Это проклятая любовь,
Cʼest une erreur fataleЭто роковая ошибка
RoBERT — Nitroglycérine Маргарита, донна Маргарита, в конце концов, просто Марго. К кому тянешь ты свои руки, слишком худые для того, чтобы называться красивыми, с выступами напряженных сухожилий и россыпью почти старческих пятен? Ты красива; недорогая одежда сидит на теле слажено и со вкусом, коротко стриженные волосы топорщатся на затылке, создавая этакий светлый ореол за гордо распрямленными плечами, уравнивая тебя со святыми, ведь чем, кроме нимба над головой, одни люди отличимы от прочих? Пышущие злобой и здоровьем зеленые глаза охлаждают и испепеляют любого, на кого падает ненароком тяжелый взгляд; левый глаз смотрит под другим углом, нежели его собрат, и в обоих пляшет дьявольский огонек праведной веры, и несмотря на тридцать лет скитаний по грешной земле, ты по-прежнему молода, прекрасна, по-прежнему способна пленять, как и десяток лет тому назад. Ведьма, воистину, ведьма, проклятая на вечность, бессмертие, на вечную и бессмертную красоту и жизнь. Только вот руки — руки выдают непростительно много, бледные ладони с длинными пальцами, оканчивающимися остро подточенными коготками, именно они впитали все твое горе, из них дикая любовь к Мастеру вытянула всю юность, говоря тем самым, что за все приходится платить. За пролитые в подушку слезы и искусанные губы тоже, за желание броситься в пучину вод с моста — трижды. Но я вижу в истончившейся, истершейся подобно пергаменту коже нечто изумительное, невероятное, и не могу отвернуться в сторону, не могу перестать смотреть на тебя, даже под насмешливое мурлыканье безмозглого Бегемота, толкающего меня под ребра. Куда толкать он видит точно, я обнажена перед тобой, и от этого становится впервые за все мое существование неловко, будто у меня появилась новая обязанность: предстать перед тобой честной женщиной, женщиной, а не музой Мессира, не тенью его безмолвной свиты. Я хочу коснуться твоих ладоней, вжаться губами с тыльной стороны, целовать их до исступления, царапая язык твоими коготками. Я у ног Воланда. Ты — где-то неимоверно выше, вне моей досягаемости, и от этого жжет внутри. К кому ты тянешься, Маргарита, ответь мне? Почему так настырно ищешь себе господина и повелителя, того, кто непременно довлеет сверху, ведь в тебе столько задатков подчинять? В тебе королевская кровь, ты красавица, женщина, умна, твой голос мужественно низок, и от него, признаться, я дрожу сильней, нежели от взбешенного крика самого Сатаны, — один приказ таким голосом, и в бой за тебя пойдут целые войска. Я знаю. Ты перебрала множество мужчин в холодных и безответных им объятиях, которыми они оставались довольны, как псы великодушной подачкой мясника, и все они были уродливыми, грубыми, пошлыми. Они так хотели обладать, и ты даже вышла за одного из таких замуж, Марго! Но он не подарил тебе покоя. Ты нашла своего Мастера, моего Мессира. Все они тянут тебя вниз, облепляя ноги слоями ила и тины, утаскивая на самое-самое дно, оба увлекают тебя каждый в свое болото, и от таких нужно держаться подальше. Не сидеть за чтением романа под треск домашнего камина, не вальсировать под блеском свечей дьявольского бала. Но как назло, ты выбираешь в фавориты им подобных, не подкаблучников, не льстивых котов, не забавных Коровьевых. Ты словно хочешь быть плененной, связанной по рукам и ногам, но слишком сильная, чтобы умолять о плене, ты только живешь в его поисках. Но ты слишком сильная и для того, чтобы стать, наконец, плененной. Сильная. Этим-то мы с тобой и похожи, право? Только я — раба, от первого своего вдоха и до конца столетий и краха шаткого мироздания, покуда не замрет пресловутый маятник времен. Я беру бутылочку с колдовским маслом, ведь великодушный Воланд отчего-то приказал в эту ночь лично мне явится к вам, отослал к ногам королевы Маргариты в позднюю ночь, ни Азазелло, ни Бегемота, ни Фагота. Он не явился сам. Только я, прокравшаяся через щели в окнах, полу, через брешь исстрадавшегося одинокого сердца. Акт доверия ко мне. Акт насмешки над моей ревностной горячкой влюбленной женщины, упивающуюся грехом бренной страсти. Почему я все еще жива? Жива ли?.. В этом-то все и дело. — Я помогу вам, донна… — Не надо, — и тут же ты смущенно спохватываешься своей оплошности, заключенной в грубости слов и речи, ужалившая своим язычком точно в цель, — спасибо вам, но я управлюсь сама. Я соглашаюсь. Ты не должна хотеть моих прикосновений, и я растерянно перекидываю свой каскад рыжих пламенных волос из-за спины вперед, прикрывая под твоим надзором груди, стою, как можно сильней сжимая между собой ноги. Глядя в пол, на растелянный под ногами свалявшийся за годы ковер. Ты предназначена не мне, и я до крови прикусываю изнутри, губу, щеки, продолжаю кусать, пока не почувствую физическую боль, пока не перестану чувствовать себя, как в костре средневекового инквизитора, о мой прекрасный палач. Чудовищно идеальная женщина, но ты не раз слышала подобные комплименты в свою сторону, не так ли? Горю. Я хочу дотронуться хотя бы своим воспаленным дыханием, обжечь им нагую шею, хотя бы так запечатлеть себя на тебе, сломав запреты. Ты — для Мастера. Вы оба принадлежите моему Господину. Гелла же просто героиня второго плана, я массовка, и мне не полагается слов объяснения в истинной любви, мне и любви-то не полагается как таковой. На прощание я отдаю ей четки — странную вещицу, которую привыкла повсюду таскать с собой, нанизанные на тонкую шелковую нитку деревянные бусины, от запаха которых кружится и болит голова. — Держите, Маргарита. Держите и помните, кто вы есть и за что боритесь. И ни за кого более не хватайтесь, хочу было добавить, но время уже на исходе, мне приходится вылететь в распахнувшееся как от сквозняка окно, чтобы успеть передать королю бала, что его королева явится без опозданий и промедлений. Я уже сейчас знаю, что после все точно обвинят меня в том, что Маргарита выбрала Фриду, не нарушив клятву, что своими подарками я испортила весь хитроумный план Воланда, разрушила едва сплетенные тропиночки их судьбы, но мне уже все равно. Она не останется с нами, не станет частью придворных, она — уйдет. И прежде, чем ледяной сон тронет веки, я улыбаюсь Мессиру, представляя, как не его, но ее пальцы переплетаю, сжимаю напоследок. Маргарита, ты так красива, ты вальсировала, как божество, перед котором не грешно преклонить колени. Но ты выбрала. Любовь Мастера, горе Дьявола, ревность всеми забытой Геллы. Я не думаю, не сожалею. Проклятая женщина, попросту не умею этого делать и, признаться, никогда, кажется, не умела, только ворожить, колдовать, клясть, влюбляться. Я успела подлить в закупоренную бутыль вина яд и вижу, как Азазелло кладет ее в корзинку, отправляясь по знакомому московскому адресу, в подворотню автора романа о Понтии Пилате, дабы поздравить освободившихся. Я слышу, как падаешь ты, зажимая искривленный в немом крике рот, порознь от мастера, и смерть настигает вас не одновременно, она разъединяет вас. Но и тебя со мной. Воланд сжимает в пальцах мою тлеющую угольком внутренность, что-то между душой и болезнью, смертельно поразившей чахоткой или чумой. Я не хочу боле никогда открывать глаза… В пальцах донны Маргариты стиснуты мои четки, разорванные, и теперь новым ореолом ее тело окружают отливающие в сумерках янтарем бусы. За твое счастье, Марго. До дна.