Настоящее открытие

1491. Антонио почти жалел этого Колумба. Фердинанд и Изабелла буквально разрывали его на части своими жгучими и критичными взглядами. Судя по тому, что слышал о Колумбе Антонио, жизнь его была полна поводов для жалости. Его грандиозную идею, суть которой он только что изложил перед ними в пространной речи, отвергали по всей Европе. И, пожалуй, было из-за чего. Нет, Антонио ясно видел, из-за чего. Об этом загадочном Колумбе его успел предупредить Португалия. Вся эта идея об экспедиции в невиданные земли тоже казалась Антонио крайне сомнительной… хотя, возможно, и выгодной в долгосрочной перспективе. Неважно. Сейчас им было совершенно не до этого. На длинном лице Колумба четко отражался ход его мыслей. Он хорошо чувствовал обстановку. Будто ощущал, как роятся мысли в головах Фердинанда и Изабеллы. И наверняка сейчас припоминал про себя чье-то меткое выражение про мужа, жену и лукавого. Фердинанду решительно не нравились его миндалевидные глаза и упрямая линия рта. Ещё больше Фердинанду не нравилась его вопиющая идея, пускай и складно изложенная. Не зря же про Колумба поговаривали, что никакой он не генуэзец, а крещёный еврей. А впрочем, Антонио было безразлично: сейчас их волновали исключительно мавры-мусульмане и возвращение Иберии. Он не понимал, как этого не видят его монархи. Антонио нетерпеливо подбирался всё ближе к трону Изабеллы и всё ближе склонялся над ней, шепча ей на ухо это ненавистное им всем слово, которое лично у него уже вызывало нервный тик: «мавры, мавры!». Но ни один мускул не дрогнул на беспристрастном лице королевы. Она только едва заметно для гостя, но очень заметно для Антонио схватила его за ткань камзола. Дала понять, что он выходит за рамки приличий. Антонио каждый раз поражался, какими грубыми и настойчивыми при надобности становились эти изящные руки. И чего он добивался, в самом деле? Его и так почти не слушали. Просто потому, что по их меркам, меркам наций, он был ещё совсем юн. Меньше всех на этот счёт его подкалывал Португалия, да и у того нередко проскальзывали шуточки на эту тему. Антонио ещё толком и нацией нельзя было назвать: об этом ему очень любили напоминать дражайшие брат и сестра, Арагон и Кастилия. А Фердинанду и Изабелле, конечно, приятнее было при случае послушать мнение своих любимцев. Даже если их рассуждения порой полностью совпадали с доводами Антонио. Но ей-богу, он не понимал, почему они играют в переглядки. Было совершенно ясно, что это заманчивое предложение придется отклонить. Просто потому, что у них сейчас другие заботы. Только это Антонио и хотел донести до них, вот и всё! Но Фердинанд и Изабелла снова многозначительно переглянулись между собой, своими подопечными, и парой духовников и кардиналов, чье мнение они особенно ценили. Сложный мыслительный процесс монархов подошел к концу. Рамон и Констанция, стоявшие подоле своих правителей, бросили на Антонио строгие взгляды. Мол, сейчас молчи и не вздумай вмешиваться. Антонио слащаво улыбнулся брату и сестре. Наконец, Фердинанд галантно кивнул Изабелле, предоставляя ей слово. Она сухо сообщила Колумбу, что они вынуждены отклонить его предложение. Объяснялось это тем, что идет война, для её ведения необходимы огромные затраты и усилия, и финансирование такого предприятия не представляется им возможным. Они заинтересованы, но переговоры придется продолжить после войны. «И так далее, и так далее», отметил про себя Антонио, закатив глаза. Голова Колумба поникла, и Антонио задумался, который раз в жизни его лицо искажает гримаса отверженного. Но он не казался подавленным. В нем ещё теплилась надежда. Колумб был не из той породы придворных гостей, для которых отказ королей становился равносилен смертному приговору. Слова Изабеллы дали ему надежду на ещё одну аудиенцию. И, надо отдать Колумбу должное, он не растерялся и покинул их с достоинством. С ним простились, как того требовал этикет, и выпроводили восвояси. Какое-то время Антонио ещё вспоминал этого чудака, но за год многое забылось. Не до него было. *** 1492. — Эй, Хайме, — Антонио позвал Португалию, рассеянно глядя на письмо в своей руке. — Помнишь того смешного чудака, Христофора Колумба? — Ну да, — насторожился Хайме, развернувшись к брату. — А что про него слышно? — Снова просит аудиенции! — Пфф! Чудик. А я ещё просил его вернуться. Но без толку. Да и у тебя ему больше понравилось, — вздохнув, Хайме печальным взглядом обвел свою роскошную гостевую комнату. Да, он мог понять Колумба. Ему и самому очень нравилось гостить у Испании. До такой степени, что родственники, готовые принять Хайме в любой момент, выделили ему собственную комнату, как дома. И всё-таки, за родину было обидно. — Не говори так, — поморщился Антонио. — Мы же обещали продолжить с ним переговоры после войны... — он неловко сжал письмо в руках. — А я предупреждал тебя о его настойчивости! — самодовольно вставил Хайме. — Но всё равно, будь начеку, — посерьезнел он. — Моего короля он тоже засыпал обещаниями, что покажет нам Чипангу, Катай, Индию и рай на земле. Прозвучало не очень убедительно, — усмехнулся Хайме. — Настолько неубедительно, что ты умолял его вернуться? — недоверчиво поинтересовался Антонио. — Мы вот серьёзно подумываем над его предложением. — Не умолял, а просил. И тогда он был неубедителен, — недовольно буркнул Хайме. — Утаил от нас половину тех подробностей, о которых рассказал вам. Но… упустил, так упустил. Теперь он ваш, — Хайме пожал плечами. — Хотя… вот с Индией, например, я бы очень хотел познакомиться... — мечтательно протянул он. — А что там такого? — спросил Антонио. — Разве ты не знаешь? Эх, молодёжь! — возмутился Хайме. От этого обидного «эх, молодёжь» Антонио скривился. — Там же сказочные богатства и пряности, настоящая золотая жила! — Хм... Раз так... Должно быть, Индия — настоящая красотка, — ухмыльнулся Антонио. — Ошибаешься! — Хайме так вспылил, будто слова Антонио оскорбили его. Похоже, он очень долго раздумывал об Индии, раз говорил об этом с такой пылкостью. — Индия — смелый и отважный воин! Гений войны! Слышал про боевых слонов? Его изобретение! Брат покраснел и возмутился, да так, что Антонио даже отпрянул. Ещё слюной забрызжет. А потом Антонио, кажется, понял, в чем дело. — Ой, ага. Сразу видно, как давно ты хочешь познакомиться с этим отважным воином, — подколол Антонио. И это его «старшие» дразнили недорослью? Да Хайме сам вел себя, как ребёнок, отказываясь признаться в очевидном. — И как тёмными ночами мечтаешь о его загадочных и пленительных подвигах... — Да пошел ты! — Хайме залился краской: то ли от злости, то ли от смущения, и не придумал ничего лучше, чем запустить в Антонио очередной подаренной статуэткой со своего стола. Казалось, Хайме сознательно использовал их в качестве снарядов и держал у себя специально для таких случаев. Антонио только победоносно засмеялся, увернулся и выбежал с письмом в руках за дверь. — А я всё расскажу про тебя прекрасной сеньорите, когда увижу её! Хайме кинулся к двери и крикнул ему вдогонку: — Не когда, а если! *** 1492. Колумб снова явился к ним на аудиенцию, и Антонио снова жалел его. Хмель всё ещё притуплял чувства Испании после бурного празднования по случаю взятия Гранады и завершения Реконкисты (Рамон и Констанция хотели отобрать у него бутылку; потом поспорили и всё-таки сошлись на том, что бутылку стоит вернуть). Но да, похоже, это была жалость. Хотя Антонио и сам не понимал, как можно было жалеть человека, который только что попросил чуть ли не полцарства в придачу к своим ещё не свершившимся открытиям. А он-то в прошлый раз ещё подумал, что Колумб хорошо чувствует обстановку. Что самое странное, его наглость импонировала. Убеждала. Это была наглость человека, уверенного в силе своего обещания. В этот раз Фердинанд даже не впивался взглядом в лицо Колумба: ему нравилось всё, кроме масштаба его запросов. Но в итоге они договорились. Колумб добился своего, пускай и с большими оговорками. А Антонио был совсем не против. Нет, он ликовал. Вот Хайме-то обрадуется! *** — Упустил ты свое счастье, Хайме, — злорадствовал Антонио, войдя в его комнату. — Экспедиция отправляется уже в следующем месяце! Я собственными глазами увижу Чипангу, Катай и Индию! — Очень за тебя рад, — процедил Хайме и стал демонстративно рыться в ящиках своего стола. Ему не хотелось разговаривать. Думай, Антонио, думай. Нужна более меткая фраза. Чтобы в самое яблочко, чтобы задело за живое. Чтобы в следующий раз брат хорошенько подумал, прежде чем закатывать на него глаза и тяжко вздыхать: «эх, молодёжь!». — Я первым познакомлюсь с Индией и сделаю её своей, — улыбнулся он. Хайме уронил стопку бумаг, которую он достал из ящика, и они разлетелись по всему полу. Он со злобным рыком опустился на колени, чтобы всё собрать. Антонио беззлобно засмеялся и тоже опустился на колени, чтобы помочь брату. — Много о себе думаешь, — гордо ответил Хайме, собирая листы. — Что же скажет дорогой Ловино? — Молчал бы! — Антонио с улыбкой вскинул голову. — Они подружатся. — Подружатся? С Ловино? Он не большой любитель дружить. — Да что ты знаешь! — Знаю, что твой пройдоха Колумб уплывет и больше не вернется, — ухмыльнулся он. — Ты чем слушал? Я еду с ним. Самолично покараю его именем Святой инквизиции, если попробует такое провернуть. Уж мы-то в интригах понимаем побольше него, предусмотрели и такой вариант. Ты просто завидуешь. Хайме только фыркнул: — А по-моему, Рамон и Констанция просто хотят от тебя избавиться. Он сказал это с таким до смешного злым, сморщенным лицом, что Антонио расхохотался и чуть не повалился на Хайме со всеми собранными бумагами. Глядя на брата, Хайме тоже не смог сдержать смеха. Они схватили друг друга, чтобы не завалиться на бок. Наконец, Антонио примирительно протянул: — Ну, Хайме, мы ведь оба взрослые люди... — Взрослый, — поправил Хайме. — Взрослый людь здесь только я. — Я не о том, — Антонио пренебрежительно махнул рукой. Опять он про возраст! — Мы ведь оба понимаем, в чем дело. Всё из-за Индии, так? Так. А я говорю тебе, что она — наверняка прекрасная сеньорита. Ты же и сам хочешь в это верить. Просто не хочешь разочаровываться! А ведь мысли материальны. Брось эту свою фантазию про храброго воина, признайся! Кому ещё расскажешь, как не родному брату? Какое-то мгновение рот Хайме открывался и закрывался от наглости младшего. Но в итоге Португалия решил принять спокойный и гордый вид. — Мне признаваться не в чем, — он пожал плечами и хитро улыбнулся. — Но ты так разгорячился... Антонио положил на стол Хайме последнюю кипу собранных бумаг. Тот воспользовался этим, чтобы подкрасться к брату сзади и прошептать на ухо: — Хочешь, заключим пари, раз уж на то пошло? Антонио какое-то мгновение молчал. В его голове старые обстоятельства вдруг сложились в новую мозаику: горячее дыхание брата у уха, его рука на поясе Антонио, его долгие и пылкие рассуждения об отважном воине-Индии и упрямый отказ верить в существование прекрасной сеньориты... Глупости какие. Он сглотнул и спросил: — Что за пари? — Самое обыкновенное, — рука Хайме деловито скользнула к его плечу, — ты же собрался познакомиться с Индией? Всё просто: если Индия окажется сеньоритой, ты выиграл. Если сеньором, выиграл я. — И правда, всё просто... — рассеянно ответил Антонио и резко развернулся к брату, не в силах больше выносить его издевки. — А ставки-то какие? — Никакие, — ухмыльнулся Хайме. — Проигравший получает смертельный удар по гордости и «этим своим фантазиям», как ты выразился. — Ха! Что, уже чувствуешь, кто победит? — набравшись смелости, Антонио нагло приблизил свое лицо к его и заглянул Хайме прямо в глаза. — Эй, у тебя тоже есть фантазия о сеньорите. Не задавайся, — буркнул Хайме, протянул руки к бокам брата и вжал его в стол так, что Антонио пришлось сесть на него. Антонио часто задышал и уставился на Хайме. Тот многозначительно оглядел его сверху вниз. — Так что? Согласен? — спросил Хайме низким голосом, наклонившись ближе. Его рука снова подползала к поясу Антонио. — Д-да, — выдавил из себя растерявшийся Антонио, уже подозревая, что это «да» будет ему чего-нибудь стоить, — согласен. Хайме хитро улыбнулся и снова прошелся взглядом по брату. Он смотрел долго и медленно... а потом увидел, что Антонио сидит на бумагах, которые они подобрали с таким трудом. Улыбка сползла с его губ. — Это были... Очень. Важные. Договоры, — отчеканил он. — Эм... были? — нервно усмехнулся Антонио. *** 1493. По возвращении Антонио из экспедиции Хайме разрешает ему рисовать на тех самых «важных договорах», о которых брат успел забыть за восемь месяцев своего отсутствия. Только эта маленькая издевка и утешала Хайме после известия, что его несносный сородич всё-таки открыл новые земли. Он был несказанно рад видеть его снова, таким живым и веселым, но... грусть громоздким пятном расползалась по его радости, и он ничего не мог с собой поделать. Антонио рисовал жилища туземцев (он уже вовсю называл их «индейцами», испытывая при этом какую-то особенную гордость) и их приспособления, чтобы наглядно проиллюстрировать всем присутствующим свой рассказ о поездке в Индию. Но он то и дело увлекался образом, возникшим в голове, и рисовать и рассказывать одновременно у него решительно не получалось. Когда он заминался и долго подбирал точное слово, Рамон и Констанция, тоже увлеченные образами, возникшими уже в их головах, не упускали случая выдвинуть какое-нибудь свое невероятное предположение. Зачастую — даже слишком невероятное. Они были свято уверены, что это поможет Антонио вспомнить подробнее. Но Антонио только качал головой, пытаясь яснее выразить свою мысль рисунком. Закончив его, он вручил рисунок королеве. Изабелла с интересом крутила его в руках, чтобы рисунок мог увидеть сидевший рядом Фердинанд. Рамону и Констанции пришлось изворачиваться, чтобы тоже посмотреть. Хайме не стал даже пытаться. Антонио рассказывал про всё и сразу: про индейское золото, про чужой быт и культуру, про страшную бурю, в которую они чуть не погибли, про их блуждание в море и на суше, про диковинную флору и фауну островов. Кое-что он показывал наглядно. Из экспедиции они привезли золото, туземцев, экзотические растения, зерна, плоды, какую-то странную «сухую траву» с резким запахом, которую очень нахваливал Колумб, поскольку именно в ней они впервые увидели крупицы золота, и зачем-то птичьи перья. Перья удивили Хайме больше, чем чудо-трава, потому что вдобавок Антонио умудрился притащить с собой какую-то неведомую птицу. Раньше Хайме никогда такой не видел. Точнее, такого. Антонио ласково называл его Энрике. Он был совсем небольших размеров, но в силу своей чужеродности немного пугал видом цепких когтей, маленького изогнутого клюва и чересчур умных для птицы крохотных глаз, оранжевых и круглых, как солнечный диск. Дружелюбия Энрике придавало только его ярко-зелёное оперение с веселой жёлтой полоской на голове. Кроме того, он издавал пугающие своей резкостью энергичные визги, до ужаса напоминавшие человеческую речь. Кажется, он почти выучил все их имена, в том числе и свое собственное. Антонио и Колумб долго убеждали всех, что это всего лишь причудливая особенность заморских птиц, и не стоит беспокоить придворного экзорциста. Монархи, Рамон и Констанция разглядывали сувениры, привезенные Антонио. Кто с восторгом, а кто с непонятной смесью недоумения и сдержанной радости на лице. Хайме особенно нравилось наблюдать это выражение на лице Констанции. Они с ней были не в ладах. Фердинанду и Изабелле Антонио привез неуклюже вырезанные каменные фигурки и расшитые цветные платки, от которых королева ликовала. (Хотя Хайме подозревал, что платки на самом деле были чьими-то набедренными повязками). Рамону — странное и непонятное тканое приспособление для лежания. Последний писк заморской моды, заверил их Антонио. А Констанции пришлось довольствоваться украшениями сомнительной красоты из камней, перьев и костей. Подметить такую вещицу было вполне в духе Антонио, но совсем не в духе Констанции, привыкшей к роскошным изделиям испанских ювелиров. Тем больше Хайме забавляли её неумелые попытки нацепить украшения на себя, чтобы порадовать брата. Наконец, сувенирная очередь дошла и до Хайме. Должна была, верно? Но Антонио подошел к нему с пустыми руками и Энрике на плече. — Думал, я всё забыл? А я не забыл! Хайме не понял, кому была адресована фраза: ему или Энрике. Но Хайме отвечать не стал. — Кхе! Энхрике на руке! — громко прокряхтела птица прямо в ухо Антонио. Он засмеялся. — Хочешь подержать? — спросил он. — Не очень, — напряженно ответил Хайме, отпрянув подальше. Когти птицы крепко впивались в плечо Антонио. Слишком крепко. — Кстати говоря, лучше бы ты назвал его Диего. Было бы интереснее. Представь, как бы славно звучало: «Диего, не дерзи дамам». — Но я... — Антонио растерянно переводил взгляд то на Хайме, то на птицу. Его плечи поникли, и он выглядел так обиженно и разбито, что до Хайме дошло: не мог Энрике быть никаким Диего. Потому что Энрике — это не просто так, а в честь Энрике Мореплавателя. И пташка, неизвестно как и какими трудами привезенная из-за океана, — подарок Хайме. Ему и для него. Этот самодовольный задавака, так любивший оказываться во всем первым, этот самонадеянный юнец, чью кровь будоражил дух соревнования, думал о нем. Его брат думал о нем. Антонио думал о Хайме. — Тебе не нравится? — разочарованно спросил Антонио. — А... должно? — насторожился Хайме. Он не спешил радоваться. Что, и правда ему? Может, он всё неверно истолковал? — Ну, вообще-то... это тебе, если ты не понял, — грустный Антонио кивнул на вскрикнувшую птицу. Его взгляд заметался, губа задрожала, и он старался не смотреть Хайме в глаза. — Но если ты... не... не... — Антонио уже зашмыгал носом, и кажется, готов был расплакаться. Услышав шмыганье, Констанция с любопытством взглянула на них. Боже мой, кто бы мог подумать, какая нежная душа крылась за всей этой напыщенностью? Брат был готов разрыдаться только от того, что Хайме холодно воспринял его подарок, хотя до этого все они делали друг другу подарки только за редким исключением и по большим праздникам. Ну нет, Хайме не мог допустить его слез. Особенно на виду у Констанции. Он кинулся к Антонио и крепко сжал его в объятиях, уткнувшись головой в его свободное плечо. Он боялся, что птица клюнет его в затылок. — Дурашка Тонио, — задорно и ласково произнес он, попытавшись подхватить брата на руки. — Я пошутил про Диего. Брата, ростом всего на полголовы ниже, подхватить не получилось. Он оказался слишком тяжелым, и Хайме едва удерживал его на весу. Сидевший на плече Энрике заволновался. Но Хайме всё же попытался немного покрутить Антонио из стороны в сторону, как в старые добрые времена его детства. Из-за тяжести брата натужная улыбка Хайме сделалась вдвойне натужной. Но, кажется, Антонио ничего не заметил сквозь пелену слез. Хайме поставил его на землю, и, неожиданно осмелев после такого физического упражнения, крикнул прямо в птичью мордочку: — Энрике плавать? Птица не растерялась: — Энхрике ува, ува! Si! — прокряхтел он. Видимо, ещё плохо выговаривал слово «плавать». Хайме засмеялся и показал Энрике кончик языка, но и это далось ему с трудом. Теперь он боялся, что птица выклюет ему язык или вцепиться в него. Но дело было сделано: Антонио уже улыбался и шмыгал носом от радости, а не от грусти. Он обвил шею Хайме руками. — Мы с Энрике здорово поладим! — воскликнул Хайме. — Ещё пожалеешь, что не оставил его себе. — Не пожалею, — на удивление твердо произнес Антонио дрожащим голосом. Он крепче прижался к Хайме. За спиной брата Хайме увидел Констанцию, состроившую ему презрительную гримасу, и ещё презрительнее скорчился в ответ. Антонио утер последние слезы и с былым жаром стал знакомить Хайме со словарным запасом и привычками Энрике. Он всё-таки добился того, чтобы Хайме взял его на руки, и тогда уж совсем повеселел, окончательно убедившись, что брат подружится с птицей. Эх, юнец юнцом, нечего сказать. Хотя Антонио любил поговорить на эту тему. *** Остаток дня Антонио провел с Рамоном, Констанцией, придворными и экспедицией Колумба. Предстояло разгрести кучу дел, вещей, вопросов, впечатлений и наблюдений, которые накопились за время поездки. Хайме покинул братьев и сестру, как только обсудил с ними их взгляды на свои территориальные права. Он серьёзно заволновался на этот счёт. Хайме понадеялся, что родственнички не позабыли о его праве на земли, открытые к югу и востоку от мыса Бохадор. Которое римские папы, между прочим, предоставили ему ещё сорок лет назад. Но Констанция упорно настаивала на том, что новые земли по праву принадлежали им, и никому не позволяла в этом усомниться. В отличие от неё, Хайме не хотел громкой ссоры. Поэтому на худой конец они договорились о том, что предоставят разрешение своего спора Ватикану. Спасибо дипломатическому таланту Рамона и жалостливым глазам Антонио, потому что Хайме предпочел бы отойти в сторонку и вцепиться ей в волосы. Хайме уже чуял, что решение будет не в его пользу, и это его злило. Всё злило. Констанция, Вест-Индия, этот Энрике в кричащих цветах, а больше всего — сложившаяся ситуация. Поэтому он с превеликим удовольствием поддался острому желанию уединиться и заперся в своей комнате. Целый день он учил Энрике всевозможным глупым рифмам, какие только приходили ему в голову. Вроде «Энрике летает в базилике», «сеньор, жаркий взор, умерь пылкий разговор» и «Констанция, отвратная ты нация». Он думал, что это отвлечет его от дурных мыслей, но они всё равно наводнили его голову. Он вскакивал и расхаживал по комнате, перебирал бумаги, попытался со злости попрактиковаться со шпагой и успокоился только тогда, когда чуть не ткнул себе в глаз. Пробовал прогуляться по саду и сыграть что-нибудь на гитаре Рамона. Играть Хайме не умел, но звуки гитары его обычно успокаивали. Без толку. В зелени сада он видел таинства заморской природы, которые открылись Антонио, в стоне струн слышал жалобный зов далекой Индии. Индия никогда не покидала его мыслей. Чем больше Хайме думал об этом, чем ярче воображал себе пряный аромат специй и ослепительный блеск золота, тем больнее жалила его обида. На протяжении многих лет эта сказочная страна оставалась для него недостижимой мечтой. Но разве мог это понять Антонио? Разве мог он понять, с какой горечью плакал Хайме, когда пять лет назад Бартоломеу Диаш вернулся к нему с известием о мысе Бурь, призрачном пути в Индийский океан и разбитыми надеждами? Да, Хайме плакал, плакал долго и с каким-то потаенным наслаждением, потому что он знал, знал, знал, и за этот плач ему было совсем не стыдно. Успокоил его только Жуан, и Хайме в который раз убедился, что прозвище «Совершенный» его король заслужил не просто так. Жуан, тронутый слезами Хайме, приказал переименовать мыс Бурь в мыс Доброй Надежды. Чтобы показать ему, что надежда осталась, что она не разбита и не мертва, и Индию они найдут во чтобы то ни стало. Он был готов на всё, лишь бы его страна не плакала. Вот и сейчас Хайме держался из последних сил, помня наказ своего короля. А может, помогало то, что он уже вдоволь выплакался в прошлый раз и не видел смысла оплакивать одну и ту же утрату дважды. Да, Индия найдена. Но не им. И Жуана теперь, вероятно, охватывала та же тяжесть, что и Хайме. Оставался шанс, что Антонио ошибся, и что открыли они вовсе не Индию — да и рассказы его были какими-то путанными, и некоторые детали совершенно не совпадали с тем, что Хайме было известно об Индии из древних источников. Антонио признавался, что они много раз блуждали и сворачивали. То думали, что достигли одного из полуостровов Восточной Азии, то самой бедной части Катая, то Чипангу, которая оказалась совсем не такой, какой её описывал Марко Поло. Но шанс на ошибку казался Хайме таким же призрачным, как и его шанс на обладание Индией. Он не хотел считать себя бедствующим францисканцем, но всё шло именно к этому. Бедность порождала в нем мнимость, а та дорисовывала в его голове образ поверженного себя и победителя Антонио. Цены на специи поднялись до недостижимых высот, а вслед за ценами гнались военные расходы Хайме. Реконкиста и войны с Констанцией окончательно вымотали его. И его снова настигло то же разочарование. Да, он завершил Реконкисту раньше своих родственников и очень гордился этим, иной раз напоминая Антонио, что ему стоит брать с него пример. Но тогда Хайме не мог похвастаться победой — ещё не всё было кончено. Тревога висела в воздухе. Зато с каким размахом отпраздновали Антонио, Рамон и Констанция, когда подошла к концу их Реконкиста! Хайме понадобилось какое-то время и ещё несколько бутылок вина, чтобы стереть из памяти тот до омерзения роскошный пир. Антонио, Антонио, Антонио. Хайме постоянно сравнивал себя с ним, да и уже плотным фундаментом заложил в своей голове мысль, что мир теперь принадлежит ему, воплощению юности и молодости, а не задыхающемуся в изоляции Хайме. Он даже перестал посещать любимые им когда-то базары, пробуждавшие в нем жилку дельца. Сразу вспоминалась крупная встреча европейских торговых держав, на которую его притащили сородичи. Хайме воспринял это как остроумную насмешку. Он чувствовал себя очень неловко, и страны с более сильной экономикой окидывали его недоумевающим и презрительным взглядом: как это такой мелкой сошке удалось затесаться среди них? И теперь, прогуливаясь по базару, воображение Хайме рисовало те презрительные взгляды на лицах всех встречных торговцев. Их прилавки ломились от товаров, их харизма очаровывала покупателей, их дела всегда шли в гору и никогда с неё не скатывались. Он предвидел, что скоро его воображение начнет рисовать тот же покровительственный вид и на лице Антонио, открывшего целый новый мир. Потому что Хайме чувствовал, как этот мир, полный бесконечных возможностей, отворачивался от него и запирался изнутри. Но у самого Хайме запереться не получилось. Вечером Антонио зашел к нему поболтать, так что Хайме пришлось взять себя в руки и отворить дверь. Хорошо, что брат принес с собой вина, а то говорить Хайме не смог бы. Вся эта пестрота красочных образов и обилие заморских диковинок из рассказов Антонио вызывали в нем и изумление, и детскую радость, и такую же детскую зависть. Эта зависть ощущалась более чёрной и горькой, чем должна была; стыдно испытывать такое по отношению к брату. Самое меньше, что он мог для него сделать — это забыть ненадолго о своих мучениях, отворить дверь и выпить с ним вина. Он открыл. Глаза Антонио сверкали также ярко, как стеклышко бутылки в свете уходящего дня. — Смотрите-ка, что это тут у нас, — воскликнул Хайме, перенимая бутылку из рук довольно ухмылявшегося брата. — Эльзасское белое сухое! А я думал, Констанция и Рамон тебе не разрешают, — Хайме кивком указал на бутылку вина. Он попытался встретить брата усмешкой, пускай и несколько кривой. Антонио зашел внутрь. Он немного поежился: то ли на нем неудобно сидел камзол, то ли он невольно ощутил, какое отчаяние охватило тусклую комнату Хайме. Но Антонио улыбнулся, как ни в чем ни бывало. — Это они как раз сказали, что я уже взрослый и могу пить! Совсем не следишь за новостями, — важно ответил Антонио. Он со звоном поставил бутылку на стол и пошел здороваться с Энрике. Тот довольно расчесывал перья в своем птичьем уголке с жердочкой и клеткой, которые только сегодня появились в комнате. Тем временем Хайме достал два любимых им кубка. Один для Антонио — с нефритами и рубинами, другой для себя — с аметистами и опалами. — Кто бы мне рассказал эти новости, — фыркнул Хайме, подвинул брату кубок, откупорил бутылку и сел в кресло. Антонио уселся в кресло напротив. — Ну... на самом деле, есть одна новость... — Антонио замялся. — Помнишь наше пари? О, да. Хайме помнит. Знал бы он, как живо. — И... что же? Антонио с минуту смотрел на него, потом отвернулся. Его взгляд заметался, но остановился на кубке. Он буркнул: «наливай уже», и Хайме послушался. Его руки едва заметно дрогнули. Он вздохнул. Ну, давай, братец. Выкладывай. Про Индию, про сеньориту, про свою несказанную радость, про вашу дружбу и не только, про дикую ревность Ловино. Если уж добивать, так до конца. Антонио пил жадно и быстро, с закрытыми глазами. Хайме смотрел, как вздымается его кадык. Это для храбрости? Сказал бы сразу, выпили бы вместе. За храбрость, ага. Хайме в нетерпении сжимал и разжимал пальцы вокруг своего пустого кубка. Наконец, Антонио допил, утер рот, отставил кубок в сторону, и, вздохнув, признался: — Я никого не встретил. — Что? Как это? — удивился Хайме. Антонио стыдливо пожал плечами. — Мы видели только голых людей в набедренных повязках, — объяснил он, попытавшись отхлебнуть из пустого кубка. — Ни отважных воинов, ни знойных красавиц. Да, вот это новость. Всем новостям новость. Хайме даже не знал, что ответить. Если бы он сейчас стоял, а не сидел, то наверняка бы пошатнулся. — Да, жалко... — рассеянно протянул он и попытался усмехнуться, — но не беда. — Хайме снова потянулся к бутылке. Он налил и Антонио, и себе. Зато теперь было, за что выпить. — Пари в силе. — Серьёзно? — Ещё бы, — они несмело чокнулись в знак согласия. — Ты же не видел её! Или его. Поэтому ещё ничего не решено, — объяснил Хайме. — Ха-ха, сам сказал! Её! Проговорился, проговорился! — Антонио затыкал пальцем ему в грудь, как маленький. — Дурак, — добродушно сказал Хайме, схватив его за руку. Он снова чуть не добавил: «Тонио». А тот, словно учуяв недосказанное слово, уставился на него в ожидании. Этот жест был слишком нежен для их ребячества. Уж слишком хрупко держал Хайме эту тонкую руку. Он неловко переглянулся с братом и грубо оттолкнул его. Тот уставился в свой кубок. — Ха! Ты даже не смог найти себе подобного! — подколол его Хайме, непринужденно продолжая разговор. — Если будешь так искать, то я сам отправлюсь знакомиться с Индией, — он деловито вскинул голову повыше и сделал глубокий глоток. — Попридержи коней! — нервно рассмеялся Антонио. — Мы уже помышляем о второй экспедиции. Думаю, поплывем осенью. Серьёзно так, основательно поплывем. Года на два-три, а может, и больше. Будем осваивать земли, строить города и колонии. Тогда-то я уж точно разыщу Индию. Объеду все острова вокруг, но разыщу! — Он легонько стукнул кулаком по столу, и его зелёные глаза заблестели так же ярко, как нефритовые камни на кубке. (Он уедет снова, и Хайме снова не увидит этого радостного, живого взгляда ещё несколько лет?). — Какое упорство. И всё ради меня? — спросил он с грустной ухмылкой, глядя на свое расплывчатое отражение в вине. («Ты же нуждаешься во мне, Тонио?»). Антонио смутился и замер, сделав вид, что всё ещё пьет. Но Хайме видел, как мгновение назад он выпил всё до дна. — Почему это ради тебя? — гордо спросил он, поборов смущение. — Ради пари! А ещё денег, территорий, торговли, амбиций, экспансии и всего такого прочего. Сам знаешь. — Знаю. Но ведь суть пари в том, что ты хочешь что-то мне доказать, — Хайме снова наполнил кубки. — Всё замыкается на мне. Взгляд Антонио забегал по его лицу, потом — по его комнате. Он сглотнул и откашлялся, а потом усмехнулся: — От скромности не умрешь, да? Дурак, — он с вызовом посмотрел ему в глаза, снова поднося кубок к губам. — Тонио, — с неожиданной ласковостью ответил Хайме. Ему нравилось это имя. Почему он не называл его так раньше? И брату нравилось тоже: Антонио чуть не поперхнулся. Его глаза расширились, щеки покраснели — потом он непременно скажет, что всё это от вина, конечно же, — и узор на ковре вдруг стал ему интереснее, чем лицо Хайме. Антонио крепко закрыл глаза. Ему нечего было сказать. И не надо. Хайме всё понимал. Теперь засмеялся он. Он взял свой кубок, встал, обошел кресло Антонио сзади и положил руку ему на плечо. Тот вскочил от неожиданности. — Скажу хоть один тост напоследок: за истину, — улыбнулся Хайме, ударив своим кубком о кубок Антонио. Тот только кивнул, и тихо пробормотал: «за вино». Он смотрел, как пил Хайме, а потом осторожно допил свое вино и дрожащей рукой поставил кубок на стол. — Да, мне уже пора, — спохватился Антонио. — А то получу ещё нагоняй от Констанции с Рамоном. Они и так воображают себе, будто они мои родители, — он усмехнулся и направился к двери. Хайме остался стоять у стола с недопитым вином. Антонио неуверенно схватился за дверную ручку и застыл. А потом поднял голову и посмотрел на брата: — Спасибо за компанию. Доброй ночи, Хайме. — Всегда пожалуйста, — он сделал неопределенный жест рукой. — Доброй ночи, Тонио, — ласково добавил Хайме. Тонио хлопнул дверью слишком громко: видимо, смущение не дало ему рассчитать силу. Хайме налил себе ещё вина и покосился на жердочку Энрике. Странно, но за время своего визита Антонио ни словом не обмолвился о своем любимце. Пока ещё не хотелось загонять Энрике в клетку. Хайме смотрел то на кубок, то на птицу. Она тоже то и дело заинтересованно поворачивала голову и смотрела на Хайме умными глазами. Ему показалось, что в них он видел жажду, и подумал, что будь Энрике человеком (будь он настоящим Энрике, Энрике Мореплавателем), Хайме обязательно предложил бы ему выпить. — Тонио любит Хайме, — ни с того ни с сего произнес Хайме в пустоту. — Тонио рхюбит Хайме! — громко прокряхтел Энрике на всю комнату, задорно махнув крыльями. Хайме с перепуга вскочил и замахал на птицу руками: — Балбес, ты бы ещё громче крикнул! — прошипел он, загоняя Энрике в клетку. — Бархбес! Бархбес рхюбит беса! — прикрикнула птица в последний раз и всё-таки угомонилась. Она была не так уж неправа, с досадой подумал Хайме. *** 1496. Всё это время лицо Антонио не раз всплывало у Хайме перед глазами. После долгих лет ссор и союзов, худого мира и худой дружбы, у него появился этот глупый, этот трогательный Энрике, так часто напоминавший о брате. Кто-то из его семьи подумал не столько о Португалии, способной что-то дать или отнять, сколько о Хайме. О нем думал Тонио. Как бы Хайме не напоминал себе, что их мерки времени — неровня человеческим, что года летят для них, словно секунда, каждое прощание давалось ему всё тяжелее. Но вот, он снова видел перед собой эту свежесть, эти яркие, полные жажды приключений глаза, загорелую кожу, опаленную солнцем Вест-Индии, непослушные вьющиеся волосы, и чувствовал, что они и не расставались. Но Антонио снова вернулся ни с чем. Конечно, он сказал об этом не сразу, а только после бокала вина. В прошлый раз они так его и не допили. Хайме то и дело грустно поглядывал на хранившуюся у него бутылку, с удовольствием вспоминал вкус вина, но не находил в себе сил прикончить бутылку в одиночку, без брата. Не мог он спокойно выпить и сейчас: они были слишком увлечены беседой. Сначала Тонио долго подготавливал почву для разговора. Пересказывал байки Колумба о том, что в центре одного острова они открыли чудесную страну Офир, где когда-то добывали золото для самого царя Соломона; с интересом рассуждал о предложении Христофора направлять для заселения колоний преступников, вполовину сократив им срок. И, конечно, пылко заявлял о своих правах первооткрывателя, хотя их с Хайме территориальный спор разрешился ещё два года назад. В пользу Констанции, разумеется. Папа решил, что все открытые земли западнее островов Кабо-Верде будут принадлежать ей, а восточнее островов — Хайме. После этого Констанция задирала нос ещё неделю, а Антонио и Рамон встречали Хайме виноватыми улыбками. Иногда Хайме спрашивал себя, чувствовал ли Антонио вину. Не то, чтобы ему полагалось стыдиться своих открытий просто в силу того, что он преуспел больше своих сородичей. Но всё-таки, Тонио не мог игнорировать витавшее над их головами ощущение, что одного из них избаловала судьба. Было что-то смущенное и сдержанное в его нахальной ухмылке, которой он будто стыдился, но всё равно не мог сдержать. Эта ухмылка особенно повеселила Хайме, когда Тонио стал убеждать брата, что они действительно достигли Азиатского материка, и у них даже есть подтверждающий это документ. А на вопрос Хайме о том, кто его составил, самодовольно ответил, что это был их нотариус. Шёл уже третий по счёту кубок, и Антонио заметно расслабился. Напряжение покинуло его плечи, и он размяк в кресле, уютно уткнувшись щекой в мягкую обивку. И только тогда, вдоволь нажаловавшись на тягости экспедиции и разомлев от вина, он с тяжким вздохом сообщил Хайме, что снова никого не встретил. Опять одни голые люди в набедренных повязках. Опять ни отважных воинов, ни знойных красавиц. Их пари было всего лишь ребяческой забавой, глупым спором, но почему-то Тонио воспринимал всё серьёзнее, чем стоило бы. Да и Хайме, пожалуй, тоже. Он уже не мог вспомнить озорной легкости, с которой началось это пари. Но годы вытоптали в этой легкости нечто более прочное. Странную связь с братом, которую Хайме чувствовал на расстоянии целого океана, даже если она существовала только в его воображении. И теперь их пари невольно ощущалось воплощением этой связи. Они оба ждали чего-то, сами не зная, чего, и готовы были ждать целую вечность, потому что значение имело лишь само их совместное ожидание. Но ни тот, ни другой не хотели себе в этом признаться. Антонио нервничал и вертел в руках полупустой кубок. Словно ждал, что Хайме едко пошутит или разозлится, плюнет на священное таинство пари и разорвет его после такого заявления. Хайме барабанил пальцами по столу. Знал бы Тонио, что это не просто так, и Хайме тоже собрался ему кое-что сказать, не зная, какую реакцию это вызовет у брата. Ещё было не до конца ясно, кто сегодня станет едко шутить или злиться. Но Хайме думал об этом разговоре несколько месяцев. Он должен был сказать, даже если Антонио разозлится, обидится или устроит сцену. Не подавая виду, Хайме только откинулся в своем кресле. Отпив вина, чтобы пощекотать нервы Антонио затянувшимся молчанием, он деловито произнес: — Да уж! Упустил ты свое счастье, Тонио. А впрочем, я на это и надеялся! — Ты о чем? — удивленно сморщился Тонио. Его мальчишескому лицу очень шла такая гримаса. — Извини, но Ватикан же решил, что Вест-Индия принадлежит нам... — смущенно начал он. Хайме едва заметно скривился и покачал головой. — Не сыпь соль на рану, братец. Я не об этом, — он прочистил горло, и смелость, наконец, подсказала ему нужные слова. — Теперь мой черед плыть. Только я поплыву на восток. А то на западе, как видишь, ловить нечего. Мы с одним моим приятелем вот уже как год хотим обстряпать это дельце... пока знаю только примерную дату, но я думаю об этом очень давно, сам знаешь. Должен же кто-то выиграть наше пари, — усмехнулся Хайме. Про дату он соврал, но об этом можно было догадаться из контекста. Так долго думал, собирался, готовился, и не знает толком, когда отправляется в путь. Ага, как же. Если бы Тонио сейчас стоял, а не сидел, то наверняка бы пошатнулся. Его глаза расширились, хватка на кубке ослабла, и он чуть не уронил его. Но его прыткий ум быстро подсказал ему принять надменный, непринужденный вид. — Серьёзно? — он медленно поднял взгляд на Хайме, захлопав короткими ресницами. — Настолько отчаялся, что хочешь проделать мой путь? Ха, и это всё, что он мог сказать? Серьёзно? Серьёзно. Знал бы Тонио, как серьёзно. А впрочем, это было не так уж важно. Он наверняка подозревал, что амбиции Хайме никуда не испарились, когда его брат открыл новые земли. Хайме распрямился, пытаясь создать видимость, будто он смотрит на младшего свысока. — Положим, что так, — с неохотой согласился он, — но путь у меня всё-таки будет свой. Пускай и по твоим стопам. — Я даже не удивлен, — фыркнул Антонио. Он призадумался, а потом произнес тост. — Значит, за новые пути, — он широко улыбнулся брату, протянув к нему свой кубок. — За новые пути, — согласился Хайме, отпив вина. — И за новые рассказы, Тонио. Уж я-то такого про тебя Индии расскажу… Он стал вспоминать забавные случаи из жизни Тонио, о которых он непременно рассказал бы Индии. Брат смеялся, протестовал, что ничего подобного не было, снова смеялся и топил смущение в вине. Хмель, усталость и тяжесть дня всё сильнее кружили их затуманенные головы. Совсем скоро у них стали заплетаться языки, а смех стал пьяным и раскатистым. Они оба сползли на стол, протянув друг к другу руки, и разговаривали так, не поднимая головы. Но разговор уже стихал, сонливость брала свое. Хайме понимал, что надо бы растолкать младшего и разойтись по своим комнатам, но не мог раскрыть глаз и поднять тяжелой головы. Краем сознания он почувствовал, как нежные, потные пальцы Тонио несмело касаются его руки, проводят по выступающим венам на тыльной стороне ладони и скользят к предплечью. Сон как рукой сняло. Хайме осторожно приоткрыл один глаз и встретился взглядом с испуганным Антонио. Они оба замерли. Рука Антонио больше не двигалась. Казалось, он не дышал. Но когда его пальцы стали ускользать, Хайме встрепенулся и тут же накрыл его ладонь своей. Антонио едва слышно охнул. Он не сводил глаз с брата. Никто не смел пошевелиться. Никто, кроме сорвавшегося со своей жердочки Энрике. Хайме и Антонио подпрыгнули на месте. Ни с того ни с сего Энрике закричал, захлопал крыльями и закружился над их головами, хотя до этого выглядел таким же пьяным и сонным, как они сами, а один раз чуть не свалился с жердочки. Может, он задремал под их шумную беседу, а проснувшись, испугался тишины. Хайме замахал руками, попытавшись прогнать Энрике. Но тот ловко облетел Хайме и уселся ему на плечо, больно задев его острыми когтями, и только тогда перестал кричать и хлопать крыльями. Спать расхотелось окончательно. Хайме угрюмо посмотрел на взбесившегося Энрике, а потом на покрасневшего Тонио. Его взгляд растерянно метался между лицом Хайме и ярким оперением Энрике. От неловкости он уставился на стол и спросил: — А ты… ну… ты возьмешь с собой в экспедицию Энрике? («Всегда знаешь, как выкрутиться, братец»). — Кхе! Энхрике на руке! Si! — довольно прокряхтела птица. Хайме шикнул на неё и прогнал со своего плеча. Обиженный Энрике подлетел к Антонио. — Нет. Пускай остается с тобой, — протянул Хайме, показательно зевнув. — Чтобы ты не забывал, — неожиданно добавил он. Антонио прикусил губу и снова поднял на него взгляд. — О Великом первооткрывателе Хайме? — попытался пошутить он. Его пальцы едва заметно постукивали по столу. Руке так и хотелось коснуться Хайме снова. Увидев это, Хайме улыбнулся. — Скорее, о своем любимом, ненаглядном брате, — пропел он, накрывая ладонь Тонио своей. *** 1497. Хайме отплыл через год, и при прощании Антонио плакал так же сильно и сжимал его так же крепко, как в тот раз, когда подарил ему птицу. Хайме стыдился этого: он-то ни разу не заплакал при прощании с Антонио. Все видели, как наполнялись слезами его глаза, но каждый раз Хайме удавалось сдержать их остроумной шуткой, наповал убивавшей все сантименты. Рамон и Констанция в этом отношении были более сдержанны. Рамон мало говорил, но крепко обнял Хайме, как обнимают старого боевого товарища. Констанция же взяла с собой самый старый платочек, какой смогла найти, и в основном стояла в сторонке. При помощи платочка она пыталась утирать воображаемые слезы и делать вид, что тихонько всхлипывает. Только получалось у неё не очень. Её вздохи и полувсхлипы раздавались с периодической точностью, которой позавидовали бы любые часы: будто Констанция дала себе наказ вздыхать ровно каждые две минуты. Когда подошла её очередь обнять Хайме на прощание, она туго обвила руки вокруг его шеи. Так туго, что ещё чуть-чуть, и можно было задохнуться. Хайме ответил взаимностью. Всю дорогу домой и весь оставшийся день у Антонио щемило сердце при воспоминании об отчаливающем корабле, который медленно, но верно уносил его брата к горизонту. Неужели то же самое чувствовал Хайме, когда Антонио рвался навстречу приключениям? (Как он вообще это пережил?). Тем хуже было наблюдать ликование Констанции и тихую тоску Рамона. Только они, как всегда, оказались наблюдательнее Антонио, и затеяли развлечение в саду, чтобы никто из них не смел впадать в хандру. Пригласили танцоров и танцовщиц, музыкантов и певцов. Но судя по тому, что инициатива исходила от Констанции, Антонио догадывался, что она придавала этому маленькому празднику совершенно иное значение, нежели простое избавление от хандры. Так и получилось, что танцы и песни увлекли одну Констанцию, и танцоров с музыкантами вскоре пришлось отправить восвояси. Рамону захотелось самому сыграть на гитаре, и он призвал всех к тишине, а Антонио заявил, что хочет разучить с братом новую песню. Но как назло, Рамон затянул какую-то грустную песню о разлуке, и никак не мог вспомнить ничего другого, как ни старался. Антонио оставалось только вздыхать. Хайме всё ещё был с ними. — И всё-таки, я не понимаю, зачем он последовал твоему примеру и пустился в это безумное путешествие… — тихо сказал Рамон, как только умолк последний аккорд. — Ты же знаешь, как давно он мечтал об этом, — так же тихо ответил Антонио. — Наверное, даже дольше нас. Конечно, ему тоже хотелось снарядить экспедицию… да и попытаться найти воплощение Индии, раз уж я не смог… — рассеянно пробормотал Антонио. Ему казалось, что он обнажает перед братом и сестрой часть своих сокровенных мыслей. — Ага-ага, удачи ему, — высокомерно фыркнула Констанция, перебиравшая садовые цветы. — Пусть наконец-то познакомиться с этим своим Индией! А то уже все уши прожужжал. — Чего? — встрепенулся Антонио. — С «этим»? Рамон и Констанция недоуменно посмотрели на брата, не понимая, чему он так удивился. Как ни странно, до этого момента они ни разу обозначали и не упоминали пол Индии в разговоре. — Да, с Индией. Забыл, кто такой Индия? — спросил Рамон. — Нет, в смысле, разве это не «она»? — Антонио крутил головой то в сторону Рамона, то в сторону Констанции. — Я вот думаю, что Индия — сеньорита! Мы с Хайме даже крупно поспорили из-за этого, и спорим вот уже который год… Так почему вы говорите «он»? — Ну. Потому что, — ответил Рамон, будто это было нечто само собой разумеющееся. — То есть, мы его, конечно, никогда не видели, — спохватился он, — но… разве ты не знал, кого едешь открывать? Антонио противно улыбнулся им. Констанция закатила глаза, услышав неуклюжее объяснение Рамона. — Об Индии остались кое-какие заметки в сочинениях античных историков, — сказала она. — Точнее, заметки о загадочном и бессмертном воине, которого повстречал Александр Македонский во время своих походов… По описанию очень напоминает нацию. Антонио долго смотрел на неё и не моргал. Его рот был приоткрыт. — И не смотри на меня так, — Констанция обиженно надула губы. — Может, для тебя это открытие, но я правда читала сочинения античных историков. Её никто не услышал. *** 1499. Антонио думал, что за два года обида забудется, как и само пари. Желательно, как и сам Хайме. Но чёрта с два: и первое, и второе, и третье слишком явственно напоминали о себе. Особенно, особенно третье. Стоило третьему вернуться из своего долгого плавания и, наконец, предстать перед Антонио, как обида зажглась в нем с новой силой. И никак не желала униматься. Третье с недоумением разглядывало лицо Антонио, видело строгий взгляд зелёных глаз, тонкую линию сжатых губ, выражение презрения, и не понимало, в чем дело, и куда делся неподдельный восторг от его приезда. Он выглядел так весело и свежо, он был так прекрасен, что Антонио передернуло. А ведь и Антонио по приезду тоже весь светился, сам того не замечая. Но теперь он замечал. И это его ужасно раздражало. Брата он обнял, конечно, но очень сдержанно. И даже дал возможность поискать на своем лице выражение радости. Хайме не нашел её. Но, видимо, он не придал этому большого значения и решил, что Тонио ещё пребывает в шоке от того, что открытая им «Вест-Индия» оказалась совсем не Индией, а чем-то совершенно иным. Либо подумал, что он растерялся, увидев пред собой величественный лик брата. (Хайме никогда ничего такого не подумал бы, конечно, и Тонио это знал. Но сейчас он был слишком зол, и его воображение дорисовывало портрет Хайме самым нелицеприятным образом). Хайме уже побеседовал со всеми, с кем можно и нужно было. Вручил всем сувениры. Всем, кроме Антонио, конечно. О, не стоило и удивляться. Или думать, что его брат мог вспомнить о такой мелочи, как он. Пфф, брат. Слово-то какое громкое. Надо было догадаться о его истинном отношении к нему ещё в тот раз, когда Хайме рассказал Антонио о планирующейся поездке в Индию. Её открытие давно превратилось в нешуточное соревнование, погоню за целым состоянием, и поблажек здесь ждать не стоило. Не играло никакой роли, кем они приходились друг другу, и что всё это для них значило. Кто успел — тот успел. Оставалось только злиться на свой самообман, ложную надежду, что за этим соревнованием могло крыться что-то иное, более простое и человеческое, не имевшее отношения к непрекращающейся борьбе стран за выживание. Но злиться у Антонио получалось плохо. Он слишком привязался к Хайме, и попросту не мог по-настоящему гневаться на то, что придумал себе сам; то, что существовало только в его воображении. Само собой разумеется, что жажда наживы была превыше всего. А нажива вышла хоть куда. Хайме привез столько товаров, что хватило бы на много лет вперед. Сразу было видно, что выручка от их продажи в десятки раз превысит затраты на экспедицию. Они с Антонио пошли в комнату Хайме. Им ещё было, что обсудить, хотя Антонио уже не хотел ничего обсуждать. Ему и так всё было ясно. Но тем лучше. Антонио был готов взорваться, и хорошо, если бы этого не увидел никто посторонний. Хайме открыл дверь, впустил Антонио внутрь и зашел сам, отбросив на кровать свою экстравагантную шляпу. — Тонио! — ни с того ни с сего воскликнул он и закружился по комнате. Антонио, только севший на кровать, подпрыгнул от неожиданности. Лжец. — Тонио, Тонио, мой милый Тонио! Мой замечательный Энрике! Как я по вам всем соскучился! Услышав такой сладостный для него звук собственного имени, Энрике сорвался с жердочки и тоже закружился по комнате, повторяя, как заведенный: «Энхрике рхетает в базирхике!». Значит, Хайме его ещё и новым словам научил. И нет бы научил чему умному, что шокировало бы окружающих в лучшем смысле слова… а это — так, всякие глупые рифмы. Антонио с презрением смотрел на когда-то полюбившуюся ему птицу. В эту минуту он узнал в ней себя, млеющего от нежного и многозначительного «Тонио», что с такой легкостью срывалось с губ его брата. Его больно кольнули стыд и отвращение к самому себе. Ну конечно, как он мог так повестись, как он мог поддаться? Как он мог поверить в то, что Хайме и правда полюбил его, правда скучал? Поверить, что брат посчитал его за равного, за взрослого, что заключил с ним пари на полном серьезе — да такое, что длилось вот уже несколько лет? Глупый, глупый Тонио. Надо обязательно научить Энрике выговаривать эту фразу. Его насмешливо изогнутому клювику она придется как нельзя кстати. — Тонио, я всё-таки открыл сеньора Индию! — произнес Хайме с горящими глазами, погладив Энрике по голове и снова усадив его на жердочку. — И он, пожалуй, лучше всех на свете орудует острыми мечами, — брат нервно усмехнулся. Оно и понятно: в памяти Антонио был всё ещё свеж рассказ о том, как приняли экспедицию Хайме за океаном. Их встретили со всем почетом, и даже с военным парадом, но правителю решительно не понравились преподнесенные ему дары. Торговцы при его дворе быстро подхватили это известие и закудахтали: мол, такой дар недостоин и европейского монарха, а Васко да Гама со своей командой больше похожи на пиратов, чем на добропорядочных путешественников. (О, и кому, как не придворным торговцам-мусульманам знать о порядках Европы, которой они и в глаза не видели?). Хотелось бы Антонио, чтобы его глаза тоже не видели Хайме. Когда брат попытался рассказать ему о встрече с Индией, Антонио, который не так давно жадно ловил любую весточку об удивительном крае своей мечты, грубо прервал его. — Да я уже понял, какой ты молодец, ага. Прочитал. В письме. Которое ты прислал вперед себя. Уж читать-то я умею, знаешь ли, — злобно процедил он сквозь зубы. — Тонио… — растерянно пробормотал Хайме. — А знаешь, кто ещё умеет читать? — издевательски продолжил Антонио, вскочил с кровати и начал обильно и угрожающе жестикулировать. — Констанция и Рамон. Ну и ты, конечно же, куда уж без тебя! Кто бы мог подумать, что они сочинения античных историков на досуге смакуют. Всякие там эпизоды про Александра Македонского, про Индию, сам знаешь. Ага. Но что хуже всего, они ещё об этом и разговаривают, представь себе! Экие болтуны! — Да какая муха тебя укусила? — тихо спросил брат. — Большая, Хайме, — Антонио подходил к нему всё ближе. — Большая и индийская. — Я не понимаю… — Хайме попятился назад. — Ты злишься, что я открыл Индию? — Как же, сама невинность, — вспылил Антонио. — Я злюсь из-за чертового пари! Ты соврал мне! Да ещё и имел наглость врать мне много лет к ряду! Я думал, у нас уговор! — он толкнул Хайме к стенке и стукнул по ней кулаком. Совсем рядом с его головой. — Тонио, ты всё не так понял! — поспешил заверить его перепуганный Хайме, закрывшись руками. — Для тебя — Антонио Фернандес Карьедо! — вопил он. — Какое же это пари, если ты всё знал, чертов врун?! Так нечестно! — на высоких нотах его голос задрожал так, что самому резало слух. Он замолк. Тут Хайме опустил руки и посмотрел на него своими ясными глазами. Испуг испарился. Он будто понял что-то, чего не понимал сам Антонио. — Честно, — беззлобно ответил он. — Ты бы тоже мог узнать, что тебе мешало? Прочитать, поспрашивать кого-нибудь, хотя бы своих родных? Ты просто забыл, что ты не один в этом путешествии, и попал впросак. Всё тебе вернулось. Ты ведь не на меня злишься, а на свою самонадеянность. А разве оно того стоило, а, Тонио? Тонио отпрянул. Он молчал и смотрел в пол. — Вспомни, ты ведь первый позабыл обо мне. И о честности. Задавался просто ради того, чтобы задаваться, и тебе это нравилось. А теперь плачешь. Ну что такого ты нашел за океаном, что отдал ему четыре года жизни? (Целый новый мир, который всё это время был рядом?). Теперь Хайме надвигался на стыдливо отступающего Тонио. Он попятился назад, почувствовал выступ под коленями — это была кровать — и упал на неё, но брат продолжал приближаться. Тонио заерзал локтями и хотел уползти ещё дальше, как будто это спасло бы его, но что-то больно впилось ему в руку. Он оглянулся и увидел, что его рука лежит на помятой шляпе Хайме, а внутри шляпы что-то поблескивает. Он не успел увидеть, что именно, потому что Хайме выдернул из-под него шляпу. — Эй, что это? Что там? — Неважно. Это не тебе, — буркнул Хайме, прижимая к себе шляпу. Но блестяшка выпала из неё и повалилась прямо к нему на грудь. Хайме удалось поймать её, но шляпа упала на пол, и Антонио увидел, что у него в руках. Это была большая и красивая бронзовая статуэтка индийского слона размером с кисть руки, вся в узорах. Слон поднимал хобот кверху и улыбался. — Ладно, ладно. Тебе, — сдался Хайме. Он поставил фигурку рядом с Антонио. Бронза сверкала так ярко, что у него защипало в глазах. Вся злость вдруг позабылась. Он робко погладил слона по загривку, как живого, и тихо спросил: — Но… почему ты его спрятал? — Не хотел, чтобы ты увидел раньше времени, — недовольно заворчал Хайме, плюхнувшись на кровать рядом с братом. Хайме не смотрел на него, и Антонио тоже отвернулся. Ах, вот оно что... — И… чтобы никто в нашей семье не догадался, кто мой любимчик, — добавил он и всё-таки повернулся к Тонио. Они молча уставились друг на друга. Любимчик. Так значит, правда? Значит, любимчик? Несмотря на все подколы, несмотря на глупое пари, несмотря на ненавистную, но неминуемую конкуренцию между странами? — Эй… скажем так, я лишь пытался привить тебе тягу к знаниям, — тихо произнес Хайме. — Ага! А привил тягу к... — К чему? Недолгое молчание. — К твоим дурацким шуточкам, — обидчиво выпалил Тонио, поджав губы, и легонько стукнул брата в живот. Хайме усмехнулся. Он обрадовался, что Тонио злился уже не так сильно. — Я просто хотел преподать тебе урок, братец, — продолжил он и придвинулся к нему ближе. Его рука несмело подползала к руке Тонио. — Только не дуйся на меня, я не со зла. Пари ведь было даже без ставок. Спор ради спора… Тонио глубоко вдохнул и выдохнул. Ладно, так и быть. Прощён. Наверное. — К черту спор, — он зажмурился, сам придвинулся ближе и крепко обнял Хайме за шею. Тот опешил, но обнял брата в ответ. Хайме был таким мягким и теплым, так вкусно пах специями и пряностями, что Антонио не удержался и коротко чмокнул его в щеку. Хайме отпрянул, как обожженный. И покраснел так же. Но он не отпускал плеч Антонио. Увидев перед собой такую сцену, не удержался уже Энрике. — Хайме рхюбит Тонио! Бес рхюбит бархбеса! — радостно закричал он со своей жердочки, захлопав крыльями. — Чего-о-о? — завопил Хайме ещё громче птицы, тотчас оттолкнув брата. Непонятно, что возмутило его больше: то, что Энрике выдал его тайну, или то, птица была способна переставлять местами слова, которым её обучали. Тонио очень тронула его смущенная физиономия. Он хотел как-нибудь успокоить Хайме, дать ему понять, что всё в порядке, и что Тонио не видит в этом ничего постыдного… но вместо этого он засмеялся и нахально спросил: — Этот тот самый смертельный удар по гордости и «фантазиям», о котором ты говорил? Хайме резко развернулся к нему. Он покраснел ещё сильнее. Хотя Тонио не думал, что это возможно. А потом вскочил с кровати и выбежал из комнаты, прихватив с собой шляпу. Почему-то это рассмешило Тонио ещё сильнее. Настолько, что он откинулся на кровать, схватился за живот и смеялся, пока его не отпустило. А когда всё-таки отпустило, он вздохнул и подумал, что, наверное, поступил не очень-то хорошо. Но он подумал об этом без стыда. Его рука нащупала статуэтку слоника. Он поднес её поближе к лицу и долго, с любовью всматривался в каждый узор. А потом осторожно чмокнул слоника в хобот. Да. Точно любимчик. И как он мог сомневаться? Тонио решил, что сегодня вечером он заскочит к Хайме ещё с одной бутылочкой эльзасского белого сухого, позаимствованной из погреба Констанции. А дальше всё ясно. Извиниться за смех, выпьет с братом, осторожно протянет к нему руку, а потом… уж он найдет, чем ещё смутить Хайме.