***
Моя матушка уже три года тяжело болеет. Наши лекари не могут поставить диагноз и пытаются вылечить от всего разом. Наверное, именно поэтому её состояние ухудшилось: она часто была в бреду, лишь изредка сознание прояснялось, и тогда матушка говорила проклятья в сторону отца, просила, чтобы его постигла та же участь, что и её. Из-за него она заболела, из-за него же готовилась к смерти. Отца это не волновало, особенно сейчас, когда к нему приехала внебрачная дочь. Впрочем, в последнее время она совсем не говорила. Мы редко встречались с сестрой: отец поселил её на второй этаж, в хозяйском крыле, ближе к себе. Нас же с матушкой он переселил еще несколько лет назад в западное крыло, в самые бедные покои для гостей, которые вообще есть в особняке. Сложно придумать более серьезного оскорбления, чем это: в западном крыле жили слуги. Я предпочитал завтракать у себя в комнате, отец обедал у себя в кабинете. Лишь на ужине мы встречались все вместе: я, отец и сестра. Матушка уже год не выходит из своих покоев. Мы сидели втроем в громкой тишине, и это, казалось, подавляло нашу гостью: порой она слишком сильно давила ножом по стеклянной тарелке, и по столовой разносился неприятный скрип. Я лишь иронично смотрел на эти попытки развеять тишину. Отец, несмотря на всю свою любовь к дочери, предпочитал поглощать трапезу молча, в полной тишине, и только тогда неодобрительно смотрел на неё. В детстве, когда мне было пять лет, он смотрел на меня точно так же, только тогда он делал мне замечания, едва не доводя до слёз. Сестра любила читать. Первое время она просто ходила по особняку, рассматривая картины и молча кивая своим мыслям. Когда я впервые застал её за рассматриванием портрета моей матери, мне хотелось отомстить: прогнать, оскорбить, сделать больно. Желал заставить её страдать так же, как страдали когда-то мы. Она вздрогнула, когда увидела меня. Наверное, что-то во мне было не так: сестра сделала шаг назад и, казалось, она хотела даже закричать. Но промолчала. Не убежала. — Что ты здесь забыла? — это мои первые слова к ней. Она удивилась. Но голубые глаза смотрели на меня, прямо, открыто. Словно хотела показать, что не хочет мне зла. Напрасно. Мои беды не от неё, а от её рождения, существования. — У вас очень красивая матушка. Вы с ней похожи. Вскинув брови, посмотрел на неё. Не знаю, что общего она нашла между мной и ею, но внешностью я пошел в отца, с этим никто не поспорит, даже сам отец. Но сестра пожала плечами, словно не желая объяснять. Она была сама по себе, третьей стороной в этом противостоянии между мной и отцом. — Вы меня ненавидите? — Да. Я и не думал скрывать. Незачем. Предпочитаю говорить всё так, как есть. Боялся стать таким же, как и отец, скрывающим всё, что только было возможно. До шестнадцати лет я не понимал, как относится ко мне он. Только на собственное День Рождения узнал, что у него была любовница с ребенком и что любил он их сильнее, чем нас. Точнее, нас он совсем не любил. — Почему? Промолчал. Если начну объяснять — показалось бы, словно я оправдываюсь. Это выглядело жалко. Я развернулся и ушел, так и не предприняв никаких попыток прогнать её. Находиться рядом с ней для меня тяжело: желал ей таких же страданий, с которыми рос, с которыми вынужден мириться и по сей день. Глупая детская обида, от которой так сложно избавиться. Отец в последнее время часто приглашал гостей, в большей части, — молодых юношей, среди которых многие мои знакомые, даже близкие друзья. Кажется, он пытался найти для сестры жениха, слишком торопился. Друзья мои, один раз взглянув на неё, уходили почти незаинтересованные. Многие знают о моей ненависти к отцу и о причине этого. Для всего высшего света не секрет. Не удивлюсь, если, когда нас нет при дворе короля, они смеются над нами. Над отцом, мной и тем, как всё складывается. Забавно. Женихи тоже не интересовали её. С легкой улыбкой и безразличными глазами она встречала их, угощая чаям и рассказывая истории о своём детстве. Юноши слушали с поддельным интересом, изредка качая головой, а сами уже мечтали уйти из этого дома, в котором всё пропитано некой ненавистью и отчаянием. Им не интересна женитьба, особенно сейчас, такими молодыми. Лишь их родители, желая породниться с таким богатым родом, как мой, отправляют детишек попытать счастье. Все знают, что отец выделит большую долю для внебрачной дочери, чем законному наследнику — мне. Я терпеливо ждал конца всем этим бесконечной вереницы дней. Что именно ждал — для меня секрет, но мысли о прекрасном будущем неустанно посещали меня, и, поддаваясь им, наслаждался несбыточными картинками. Там я убивал отца на глазах у сестры. Он иногда уезжал из дома на неделю, в гости к своему племяннику. Его он любил больше, чем меня, родного сына. Мы с сестрой остались одни во всем доме, если не считать слуг и впавшей в бред матушки. Я посещал её каждое утро и вечер, в моё присутствие ей становилось легче. Сестра тогда совсем не появлялась: на завтрак я не ходил, на обед - она, а ужин в эту неделю не проводился совсем. Предпочитал в это время ездить верхом. Дворецкий на эти прогулки смотрел неодобрительно, даже пытался принудить меня следовать порядку, к которому они привыкли с отцом. Никогда не любил его. Взгляд противный, всегда прищуренный. С самого детства казалось, что он следит за мной, а после докладывает о всех моих неудачах отцу. Ему всё равно, но иногда он считал, что меня необходимо наказывать. Всё это рук дворецкого. Когда стану здесь хозяином, вышвырну из дома его самым первым. Погода в этот день выдалась паршивой: сильный ливень и ветер, сгибающий деревья к земле. Не решился даже выйти на улицу, чтобы совершить привычный ритуал, и от этого настроение было скверным. Сестра сидела в кресле, держа в руках какую-то книгу и тихо её читая. Я удивленно вскинул брови. Никто не смеет заходить в нашу часть дома, особенно она. Но гостья пробралась и сидела в комнате матушки, которой стало чуть лучше. Девушка вздрогнула, когда заметила меня, но прерывать чтение не стала. Голос дрогнул, но через секунду выровнялся. Матушка лежала с закрытыми глазами, тяжело дыша, и служанка, стоявшая рядом, иногда протирала ей лоб мокрой тряпкой, смывая липкий пот. Сел на стул у двери, чтобы не прерывать. Если матушка хочет слушать её чтение, то я позволю это. Не хочу отказывать ей, даже если мне придется терпеть присутствие той, чье существование сломало нам жизнь. У неё оказался приятный голос и хорошая дикция. Иногда останавливаясь, давая себе время отдохнуть, она смотрела на меня голубыми глазами и словно ждала реакции, но я молчал. Ненависть, пусть и приглушенная, всё жила во мне. Не знал, следует ли мне избавляться от неё или нет. Матушка открыла глаза. Взгляд у неё тогда был ясный. Не в бреду и понимает, кто читает ей книгу. Кажется, это её любимая: о падающих звездах и мальчике, что жил, подчиняясь их велению. Слабо улыбнувшись мне, она вновь закрыла глаза, словно устав смотреть на тусклый свет. Это пугало. Сердце, чувствуя предстоящую беду, сжимало от тоски. — Мальчика больше никто не вспомнит. Он жил призраком, собственной тенью, и люди, однажды заметившие его, тут же забыли о его существовании. Звёзды порой убивают людей. — Книга тихо закрылась. Сестра взглянула на мою матушку и, взяв её за руку, что-то тихо прошептала ей на ухо. Я не услышал. Сердце бешено билось. Хотелось вскочить и, взяв её за плечо, выгнать прочь из этой комнаты. Но я сдержался, заметив слабую улыбку у матушки на губах. Она улыбалась, а это самое важное для меня. Я вышел из комнаты, не желая мешать им. Матушка давно жила в одиночестве, навещаемая лишь мной и несколькими служанками. Она жила словно призрак, как тот мальчик из её любимой книги, и умрет тенью. Никто не будет знать о её смерти: отцу всё равно, а мне никто не нужен. Дверь тихо раскрылась. Сестра, смотря на меня, сделала шаг в сторону, открывая проем в двери. Я увидел служанку, суетливо раскладывающую разные тряпочки и колбочки, в которых лежали выданные лекарями травы и напитки. — Ей очень плохо. Она ждет тебя. Мне на секунду показалось, что в её глазах сожаление. Вся она, словно в отчаянии, смотрела на меня, не решаясь что-то сказать, что-то попросить. Я не понимал, что она хочет, даже предположить не мог. Матушка лежала на кровати, и сердце беспокойно билось. Я необходим ей, но стою здесь и жду, когда сестра что-то скажет. И она, кажется, поняла это. Резко опустив голову и помотав ею, сделала шаг назад. — Ты очень похож на неё. Я едва это услышал. Дернув плечом, пошел дальше, вперед, и тут же забыл обо всем: матушка, бледная, смотрела на меня уже практически стеклянными глазами. И дыхание её было тревожным, рваным. Упав на колени у кровати, взял её руку, прижимая к себе. Она слишком холодная, словно у мертвой, и я пытался согреть её, передать частичку собственного тепла. — Вы очень холодная, матушка. Следует сильнее растопить камин. Она вдруг улыбнулась, слишком слабо: уголки губ дрогнули и замерли на месте. Я испугался, что это конец: она лежала с закрытыми глазами, но дыхание, громкое и тяжелое, говорило обратное. — Ты простишь меня? — её голос, слишком тихий, чтобы услышать. Я скорее догадался, чем понял, что именно она произнесла. Матушка не разговаривала в течение нескольких месяцев даже со мной. Хотелось возразить, сказать, что не держу на неё зла, люблю её больше, чем кого-либо, что всё будет хорошо. Но промолчал. Это было неправильно, она умирала и прекрасно знала это. Отрицать очевидное было глупо. Сжав ледяную руку, слабо ответил, что да, прощаю. Матушке этого было достаточно. Ей не нужны заверения в моей любви, она прекрасно знает это и сама. — Это хорошо, — она вновь замолчала, набираясь с силами. Мне казалось, что это не всё, что она хотела сказать мне, что есть вещи, которые мне предстоит услышать, и я ждал, не перебивая этой громоздкой тишины с тяжелым дыханием матушки. — Не таи зло на неё. Она не виновата в наших с тобой несчастьях. Она так же, как и мы... заложники ситуации, воли отца. Матушка говорила с частыми остановками, и голос на последних словах становился всё тише и тише. Я дрожал, боясь поверить в то, что действительно происходило у меня на глазах: матушка умирала, а у меня не было и шанса ей помочь. И всё, что я мог: слушать её последние слова, обещать, что выполню всё в точности. В тот момент не понимал, что она мне говорила, лишь позже, на следующий день, когда всё закончилось, осознал её просьбу: стать настоящим старшим братом. Матушка никогда не говорила всё напрямую, скрывая истинную просьбу в почти ничего не значащих словах, но я слишком хорошо её знал и научился понимать. Служанка выбежала из комнаты. Ничего не понимая, взглянул на лицо матушки, запоминая её еще молодые, но исстрадавшиеся черты. Она больше не дышала прерывистыми вдохами, больше не слышно предсмертных хрипов. Замолчала раз и навсегда, чуть наклонив голову, с закрытыми глазами и приоткрытым ртом. Всё её тело как-то разом обмякло, а рука потяжелела, с глухим стуком упав на постель: от неожиданности я выпустил её. Вновь вошла служанка, держащая платок у рта и сдерживающая слёзы, за ней еще кто-то, но мне уже всё было безразлично. Я не понимал, что происходило, просто в один момент осознал, что остался совсем один. Вокруг меня не было тех, кто рад подставить своё плечо для поддержки, но оно мне и не нужно. Хотел понимания, а получал лишь ненавистную мною жалость. Оставив мертвое тело слугам, вышел из комнаты и медленно побрёл до собственной комнаты. В голове был словно туман, и мне казалось, что он путает меня, ведя не по тем коридорам, не в то крыло. Всё спуталось, перемешалось. Я не различал лиц, не искал нужных дверей и коридоров. Настенные картины слились в один сплошной бесцветный поток, путающий меня. В собственной комнате оказался неожиданно для самого себя: ни дорогу, ни как открывал дверь не запомнил. Очнулся уже на кровати, тяжело уставшим и морально разбитым. Ничего, кроме хорошего сна, я сильнее не желал. Хотелось забыть обо всем, забыться в вечности и никогда не просыпаться. Крупные капли стучали в окно, создавай свою собственную мелодию печали и скорби. Где-то там, в другой комнате, готовили матушку к похоронной процессии, но у меня не был сил, чтобы проследить за её качеством.***
Серые дни тянулись бесконечной чередой. Я, практически не вылезая из собственной комнаты, спал, изредка выходя в лес, чтобы хоть немного развеять туман, стоящий в голове. Отец до сих пор не вернулся, и слуги начинали волноваться, не понимая, почему от него даже весточки не приходит. Обычно если он задерживался, то дворецкому всегда приходил хоть небольшой обрывок письма, в котором давались распоряжения. Так сложилось, что всё это время я ни разу не виделся с сестрой. Она, словно избегая всех мест, где могла бы встретиться со мной, всегда пряталась. Слуги говорили про неё, что она странная. Я не слушал, мне не было нужды в этом. Когда я получу поместье, большей части из них выгоню тут же. Не желаю видеть в своём общество тех, кто прислуживал отцу. Дворецкий поймал меня у входа в конюшню. На лице его я впервые увидел растерянность. Он стоял передо мной, бледный, с дрожащими руками, и держал сероватое письмо. Мне тогда показалось это странным. Дворецкий, даже если не любил мои конные прогулки, никогда напрямую не мешал. Да и чуть смятое письмо явно не от отца, он всегда пишет на хорошей белоснежной бумаге. — Пришло извещение о... смерти вашего отца. Он дрожал. Голос его, прежде всегда четкий и равномерный, перепрыгивал с высоких нот на низкие и наоборот, что сильно поразило меня. Никогда бы не подумал, что бесчувственный старик может испытывать такие эмоции. — Ты принес мне чудесную весть. Усмехнувшись, я наблюдал, как его перекосило от моих слов. Бледное лицо покрылось красными пятнами гнева. Сжав кулаки, он уставился на меня маленькими прищуренными глазами и лишь тихо спросил: — Неужели в вас нет ни капли сочувствия? — Думаешь, когда матушка умирала, у него это вызвало хоть капельку сожаления? Сочувствовал ли он ей? Тот, кто ввёл её в гроб? Очень сомневаюсь. Отвернувшись, посмотрел на коня, которого собирался вывести. Я внезапно понял, что стал наследником всего состояния отца. Стал новым хозяином дома. И оттого, как я поведу сейчас, зависит вся моя жизнь. Не знаю, почему я сделал такие выводы, но мне казалось это единственным оптимальным решением. Сняв с коня уже надетую уздечку и седло, поручил его конюхам и пошел в дом, чувствуя, как груз ответственности медленно ложится мне на плечи. Я совершенно не знал, как вести хозяйство, как управлять слугами и какие истинные владения у отца. Меня совершенно не готовили к этому. Дворецкий шёл позади меня, красный от гнева, но было в его походке что-то сломлено. Я слышал стук его шагов: он хромал. Никогда прежде не замечал этого. Вдруг вспомнились все мечты. Думал о том, как уволю половину слуг, изменю многие комнаты, построю красивый склеп для матери. Впервые за долгое время мне стало страшно: боялся, что не справлюсь. Совершенно ничего не знал об истинном положении дел в нашем доме. Мне следовало вместо мечтаний заняться хозяйством, научиться им пользоваться. Остановившись, посмотрел на дворецкого. Он замер рядом со мной, молча, и я сильнее прежнего захотел уволить его. С самого детства не любил его, не люблю и сейчас. — Разве ты не помнишь моё обещание? Как только я вступлю в наследство, уволю тебя. Но, так и быть, позволю тебе самому уйти. — Я столько лет работал на вашего отца. Не позволю, чтобы вы уничтожили многолетний труд в одночасье. Он всегда смотрел в глаза, даже сейчас. Мне не обязательно создавать что-то новое, не обязательно полностью всё менять, достаточно воспользоваться тем, что оставил мне отец — я понял это неожиданно для себя. Никогда бы не подумал, что буду рад, что на свете живёт этот человек. Дворецкий, работая на отца более сорока лет, знал всё, что связано с нашим домом, как им управлять и какие земли принадлежат нам. Мне оставалось лишь воспользоваться этими знаниями. — Я не уволю тебя. Мне необходима помощь, и только ты можешь помочь. Он не улыбнулся, не сделал вид, что польщен. Знает, что лесть, знает, что я в трудном положении. Он всё знает, и в этом моя слабость: мне совершенно ничего не известно. Сожалею, что потратил время так бесполезно. Если бы в своё время я обратил внимание на эту деталь, то не пришлось оставлять рядом с собой ни дворецкого, ни выставлять себя дураком перед ним. Он смеется надо мной, но мне и виду не покажет. Дом встретил нового хозяина тихим гомоном. Слуги, распространяя весть о кончине прежнего владельца, суетливо ходили по скрытым коридорам. Я был доволен: теперь всем управлять предстоит мне, и порядки, которые намеревался ввести, будут отличными от отца. Сестра в черных одеждах вышла из библиотеки мне навстречу. Я лишь удивленно поднял брови. Мне казалось, что она сидит в собственной комнате. Она, несколько бледная, сжимала в руках письмо. — Отец умер. — Я знаю, мне доложили, — кивнув, она посмотрела на меня голубыми глазами, в которых не было видно слёз. Не плакала, даже печальной почти не выглядела. — Теперь я хозяин этого дома. Она вновь кивнула, но мне было непонятно, на что именно: соглашается или признается, что ей это известно. Она молчала, смотря на меня, и я понимал, что начинаю чувствовать себя неловко. Раз она любимая дочь отца, не должна ли больше всех сожалеть о его кончине? Вспоминались слова матушки: такая же заложница, как и мы. Я не обращал на них внимание всё это время. — Вы ненавидите меня до сих пор? — она сделала шаг вперед, с беспокойством глядя на меня. Наверное, в моих глазах она прочитала растерянность, поэтому и с некоторым отчаянием крикнула, — а если я скажу, что ненавижу отца так же сильно, как и Вы? Я промолчал, не зная, что ответить. Ненависть, копившаяся в моей душе все эти годы, не могла испариться в один момент, растаять, как весенний снег, но и разум, видя всё это, взвешивая все за и против, не мог позволить управлять мной только этим чувством. Запутался в самом себе, но упорно искал выход, который видел, но не хотел принимать. Замкнутая ситуация, где единственное правильное решение — принять всё и разорвать этот круг. Сестра, бледная и напуганная, стояла. Мне постоянно казалось, что она хочет что-то сказать, но её голос словно отказывал ей: губы изредка беззвучно шевелились, не произнеся при этом и слова. Она напоминала призрак, который пытается признать в том, кто её убил, кому следует мстить, но выбрала не того человека и теперь вынуждена быть рядом с ним, пытаясь добиться хоть какого-нибудь понимания или отклика. Я не желал быть этим самым человеком. Развернувшись, пошел дальше, намереваясь запереться в своём кабинете, чтобы всё тщательно обдумать и взвесить, спиной чувствуя взгляд голубых глаз. В ней больше не находилось черт отца, даже волосы, темные, практически черные, напоминали другой оттенок. Она, словно выбравшись из его влияния, позволила себе стать самой собой, но до сих пор ей что-то мешало. Я. — Вы действительно похожи на свою матушку. Дверь закрылась, отделяя меня от сестры. Её взгляд, казалось, душил, и сейчас стало гораздо легче. Я сел на кровать, смотря невидящим взглядом на портрет матушки, висящий над камином. Его сделали незадолго до её болезни, там она выглядела очень красивой, но сейчас я вижу первые проявления нашего с ней общего несчастья: руки, слишком сжимающие зонт, были бледными, как и лицо. Не ошибка художника, она действительно выглядела именно так в последние дни, прежде чем отказалась вставать с постели. Мне казалось, что она смотрит на меня с укором. Её взгляд насыщенно-синих глаз говорил мне о собственной ошибке. «Со смертью отца всё должно было стать по-другому» — говорил я сам себе, держась руками за голову. Но никаких перемен не наступило: мать не ожила, а я не стал счастливее. Наверное, сожалел, что отца убил не я, а кто-то другой. Наверняка ему подсыпал яд его любимый племянник. Матушка просила не таить зло, всегда говорила, что нельзя жить только ненавистью. Но только сейчас я начал понимать, что значат её слова: отказаться от этих чувств, таких глупых, мешающих счастливо жить. Они отравляют, убивают изнутри, мешают наслаждаться жизнью. Разум, с самого начала твердивший о невиновности сестры, вдруг победил, и я посмотрел на всю ситуацию с совершенно другой стороны: ей тоже нелегко. Статус внебрачной дочери никого не осчастливит. Она жила, наверное, так же, как и я: в вечном непонимании действительности. Её ненавидят за то, что она родилась точно так же, как и меня. Рассмеявшись, откинулся на постель. На улице не было дождя, да и вряд ли он намечался, но сейчас я искренне сожалел об этом. Мне хотелось окунуться в водную стихию, смыть с себя это прошлое, мучительное и беспощадное, чтобы начать жить настоящим, где мне предстояло стать старшим братом и хозяином целого наследства. Мне предстояло жить совершенно другой жизнью, другими ценностями. Не тем, к чему я привык, но это устраивало меня. Уже предвкушал будущие минуты счастья. Осталось лишь смыть с себя ненавистные чувства прошлого.