Пара взмахов крыльев бабочки

Стивен Стрэндж ведом эго, величиной с Эльбрус, и тонкими нотками страха, горького, как гнилые яблоки — расцветающего на кончике языка — страха перед своим телом. Ей кажется все это забавным, в некой мере, но лишь до того момента, когда он начинает разбрасываться научными фактами, утверждая глупость всех ее принципов. Будто (о, ничуть) крутит на своем носу мир каждое утро, и теперь все ему должны. Реальность зыбка, как легкая дымка или расходящиеся по воде круги, не стоит так кричать. Она сдержанно улыбается, ведь гнев — не выход, и бывшему хирургу ее улыбка кажется угловатой, может, даже острой и одновременно отточенной, будто из камня, и словно холодное лезвие ласкающе проходится по загривку, едва касаясь кожи. Потом Стрэнджу будет казаться, что весь ее обманчиво-тонкий облик (слегка золотистый, похожий на тощую птицу) со светлым окаймлением холодных солнечных лучей взламывает (возможно, тонкую корочку льда, под которой клубится дым) именно такая улыбка. Ну, а в глаза ей смотреть жутко — из зрачков вглядывается бездна, и, черт возьми, меньшее, чего хочет Стивен, — это чтобы в него смотрела пропасть. К тому же — живая. А мир-то, на самом деле, не замыкается в ленту слепящих ламп в операционной, дорогих машин и тупого ноющего отчаяния, как хотелось бы, — это грубое упрощение умопомрачительной бесконечности — ты видишь бабочку, Стивен? Это момент, будь осторожен, он чрезвычайно хрупок. Однако Стрэндж занят не оцениванием великолепия, он занят тем, что кричит, и ему не до бабочек. В какой-то реальности — не в этой — Старейшина слегка посмеивается, она точно знает, что у ее нового ученика будет возможность покориться вселенной и взамен получить ценнейшие знания, взрастив в себе нечто большее, чем сломавшийся после аварии хирург. Большое, дикое многоцветье касается ее плеч сухим звездным ветром, это немного больно и давяще, но она привыкла. Ладони покалывает, а кости наполняются легкостью, когда Старейшина плавными движениями раздвигает рамки одной реальности, изящно манипулируя существованием, ее дороги — узкие полоски света, ее дыхание — взмахи крыльев колибри в самом замедленном движении. Но все тропинки узки, а смерть не подчиняется никому. — Я снова делаю это, — тихо шепчет Старейшина, она — чуть больше, чем ночная тень, но меньше, чем человеческий шаг. Город перед ней купается в синей дымке и золотистых огнях. — Тысячекратно продлеваю одно мгновенье. Коснуться чужих пальцев оказывается так легко, — на прощание. — И все никак не могу насладиться снегом… Затем — лишь закрыть глаза. И исчезнуть.