул, чтобы затем с мастерской точностью харкнуть туда, куда нужно было. Такого унижения Лабиен не испытывал никогда, но Антоний не дал ему времени поразмыслить над этим, потому что сразу после этого он возложил его ноги на свои плечи и всадил свой внушительный, налитый кровью таран в едва разработанный зад. Лабиен заорал бы, если б Антоний не проявил удивительную мудрость и самопожертвование, наклонившись так низко, что Лабиен смог впиться зубами в его плечо. Это, конечно, не могло избавить его от боли, но он привык сдерживать свои крики подобным образом. Сколько раз ему доводилось закусывать деревяшку, пока ему зашивали глубокие раны! Неужели боль в заднице может сравниться с этим? Конечно, нет. Боль в заднице оказалась куда ужаснее, потому что была неестественна, непривычна, унизительна. К тому же, Антоний не останавливался, вколачиваясь в него так сильно, что слышно было, как звонко его яйца шлепают по заду. Но даже к этой боли можно было привыкнуть, и Лабиен заставлял себя привыкать. Через какое-то время он даже смог отпустить плечо Антония, на котором остались ужасающие следы. Сразу после этого Антоний замедлился, словно бы очнувшись и осознав, что делает что-то не то. Взгляд его долго не мог сфокусироваться на лице Лабиена, но, как только это произошло, лицо самого Антония приобрело смущенное и виноватое выражение. Он остановился, не вынимая, впрочем, члена, поцеловал Лабиена в лоб, тяжело вздохнул и наградил долгим и почти нежным поцелуем в губы. - Очень плохо? – спросил Антоний, накрывая ладонью поникший член и начиная ласкать его. - Однажды, - серьезно ответил Лабиен, - ты попадешь в лагерь, где питьевой колодец окажется заражен, потому что выгребные ямы будут недостаточно далеки от него, и вся эта гадость попадет в грунтовые воды. И вот, когда ты напьешься этой водицы, начнешь срать дальше, чем видишь. Засрешь все вокруг. И вот, если выживешь, то где-то неделю на третью такого просера, ты поймешь, каково сейчас моей заднице. Вместо ответа Антоний снова его поцеловал. Боль из резкой стала глухой и похожей скорее на раздражение, чем на настоящую боль. От поцелуев Антония перехватывало дыхание и возвращалось возбуждение. Лабиен отдавал себе отчет в том, что дело было не в Антонии. Окажись на его месте любой другой, у него встал бы точно так же, а может и еще быстрее. Дело было в том, что он занимался чем-то неприемлемым, чем-то запретным, и одна только мысль об этом была способна воспламенить его. Но именно Антоний оказался тем, кто захотел его, пусть и по своим мелким причинам, и Лабиен испытывал к нему нечто вроде благодарности, поэтому старался сделать свои поцелуи чуть более нежными. Это возымело эффект, и Антоний продолжил свое наступление, но на сей раз его движения были медленными и плавными. Он немного изменил позу, и входил теперь под нужным углом, что в сочетании с его ладонью, ласкающей напряженный член, приносило Лабиену удовольствие, которого он не смог бы испытать никогда в жизни, если бы боги не послали ему Антония. Он кончил первым и не смог сдержать торжествующего вопля, когда это произошло. Он что-то говорил, но не слышал ни своего голоса, ни своих мыслей, никогда еще его оргазм не был таким полным и восхитительным, и никогда еще вслед за ним не приходило такое опустошение. Придя в себя, Лабиен осознал, что опустошение связано с тем, что член Антония не находится больше в нем, а покачивается прямо напротив его лица, являя собой весомое доказательство неудовлетворенной страсти. Лабиен напомнил себе, что должен быть благодарным за то, что ему довелось испытать, и не питал иллюзий относительно того, что Антоний хочет от него. - Напомню, что я выполнил твое условие, выдвинутое на Марсовом поле, - подозрительно спокойно произнес Марк. – Много лет я раздумывал над тем, что же ответить тебе на подобное оскорбление, и, наконец, ответ нашелся. - И что же? – Лабиен позволил его ладони лечь на свой затылок и открыл рот, готовясь к тому, что пощады не будет. - Въеби-ка говнеца с антониева хуйца! – торжественно воскликнул Антоний. Лабиен давился то ли от члена в глотке, то ли от смеха. Во всяком случае, сомкнуть губы вокруг члена ему не удавалось, и Антоний шипел от боли, но это продолжалось недолго. Лабиен умел владеть собой и не имел ничего против взаимного удовлетворения. К тому же, это было лучшим способом выразить свою благодарность, поэтому свою неопытность он с лихвой компенсировал старательностью, и это быстро принесло результат. Семя Антония на вкус было горьким и солоноватым. Лабиен не испытывал стыда по поводу того, что проглотил его, как не испытывал больше стыда по поводу того, что Антоний смог сломить его оборону, о которой так неосмотрительно пошутил в палатке Цезаря. Ему было все равно, что о нем подумают, потому что хуже, чем сейчас, думать все равно невозможно. Приведя друг друга в относительный порядок и надев туники, которые должны были скрыть многочисленные царапины и кровоподтеки, они улеглись снова, на этот раз лицом к лицу. Антоний выглядел успокоившимся и удовлетворенным, и Лабиен отдал бы все на свете, чтобы узнать, как выглядит он сам и чем все это кончится. Следующий день показал, что шутка Антония оказалась пророческой, потому что Алезия была, наконец, взята.