***
Томас думает: «Я такой старый», — наблюдая, как его квартирка превращается в сплошную дымовую завесу. Тому когда-то перевалила двадцатка, а он так и не смог привыкнуть, что живёт. Диван под его задницей скоро развалится. Том уверен в этом и делает мысленную пометку «купить новый б/ушный». Жизнь бьёт его в бочину вместе с Марком — пьяным и молодым. — Тебя шатает с одной бутылки. — Вселенная вскружила мне голову. — Эта Вселенная марки «Ловенбрау». Том слушает надрывный смех и устало откидывается на спинку дивана. Выгнать мелкого засранца нет ни сил ни желания. На улице пасмурно, люди угрюмые, серый мир расплывается, а глаза отказываются собираться в кучу. — Ты тоже пьян, не гони на меня. — Я пил водку, а не пиво. — Пошёл ты! — Ты ужрался, мелкий, — Том лениво следит, как Марк пытается усесться на его коленях, и со вздохом ставит полупустой стакан на тумбочку. — Заткнись. Томасу действительно смешно: его совращает глупый подросток. Но сил сопротивляться почему-то нет.***
— В моей жизни нет смысла. Глупый, мечтательный и уверенный в своих словах, как и любой другой семнадцатилетний парень. — Ни в чьей нет. Ты не особенный. — Тогда ради чего живёшь ты, старик? — издевается, насмехается, лишь бы уколоть побольнее. Чёртов подросток. — Ради тебя, — Том отвечает, положив одну руку на сердце, а другую на тощую спину мальчишки. Марк молчит с пару секунд, прежде чем нервно засмеяться. — Кретин, — и смотрит украдкой, затаив где-то там, между бесконечной благодарностью и немым упрёком, надежду. Подросток. Все они в тайне мечтают о чём-то прекрасном, даже такие засранцы, как Марк. Томас вздыхает, нехотя дотягивается до мраморной пепельницы с мордой лабрадора и тушит в ней недокуренную сигарету. — Я хотел повеситься в своём кабинете. Это было бы забавно. Дети приходят послушать о кровавых расправах семнадцатого века, а там я, свершивший расправу над собой. Так сказать, наглядное пособие. — Тогда я повисну рядом. Я же твой лучший ученик, забыл? Пойду по твоим стопам. Том хмыкает, Марк смеётся, а для счастья нужно, оказывается, не так уж и много — всего лишь петля на двоих.***
— Ненавижу лето: слишком жарко, а родители тащат на дачу. — Всех туда тащат, мелкий. Можешь набрать себе холодную ванную и поваляться, я разрешаю. — Да ты сама доброта, — не без издёвки протягивает мальчишка. — У всех дома кондёры стоят, а ты на себя тетрадкой машешь. — Пойдешь зарабатывать сам — тогда и поговорим. Том признаёт: с этим пацаном жуть как тяжело. Вырос в достатке, бед не знает, ничто его не заботит. — Вода в ванной набирается. — Класс, и что? — Разве ты не хочешь понежиться вместе со мной? Томас думает: «Какой же он настырный ребёнок». Томас думает: «Как же мне с ним повезло».***
— Мне иногда кажется, что я уже перестал ощущать вкус пива. — А давай перейдём на вино? Нет? У Томаса даже ответа подходящего не находится. Почему-то хочется неубедительно возразить, что они будут похожи на двух нежнейших барышень, распивающих алкоголь из красивой посуды лишь ради поддержания образа и чего-то эстетически прекрасного. Это глупо. И, чёрт, Том теперь хочет вина. Идеи Марка — ворох абсурда в их стрёмной жизни.***
Том думает: «Лучше бы он девушку себе нашёл по возрасту». Том думает: «Сдался я тебе такой неудачник, может и не старик, но слишком для тебя взрослый». Том говорит: «У меня слишком много дерьма в жизни произошло, малыш», — и отдаляется. Марк понимает, но всё равно к нему тянется. Увеличить дистанцию Томасу совершенно не удаётся.***
Это кажется нормальным. Горят ароматические свечи, по бокалам разлито вино, таймер отсчитывает время до момента, когда должны привезти пиццу. — Не думал, что со мной такое произойдёт. Карие глаза упрямо буравят голубые, умоляя сказать хоть что-нибудь кроме этой… банальщины. Это, возможно, было бы нормальным, если бы на их месте был кто-то другой. Марк невольно сравнивает Томаса с хищным зверем и льнёт к нему первым. Курьеру, настырно трезвонящему в дверь, они открывают вместе: помятые и с одеждой набекрень. Тот молча отдаёт пиццу, забирает деньги и стремительно уходит, чувствуя, как горят уши. По этому адресу он приезжает раз в неделю и вечно, кажется, не вовремя.***
— Такие, как ты, долго не живут. — А кто сказал, что я хочу долго?***
Жизнь вообще странная штука, когда дело доходит до чьих-либо взаимоотношений. Томас на всё даёт практически один ответ «заткнись и не парься» с неизменным «лучше давай покурим», и это действительно звучит обнадеживающе, чем монотонные лекции матери Марка о его скором великом будущем. Марк вообще не любит все эти разговоры, он планирует умереть в 27 (может даже чуточку пораньше), слетев с моста на взятой в кредит бэхе. На его планы Том недовольно качает головой. «Мальчишка он совсем, — думает, — лучше брать крузак».***
— Том, — говорит, — может с моста лучше спрыгнуть, а? Марк такой невинный и славный мальчишка, и таким его видят родители, таким его видят друзья, все его таким видят, кроме человека, на девять десятых состоящего из параши и заебавшегося по самое не балуйся. Том видит Марка насквозь и даже немного глубже. Но о своих находках предпочитает молчать. — Давай по-старинке, — отвечает, — петлю на шею да мылом по табуретке.***
Когда Том просыпается от стука в дверь в три часа ночи, то боится выйти даже в коридор: с хорошими новостями в такой час не приходят. Он пересиливает себя, мысленно повторяя: «тебе, блять, двадцать шесть, встал и открыл дверь, неудачник!», — и это действительно помогает. Марка на его пороге трясёт, у него рассечена губа, в ногах стоит небольшой чемодан, и он боится поднять взгляд. — Родители всё узнали. Меня выгнали из дома. Томас силой затаскивает мальчишку в квартиру, разувает и тащит в свою постель. Марк громко всхлипывает, цепляется за него, как клещ, и долго плачет в родное плечо. Том накрывает их одеялом. — Хей, мелкий, я тут. Всё будет хорошо, — и прижимает к себе покрепче.