Искра на ладони

Он сам не понял, как это получилось, хотя с самого начала знал, что так оно и будет. У него были причины доверять странным снам, проходить сквозь них, запоминая и поглощая их болезненность. Иначе — никак. Быть ангелом — то еще проклятие. Участь, которой даже врагу не пожелаешь. У Македонского, если задуматься, был лишь один серьезный враг, но такой лютый и неискоренимый, что проще было бы воевать со всем миром, чем видеть эту единственную пару золотистых глаз, которые то и дело проблескивали в отражении за радужкой его собственных, чайных. Он завешивал их длинной челкой и не поднимал головы. Лишь бы другие не узнали. Дракон был всегда. Запертый в клетке его тела, он день ото дня набирал силы. Македонский чувствовал это всем своим существом: биение драконова сердца, вторящие ему попытки расправить крылья. Иногда он терял контроль, и чудовище пыталось вырваться наружу — тогда Македонский заходился в припадке, едва не теряя сознание. Когда дракона попытались подменить ангелом, стало легче… лишь до поры, пока его не стали преследовать обезумевшие фанатики, не знавшие, что их возлюбленный чудотворец способен выжигать землю, на сколько хватает взгляда, но вместо этого выжигает себя — так лимонный сок вытравливает яркие на бледной коже веснушки. Македонский всего лишь хотел быть собой. Немного — ангелом, немного — драконом, немного — стеснительным доходягой, примирившим всех своих и чужих демонов. Хотел быть Македонским, заслужившим свое имя. Но он вычеркнул ангела из своей жизни, оставил его в Клетке, рядом с обезумевшим от жажды власти Волком. А сдерживать дракона в одиночку он уже давно разучился. Незадолго до Выпуска ему приснился сон, пропахший гарью и смертью, и тогда он вспомнил прошлое и облачился в белое, будто это могло помочь. Сфинкс — мудрый, всезнающий Сфинкс, который всегда оказывался прав, — бросил на него один взгляд и сказал, что все это зря. Нужно было что-то сильнее наказания ненавистным цветом. Сильнее даже, чем каждодневная тихая уборка, которая служила бесконечным искуплением, извинением перед состайниками за то, что он еще не успел совершить. Теперь уже успел. Сожженный город из сна повис перед глазами: рябой и мутный от смога, безжизненный и бесцветный. За день следы огня исчезли, пламя погасло, поглотив все, на что упала огромная крылатая тень. Это пепелище было пятном в его сознании — горько пахнущим, едким. И вот… из-под пепла пробилось пламя, и то, что слишком долго было подавленным, взорвалось изнутри. Взрывная волна шла откуда-то из-под ребер, ломая их и выталкивая за пределы кожи. Крови не было, лишь ошметки сухой оболочки, которая больше не нужна рванувшемуся в небо змею. Македонский стремглав бросился к синеве в оконном просвете, и брызги острых осколков взвились в воздух оплавленными кристаллами. Что-то дернуло за поводок — упавший мальчишка в растянутом свитере. До него уже не было дела. Скорее отсюда, прочь от законов, запретов, темниц! Они отняли у него крылья, но теперь он вернул их. Алый дракон накрыл Серый Дом своей тенью, погрузив его во мрак, готовясь ударить хвостом по старой крыше, где чуть не оборвалась когда-то его жизнь. Но — передумал, и тотчас помчался к высоткам на горизонте, и улетел бы — но крылья увязли в разомлевшем от драконова жара воздухе. Наружность отгородилась от него барьером, который выстроил вокруг себя сам Дом. Эпилептика, бьющегося в припадке на полу Кофейника, она еще могла принять, но дракона — никогда. И он заметался над двором, потерянный и разбитый, снова оказавшийся в клетке. — Македонский! Все, кто был во дворе, посмотрели вверх. Кто-то уже спешил к крыльцу, чтобы на месте узнать, что произошло. Только одна фигурка застыла на груди мрачной крылатой тени, глядя прямо на того, кто отбрасывал ее. И дракон рванулся к ней, несмотря на раскаляющийся воздух в легких. Хрупкая, невесомая, словно последний день земной жизни, девушка протянула к нему руку, и Македонский, сжавшийся в самом центре драконьего сознания, потянулся в ответ, оседая огоньком на подставленную ладонь. Куда идти ему там, за пределами Дома? К кому лететь? Кожистые крылья полыхнули кровавыми искрами, сменившись единственным крылом, также окрашенным алым. — Химера? — В голосе прозвучало недоверие к той, что оказалась сильнее и ангела, и белого цвета, и собственных попыток Македонского не позволить сну о чудовищном исполине сбыться. Каким-то чудом она остановила его в тот момент, когда он готов был разрушить целый мир. Как тогда, в первый раз. На крыше. Македонский затухающей искрой лежал у Химеры на ладони, и она смотрела на него с нежностью и укоризной. Химера молчала, но ветви деревьев шумели ее голосом и говорили за нее на языке, знавшем одно слово: «Вернись». Не поддаться он не мог. Не заметив, как и где очнулся, Македонский не помня себя добрался до четвертой. Толкнул дверь — и почувствовал на себе взгляды. Не осуждающие, но обеспокоенные. Его уколола совесть. Эти ребята уже давно сделали то, чего сам он не мог, — приняли его. Но только в глазах Химеры, уже сорвавшись, Македонский увидел, что в Доме он, соблюдая условности, мог быть кем угодно: посудомойкой, ангелом, драконом, а главное – собой. А с Химерой — даже чем-то большим.