Сильнее любви

...Куклы бывают разные. Бывают пластиковые, холодные, заматеревшие в одном положении рук, ног и мыслей. Бывают резиновые, которые гнутся так, как тебе угодно, и способны вытерпеть практически что угодно, хоть пресс. Бывают молчаливые идолы. Покорные марионетки. Ритуальные, с непроницаемым вековым взглядом. Матерчатые, потертые и со знакомым запахом. Жестяные, глиняные, шерстяные, на нитках, на шарнирах, с голосом, без голоса, куклы-дети, куклы-взрослые, куклы-все. И единственное, что объединяет их - это отсутствие собственной воли... Мы - куклы, из разряда резиновых. Он высок, могуч, сух и мускулист. Весь в шрамах. Их положение все время меняется. Некоторые сводят, некоторые возникают вновь, я не запоминаю их, как не стараются запомнить рябь на воде. Зачем? У меня нет никаких видимых несовершенств. Если у меня и появляются шрамы, то небольшие, косметически-выгодные. Чтобы "подчеркнуть скулы". Или большие, но там, где не видно, чтобы наградить новым тяжелым воспоминанием, от которого меня впоследствии придется лечить душевным теплом. Они тоже быстро исчезают. Несколько, правда, так и остались, но я не помню, откуда они. Наверное, так лучше. Роднят нас не только шрамы. Мы оба абсолютно бессильны. Мы встречаемся редко - мы оба нарасхват, так уж сложилось. Постоянно швыряет из сюжета в сюжет. Мы - излюбленные типажи, суровый северный воин и хрупкий, обиженный жизнью юноша. Никого не напоминает? Возможно, мы уже встречались с вами, но ни один из нас не потрудился запомнить другого. Ну-ка, как меня звали в том последнем рассказе?.. Не страшно, я тоже уже почти забыл. Сюда не приносят имен. Даже шепотом, даже про себя. Если твое имя не произнесено, у тебя меньше шансов попасть в историю. В буквальном смысле. Конечно, без имени ты все равно можешь загреметь в чей-нибудь рассказ, но тогда ты, скорее всего, окажешься второстепенным персонажем. В худшем случае сколько-то глав полюбуешься со стороны на чьи-то еще страдания в главной роли. В лучшем случае - мелькнешь в одном акте и будешь сброшен со сцены за кулисы. Я люблю, когда я - не уникален. Я люблю быть одним из. Впрочем, "люблю" - слишком сильно сказано. Здесь лучше подойдет "не так противно". Так или иначе, я не знаю его имени. Он не знает моего. Честно говоря, я уже почти забыл имя, данное мне при рождении, и, наверное, у него дела обстоят точно так же. Наверное, это даже к лучшему. Внешность, имя, возраст, раса, происхождение, судьба, сексуальные предпочтения - все это здесь неважно и переменчиво. За неделю порой приходится сменить десяток кож, куда там змеям. Друг друга можно найти разве что интуитивно. Мы находим, каждый раз. Как бы не переплавил очередной сюжет наши резиновые тела. Может, в типаже все дело. Это единственное, что в нас не меняется... Кто мы такие? Мы - избитые шаблонами персонажи. Дешевки. Фальшивки. Затасканные, затрепанные, затраханные - телами, мыслями, душами. Выцветающие, бледные тени, - все, что осталось от нас. Здесь не имеют смысла ни молитвы, ни проклятия. Здесь не имеет смысла ничего. Господи, душевное тепло. Доброта. Утешения. Добрые намерения. Звучит не то как пощечина, не то как самое грязное ругательство. Любовь, о господи! Какой невероятный бред! Впервые открыть свое израненное сердце другому, ха! Мое сердце гостеприимно, как бордель. Я не верю ни в любовь, ни в страсть. Когда постоянно бьют в одно и тоже место, становится уже не больно. Меня слишком часто били везде. Мы уже не можем никого ни ненавидеть, ни любить, даже самих себя. Нам нет места нигде, кроме как здесь, в этом межмировом закулисье. Это - наш дом. Наш желтый дом в квартале красных фонарей. Если бы молитвы хоть что-то нам давали, мы бы все равно не стали молиться. Нам уже давно не о чем просить. Мы находим друг друга и садимся вместе, спиной к спине. Иногда дремлем. Иногда бродим, разглядывая занесенные сюда каким-то лихим ветром обрывки чужих цветастых извращенных снов. Мы не разговариваем, почти никогда. Мы оба знаем, что, стоит ему открыть рот, оттуда вырвется грубая забористая брань - или грубые признания, что еще хуже, - а из моих уст исходят только грамматически безукоризненные, истекающие патокой нежности. Какие у нас были голоса в первый раз? Когда они начали меняться? Какая разница. Лучше молчать. Мы молчим. Мы не встречаемся взглядами. Мы почти не касаемся. И мы не любим друг друга. Боже упаси, нет. Полюбить меня слишком легко, слишком. Я, как бы выразиться, сделан для того, чтобы вызывать сочувствие. Люди падки на чужие страдания. Их у меня достаточно. Комок человеческой грязи, завернутый в блестящую оболочку. Иногда я смотрю на свое отражение и вою, совсем как та несчастная девушка, Мэри: господи, почему у меня такое совершенное лицо, такое безукоризненное тело. Здесь нет уничижения паче гордости, нет. Если я и пытаюсь вызвать жалость, то только потому, что так привык. Если я и говорю пышно, то только потому, что иначе уже не умею. Я прекрасно знаю, для чего меня сделали красивым. Для того, чтобы швырнуть под какого-нибудь сурового, с заледеневшим сердцем мужика - или сверху на какую-нибудь анемичную девицу. (Я стараюсь не держать на них зла: в конце концов, они тоже подневольны кому-то еще.) Потом окутать меня, боже мой, душевным целительным теплом. Излечить мое, черт побери, израненное сердце. А потом - как пойдет. Довести ли меня до финала, со свадьбой и детишками, или красиво убить, чтобы выдавить из окружающих пару капель слез, - бывает по-всякому. Мне больше нравится, когда меня убивают: все быстрее заканчивается, и я могу отдохнуть. Я так часто играл в невинность, в нежность, в мятущуюся душу, что забыл, каким был с самого начала. Я стал своей ролью. Я больше не знаю, что во мне настоящее, а что нет. Я даже не знаю, настоящие ли эти терзания. Даже когда я кричу в голос и бьюсь в истерике, срывая связки, это все равно выходит красиво. Когда мне хочется рычать зверем и орать непристойности, мои слова все равно складываются в правильные, аккуратные, витиеватые фразы. Ах да, - вспоминаю я, впиваясь зубами себе в предплечья, - я уже так делал, в третьей главе, на восемнадцатой странице, изнывая от невзаимной любви. Господи, господи, какая мерзость. Какая отвратительная мерзость, господи. Из раза в раз меня уродуют, чтобы возвращать красоту, калечат, чтобы лечить, отбирают, чтобы снова дать, но все это такое чудовищное уродство, боже. Прошу, не надо больше меня приручать, не надо учить доверять людям, не надо меня трогать, ни-че-го. Я больше не хочу этого. Никто здесь больше этого не хочет. Ему не легче. Его уродуют и калечат еще больше, чем меня. Любимый трюк наших кукловодов: заледенить сердце, а потом топить этот лед душевным, господи, теплом. Опять, и опять, и опять, без устали. Их не заботит, что однажды, когда лед растает, внутри уже не окажется ничего. Да, ему не легче. Из раза в раз ему приходится заботиться, защищать и клясться в верности, чтобы спустя двести страниц его швырнули обратно сюда, за кулисы, и все его клятвы потеряли цену - как монеты давным-давно исчезнувшего государства. Снова и снова он не может никого защитить. Снова и снова он не может защитить меня. Мне наплевать, на самом деле. Так все и идет. Мы отыгрываем свои роли в новых историях для новых людей, гнемся под властными руками наших кукловодов. Потом с последней строкой нас возвращают сюда, мы находим друг друга и молчим вместе. Ничего выдающегося. Ни взаимных утешений, ни объятий, ни слез. И мы не любим друг друга, боже упаси. Только не это. Любовь - тоже одна из кукол, самая потрепанная. Я так часто чувствовал ее прикосновение, что теперь меня только передергивает, каждый раз. Она не виновата, повторяю я себе. Она ни в чем здесь не виновата. И все-таки я не могу не испытывать к ней отвращения. Когда я иногда наталкиваюсь на нее здесь, у нее такое измученное лицо. Больше всего я боюсь, что когда-нибудь нас сведут вместе в истории, не потрудившись как следует изменить внешности. Я просто не смогу так. Я не смогу вынести подобную мерзость с ним. Потому что тогда я потеряю то единственное, что у меня еще осталось. А пока что... Может, мы и встречаемся в историях, но мы стараемся друг друга не узнавать. Пока получается. И я не могу передать, как это важно для меня. Как важно сохранить себе хоть что-то неизменное, лишенное грязи и фальши. Как важно, чтобы он был здесь. Я бы отдал жизнь за него, если бы эта штука здесь хоть что-то значила. И если бы я мог. Я бы с радостью отдал все, что у меня еще есть, чтобы вырвать его из этого круга. Чтобы дать ему другую, свободную судьбу. Но когда мы умираем, мы просто исчезаем из памяти. Наши смерти так же дешевы, как и жизни. Говорят, умирая, мы сами становимся авторами, но на мой вкус, эта сказка слишком слащава. Интересно, думаю я иногда, - потому что надо все равно о чем-нибудь думать, - зачем нашим кукловодам, авторам, все это? Зачем им наша любовь? Зачем им наше горе? Зачем им выводить нас на сцену раз за разом в одной и той же драме, драть сердца, рвать души, кромсать тела? Неужели они так сильно нас ненавидят? Ладно. Все это уже давно неважно, на самом деле. Мне уже даже не хочется знать, во имя чего нужна наша боль. Во имя чего нужны мы. Любовь это или ненависть, какая разница. Я не хочу прощать. Я не хочу, чтобы прощали меня. Когда-то хотел этого, верно, но это было слишком давно. Даже резиновые куклы нельзя гнуть вечно. Рано или поздно они все равно ломаются. Мы сломались. Нам больше не нужно любви, ясно? Нам не нужно тепла, утешений, добра, понимания и доверия. Нам не нужно, чтобы нас лечили. Нам не нужно, чтобы о нас заботились. Нам уже ничего не нужно. Только немного покоя. Я знаю, что я многого прошу, непростительно многого. Но вот так, вместе... когда мы вместе, нам спокойно. И я просто хочу побыть с ним еще чуть-чуть. Я хочу узнать, какое у него было лицо, до шрамов и пьянок. Я хочу узнать, какое лицо было у меня. Я хочу услышать его настоящий голос. Я хочу вспомнить свой. Я хочу однажды открыть рот и сказать, серьезно, без приторных красивостей, хотя бы одно слово. Одно-единственное. Может быть, однажды мне это удастся. Пока я с ним, я в это верю. ...В мире есть вещи сильнее страсти. В мире есть вещи сильнее любви. В мире есть вещи сильнее кукловодов.