Острая закуска

Утро. Оно вновь пришло, скалясь в заляпанное окно ослепительной ухмылкой летнего солнца. Бишоп застонал, когда обжигающие лучи коснулись его воспаленных век, попытался натянуть на голову сначала подушку, потом одеяло, но к величайшей досаде, не обнаружил в пределах досягаемости ни того, ни другого. Тогда он попытался откатиться на постели, но солнце было везде, и Бишоп, оказавшись на краю, после нескольких мгновений балансирования с грохотом сверзился на захламленный липкий пол. Падение слегка изменило взгляд следопыта на мир – глаза наконец сумели открыться, заплывшие, в сети воспаленных красных сосудов, обведенные черными кругами. Голова разболелась с утроенной силой. Во рту было сухо и мерзко. – Вашу ж мать… – простонал Бишоп, пытаясь оглядеться. Поворачивал голову он медленно и осторожно, ему упорно казалось, что стоит качнуть её чуть сильнее, и разжиженные мозги расплескаются и вытекут через рот, нос, уши или многострадальные глаза. Впрочем, несмотря на плачевное состояние последних, взгляд у следопыта был наметанный, и находить по утрам заначку на опохмел Бишопу всякий раз как-то удавалось. Когда она, разумеется, была заготовлена. Но сегодня его поджидало жестокое разочарование. Все из множества нагроможденных в комнате бутылок, фляг и кружек были плачевно пусты, словно карманы конченного пропойцы. Сравнение это было Бишопу очень близко и понятно. С сожалением он констатировал, что придется встать – одна эта мысль вызвала в голове, а заодно и в животе жестокий спазм – и тащиться вниз, добывать там хоть что-нибудь. На худой конец сойдет даже пожарная бочка, всегда готовая распахнуть для него свои объятия. Кряхтя и цепляясь за изголовье кровати, Бишоп попытался встать, но только рухнул на опрокинутый уже давно стул, ушиб ногу о неудачно валявшееся точило, вляпался пятерней в тарелку с чем-то жирным и несвежим, да еще и поскользнулся на жалобно звякнувшей бутылке. Лихо обматерил вещи за беспорядок – все вместе и каждую по отдельности – а заодно припомнил, что его Дункан грозился «выебать щеткой-поломойкой», если Бишоп не соизволит навести в норе порядок. Хотя бы подобие, чтобы горничная не падала в обморок от скверного запаха, атаковавшего любого, кто открывал дверь. Причем уточнил, что рабочим концом и не сматывая тряпки, всё равно, мол, Бишопу это не повредит. Тогда Бишоп не воспринял угрозу всерьез, лишь лениво послал Дункана куда подальше, но сейчас отчего-то в красках представил возможные перспективы. Кажется, бардак в комнате стал досаждать и ему самому. Надо хоть окошко открыть, проветрить. Он уже пополз было к нему, но вид обвалившегося карниза с сиротливо болтавшейся на чудом уцелевшей бечёвке некогда белой занавесочкой, которую явно не раз использовали в качестве носового платка, как-то не вдохновил. – Сначала опохмелиться, – пробормотал он, выруливая задом из каньона хлама в направлении двери, цепляясь за которую, наконец, смог подняться. Дверь отворилась, жалобно скрипнув, и у Бишопа в глазах задвоился коридор. Выбрав самый левый, следопыт осторожно, придерживаясь за стеночку, двинулся вперед, преодолел несколько запертых дверей. Наконец, одна подалась, и Бишоп ввалился в залитую утренним солнцем, аккуратную и чистую комнатку. Посреди комнаты стоял стол, рядом смутно маячила фигура, в которой с некоторым усилием и очередной вспышкой головной боли, Бишоп сумел опознать Элани. Она удивилась незваному гостю, да так и замерла, забыв поднять маленький кувшинчик, из которого вливала что-то в полную плошку ежевики. Бишоп перевел взгляд с Элани на плошку, и его глаза загорелись, как у хищника, учуявшего добычу. С поразительной для своего состояния быстротой он оказался у стола, схватил ежевику и стал горстями запихивать в рот, чавкать, заглатывать и запивать большими глотками воды. Против ожидаемого, Элани не попыталась забрать у него ягоды или посуду. Вместо этого она замерла и уставилась на поглощаемую ежевику полными ужаса глазами. От воды и сока в голове немного прояснилось, и следопыт уловил непривычное поведение друида. Она поднесла ладони ко рту и прошептала... – Что же ты наделал?.. А в желудке у Бишопа меж тем защекотало, как от игристого вина… – Блядь… Демон побери, что за дьявольщина тут творится?! – Развеивание магии... – только пробормотала она, словно что-то, наконец, сообразив, и принялась читать названное заклинание… Бишопу показалось, будто у него внутри все замерло, а потом принялось бродить с новой силой, как при основательном несварении. – Прекрати это, женщина!!! – Взревел следопыт, чувствуя, как его желудок начинает что-то распирать, как там что-то шевелится, лезет в горло и вниз… Элани лишь покачала головой, не прекращая колдовать, одно заклинание, другое, но ничего не помогало. Бишоп уже не мог терпеть, не мог стоять, его нутро разрывала боль, он орал и выл, катаясь по полу, в отчаянии глядя на друида. Вскоре он не смог даже кричать, из горла вылез тоненький побег ежевики, явно тянувшийся к солнцу. На его конце набухало утолщение, грозившее совсем скоро превратиться в бритвенно-острый шип. – Оно… Оно необратимо… Старейшина рощи дал мне их, как оружие, – шептала Элани со слезами на глазах, теперь уже колдуя что-то, призванное облегчить страдания обреченного. Сам Бишоп остатками уплывающего сознания поражался, как он до сих пор дышит, когда у него изо рта торчит целый стебель, и еще несколько из заднего прохода, а другие прямо из распоротого изнутри шипами живота. Густые побеги разрастались, на листьях и шипах поблескивала кровь, ошметки кожи и внутренностей. Бишоп видел это, и не верил глазам. Его лицо синело. Руки и ноги вяло скребли по полу, пока не замерли, вздрогнув последний раз… А волшебная ежевика набирала силы и соки. Каждый шип уже достигал длины ладони взрослого мужчины и, похоже, не собирался останавливаться. На человеческих останках поднялось прекрасное растение, и если бы кто-то рискнул попробовать его сочную ягоду, то с удивлением понял бы, что ей даже не надо бродить, чтобы стать вином.