Верь

Команда разваливается неожиданно некрасиво; груда камней на память от Трипа и молчаливый Коулсон с довольной улыбкой остаются выжженными на подкорках сознания – никакого пафоса и долгих прощаний. Уорд для команды ошибка, ненавидеть его становится таким же нормальным, как умиляться слаженной работе Фитца и Симмонс и тихо восторгаться железно-бетонной Мэй, контролирующей каждую лицевую мышцу; острые взгляды подобно выжигающей кожные покровы кислоте – до отвратно-привлекательных пейзажей оголённых костей. “Предатель” протягивается определяющим на всю жизнь, “убийца” горит Каиновой меткой; Уорд не имеет права надеяться на чью-то веру, тем более – спасение. У Симмонс отдающие медью волосы (с запахом празднично-ярких апельсинов) – Уорд по памяти может воспроизвести ощущение шёлковых прядей между пальцев, Грант помнит милые кофточки тёмно-синего и детское восхищение вдоль серой радужки; глупое “спаси” неосознанно протягивается опасно-тонкими нитями. Он помнит милую наивную девочку с равноценно большим ай-кью и сердцем; если и просить у кого-то второй шанс, то только у Симмонс. Изменения до каждого дотягиваются; у Уорда под боком одинаково верная и смертоносная Кара – не ему осуждать. У Симмонс волосы отдают прежней медью и – он уверен – пахнет от неё теми же апельсинами, что в его голове стойко ассоциируются с праздниками (а значит никакой крови и смерти, только липко-сладкое счастье вместо угольно-чёрных траурных будней); Уорд просит неосознанно – не меняйся. Уорд помнит вид моря сверху с единственным ярким пятном – Джеммой, помнит собственное удивление, когда Симмонс самостоятельно летит вниз – он ожидает геройства от Скай, от железной Мэй, но не от милой-милой Симмонс, со старшей школы зубрившей биологию. Уорд помнит (слишком много); ощущение чьей-то жизни в руках и пленяющую смесь страха и решимости – совсем не в стиле серых мышек. Джемма не серая, Джемма отчаянно сильная и тотально поломанная, раздробленная Фитцовым признанием и резким спасительным глотком кислорода после не её выбора в дурацкой игре на выживание одного из двух; Симмонс с тех пор ненавидит чёртовы выборы и отчаянно пытается научиться выбирать – преодоление страха путём полного погружения. Уорд болезненно боится быть обвинённым и оставленным (плохое детство остаётся в приоритете оправданий), только Уорд не герой с любовью к самопожертвованию – не прыгает в пучину страха, не пытается бороться. Грант предпочитает страхов избегать, а Симмонс тёплая и верная, Симмонс в его памяти – весенняя девочка с удивлением и ненормальной (по его меркам) добротой ко всему живому (сердце долбит грудную клетку; Уорд вроде как жив). У Уорда за грудиной зима холоднее той, что на улице; Кара, подобно ему, отчаянно ледяная, бесчувственная – идеальный, мать его, тандем. Симмонс весенняя, с лёгкими приятными ветерками и редким дождём, всё чаще – с солнечными не обжигающими лучами; Уорду хоть раз бы погреться. Полные едкой горечи слова команды ни черта на нём не оставляют; только недоверчивый взгляд Симмонс (голая сталь зрачка; никакой жизненно необходимой магии) остаётся привкусом горькой полыни в гортани – Симмонс нехило ломается вдоль линии позвоночника, перегибаясь пополам. Он повторяет “верь” и пытается поймать её взгляд – ну же, солнечная девочка, сверкни весной в серых радужках, перебей горечь полыни апельсиновой яркостью; Симмонс никогда на него не смотрит. Уорд по памяти воспроизводит острые лопатки и случайно пересчитанные им рёбра, мёртвую хватку и сбившееся дыхание в шею – дикая смесь облегчения и отчаяния; Уорд помнит тихое “спасибо” в сияющей радужке зрачка и это приятное чувство уважения каждого члена команды – спасение Симмонс – билет к доверию. Верь, повторяет он; надежды бьются о звонкую сталь уверенности серых глаз и тяжесть оружия в руке, дробятся под ненавистным “сдохни, мразь” взглядом; Уорд знает – так смотрят на убийц с прописным “смертная казнь” в графе “приговор” с проставленной чуть ниже печатью и временем исполнения. Весна гибнет под пластом льда; Симмонс ломается, трещит по швам, как наскоро зашитая кукла – неровные линии шрамов не заживают, горят воспалённым напоминанием собственных ошибок и их последствий. Полынь оседает в гортани неприятным осадком; у Джеммы белёсые шрамы и склеенные наскоро запястья, и (уже) не медные стриженные пряди неприятно покалывают плечи, у Джеммы перманентная ненависть к нему высечена над рёбрами, обеспечивает полное безверие. В её глазах едкое узнавание; Симмонс помнит тихое “успокойся” и поцелуй в макушку непривычно тёплый для железного Уорда, помнит свои благодарные улыбки и подаренное (привычно бесплатно) доверие. Джемма помнит; помнит сломанного Фитца с не слушающимися пальцами и промелькнувшее “мы умрём”, похороненное на дне океана. Недоверие протягивается ядом вдоль вен, безверие топит; у Джеммы лёд пластом и иммунитет к его словам (потому что всё ложь-ложь-ложь), только честное “я разочарован” едет проволокой по линиям швов. Девочка-весна отпечатывается за грудиной напоминанием о жизни; надежда гаснет в обоих одновременно, его (отчего-то) – вместе с ней.