Чудище

У Ифаня сердце обрывается, когда он слышит стук в дверь. Он замирает, не донеся карандаша до бумаги, и несколько секунд прислушивается: не причудилось ли? Стук повторяется, и Ифань понимает: правда. Пугающая до чертиков и совсем нереальная правда. Он встает из-за стола, сует тетради в папку и, не чуя под собой ног, бредет в прихожую. Украдкой глядит в окно, но все, что удается разглядеть — это плечо в темной куртке и взъерошенные ветром волосы над пунцовым ухом. Ухо примечательное, но сейчас не об этом. Главное, что Ифань ухо это видит впервые в жизни, что значит — опасности нет. Боль усиливается, когда Ифань перетаскивает непослушные ноги через невысокий порожек. Приходится стены держаться, чтобы не упасть. Это унизительно, но Ифань, стиснув зубы, мирится и с этим. Он накидывает на голову капюшон, натягивает рукава по самые пальцы и открывает дверь. Всего на пару дюймов, лишь бы увидеть смельчака. Видит. Видит огромные — в пол-лица, не меньше — глаза, видит нос и крупный рот с мягкими на вид губами. Губы подрагивают, готовые растянуться в улыбке, и растягиваются же, стоит Ифаню приоткрыть дверь шире. — Привет, — говорит обладатель глаз в пол-лица. — Я Чанёль. Живу в доме Паков. Внук. Вот. Пирог. — Он поднимает руки повыше, и Ифань видит — в самом деле пирог. Яблочный, если нюх не подводит. — Если остынет, будет не то. Ифань с трудом сглатывает и отступает на шаг назад. Открывать дверь шире он не спешит, как не спешит впускать в свою жизнь неизвестных ему Чанёлей, что пекут яблочные пироги для соседей. — Я… — Собственный голос пугает Ифаня: так давно он его не слышал, таким грубым и пустым он ему кажется. — Я болею. Прости. — Болеешь? — Чанёль оживляется. — Тогда я тот, кто тебе нужен! Я мастер по лечебным чаям. А что может быть лучше, чем кружка отличного малинового чая с домашним яблочным пирогом? М? Ифань теряется. Он не привык к тому, что люди хотят угостить его пирогом и заварить ему чай из малины. Да любой чай, если уж быть откровенным до конца. — Я не думаю, что это, — Ифань облизывает губы, — хорошая идея. Он крепче сжимает ручку и встает так, что Чанёль, чьи глаза так и рыщут под полами его капюшона, видит лишь его руку и носок домашних кед. — Это отличная идея. Ну давай, тебе понравится. В ушах Ифаня это звучит как настоящая дикость, но что-то внутри зудит комаром: «Ну что тебе стоит его впустить? Вон, пирог приволок. Сам же пек. Для тебя. Кто для тебя, Фань, когда-либо пироги пек?» Никто, — отвечает Ифань и открывает дверь шире. Чанёль приглашение принимает и ужом проскальзывает в темную прихожую. В прихожей тут же становится светлее. Тени разбегаются во все стороны, прячутся по углам и в широких щелях под плинтусами. Ифань украдкой переводит дух, запирает дверь и бурчит не совсем приветливое: — Вот там кухня, — и тычет рукой, в кулаке которой скомочил конец рукава, в сторону кухни. Чанёль, улыбаясь даже ушами, несется в указанном направлении. Ифань, не веря в то, что самолично впустил в свой дом самого настоящего человека, идет за ним. Чанёль оставляет пирог на столе, а сам, обнаглев, сует нос на ближайшую полку. Ифань забивается в угол между тумбочкой, на которой пылится допотопный телефонный справочник, и мойкой, скрючивается под безразмерными, растянутыми по старой привычке вещами и старается не гореть. Получается плохо, потому что мальчик живой, реальный такой, что трогать не надо, чтобы в этом убедиться, шумный и языкатый, и это должно бесить, по правде говоря, но не бесит. Потому что под всем этим шумом и суетой кроется теплое и безгранично доброе: по глазам дурным, огромно-черным видно. Ифань невольно улыбается и еще ниже опускает голову: чтобы Чанёль ненароком не увидел лица. Сбежит, как пить дать. Потому что исключений из этого правила не бывает. — Ну чего стоишь как неродной? — Чанёль бросает на него взгляд из-за плеча, ибо руки заняты травками (и откуда они у Ифаня только взялись в таком количестве и разнообразии?), и хмурится по-чудному. — Чай практически готов. Садись уже. Ифань колеблется, прежде чем сделать первый шаг. И по сути же, чего ему бояться в своем-то доме, но страх перед неизвестным — а Чанёль это уравнение с тремя иксами — сильнее. Ифань присаживается на табурет и, глядя, как Чанёль неуклюже, но с заботой, накрывает на стол, понимает, что уже минут пять, как нормально не дышит. В груди полыхает настоящий пожар, и кожа плавится от внутреннего жара. Если бы не чешуйки, от худи давно бы не осталось и нитки. Да и кухня, и сам Чанёль вряд ли бы уцелели. Драконье пламя не щадит никого. — Морозит? Ты температуру мерял? — Чанёль выставляет перед Ифанем кружку, полную дымящегося чая, а сам в лицо заглянуть пытается. И получается же, Ифань по глазам видит, и замирает на месте, потому что Чанёлю не страшно. Не противно даже. Он говорит искренне и смотрит искренне, и все в нем — чистое и искреннее. Так не бывает, — напоминает себе Ифань и обхватывает ладонями, спрятанными в рукава, кружку: чтобы избежать неловкости. — И кто так лечится. — Чанёль качает головой и выкладывает на тарелку перед Ифанем огромный клин пирога. — Тощий ты совсем. Моя бабуля, будь она еще жива, умерла бы, увидев такого доходягу. Ты чем вообще питаешься? Ифань пожимает плечами. — Разным, — говорит он неохотно. Округлый бок кружки приятно горячит ладонь — Лапшой и бутербродами небось. Чанёль вытаскивает из-под стола второй табурет и усаживается напротив Ифаня. — Жуй. Остынет же: невкусно будет. Ифань берется за вилку. Пирог в самом деле вкусный: Ифань таких, по-честному, и не пробовал никогда. Тесто, нежное в середине и хрустящее по краям, тает во рту, а яблоки, щедро сдобренные медом и корицей, на вкус напоминают рай. Ифань едва ли не тарелку вылизывает, добив второй кусок, и урчит — тихонечко, чтобы Чанёль не услышал — сыто, делая последний глоток чая. — И откуда ты такой взялся… — Чанёль качает головой, а Ифань неожиданно для себя говорит: — С гор сошел. В глазищах Чанёля зажигается неподдельное любопытство. — С гор, говоришь? А с каких именно? — С далеких. — Ифань тушуется. Он уже жалеет, что вообще рот открыл. Таким, как у него, только пироги есть, а не делиться с прелестными незнакомцами тайнами, которыми и с собственной тенью поделиться боязно. — Какой ты скрытный однако. — Какой уж есть. Чанёль молчит с минуту, гоняя по дну кружки жасминовые листочки, а затем встает и берется за уборку. Ифань понимает, что нагрубил, да и ведет себя совсем негостеприимно, а надо бы: не мальчик уже, чтобы на воспитание плевать. — Ты не должен этого делать, — говорит он. — Сядь. Пожалуйста. Я… сам. Он поднимается с трудом, прикусывает кончик языка, чтобы не зашипеть от боли, и бредет к раковине. Чанёль следит за каждым его движением пристально, а затем твердо сжимает в руках полотенце. — Если бы я хотел, чтобы меня обхаживали, как королеву-мать, пошел бы в гости к тетушкам. Я навязался, я и уберу. А тебе больно, я же вижу. «Мне всегда больно», — хочет сказать Ифань, но это не то, что должен говорить один человек другому, когда между ними — пара кружек чая и неловкое молчание. Ифань возвращается за стол и, чтобы не смотреть на Чанёля, взявшегося мыть тарелки, оглядывается по сторонам. Взгляд ложится на часы, и живот мигом каменеет. Круглый циферблат улыбается черными стрелками, и в улыбке этой Ифаню видится насмешка и укор. Он едва не пропустил вечернюю практику, чего с ним не случалось никогда. Он до скрипа сжимает край столешницы и с отчаянием глядит на дверь. От Чанёля, следящего за ним украдкой — Ифань слишком остро ощущает его взгляды, чтобы не заметить, — это не ускользает. Он опускает тарелку на сушилку и, вдруг чудесно покраснев, говорит: — Можешь… поиграть. Я… — Он краснеет еще гуще и отводит взгляд в сторону. — Ты только не злись, хорошо, но время от времени… ну, в саду убираясь или гуляя… под чужими окнами в неположенное время, я слушаю, как ты играешь, и это восхитительно. Нет, правда. Это так… так… — Чанёль задыхается, не в силах найти подходящее слово, и Ифань его понимает, потому что у самого сердце в глотке колотится, а воздух скисает в груди. Ему больно даже моргнуть, и он смотрит на Чанёля так, как на него — Ифань может поставить на это собственную жизнь — не смотрел никто. Потому что он только что, без обиняков, подарил Ифаню смысл быть. Смысл открывать по утрам глаза, смысл вставать с постели и дышать. Вот так, чтобы полной грудью и до покалывания в кончиках пальцев. — Я люблю тебя. Ну то есть, твою виолончель. То есть твою музыку. Ну то есть… вот да. — Чанёль хватается за кружку и начинает мыть ее по второму кругу. Ифань чувствует себя идиотом, потому что улыбается от уха до уха. — Если хочешь, — говорит он, — я сыграю для тебя. — Правда? — Чанёль оборачивается так резко, что во все стороны летят брызги. Попадают они и на Ифаня. Вода тут же испаряется, но Чанёль так счастлив, что не замечает этого. — Правда. Если тебе в самом деле нравится, как я играю. — Очень нравится. Правда, нравится. Потому что такие глаза не могут врать. Чанёль торопливо домывает посуду и вслед за Ифанем бежит в гостиную. Ифань зажигает свет, потому что осенние вечера слишком уж короткие, берет со стола тетрадь и, листая ее, говорит: — Можешь убрать вон те папки с софы. Слушать музыку нужно сидя. Чанёль, завороженно глазеющий по сторонам, вздрагивает заметно, улыбается смущенно — и как только в нем уживаются наглец и невинный ребенок? — и идет к окну, у которой стоит софа. — Зачем тебе столько конвертов? — говорит он, опуская папки, заполненные этими самыми конвертами, на пол. — Рассылаю письма. Это моя работа. — Рассылать письма? — Чанёль хмурится. — Нет, конечно. Я музыку пишу. Для рекламных роликов, передач и шоу. Иногда для веб-драм удается написать пару саундтреков. Интернета у меня нет, да я и не умею им пользоваться, но в столице у меня есть знакомые, которые помогают найти заказчиков. — А я в детстве мечтал стать пианистом. Даже с репетитором занимался. Но родители решили, что программистом быть надежней, поэтому я пишу программы, а не музыку. — Родители всегда желают нам лучшего. — Ифань ставит тетрадь на пюпитр и пододвигает поближе стул. Садится и берется за виолончель. Ифань играет одну из любимых пьес, и все то время, что его пальцы касаются струн, он думает о Чанёле. Он боится поднять на него глаза, боится прочесть на его лице отвращение. Ифань знает, что в этом мире все относительно, но ему хочется, чтобы в его крошечной вселенной наконец-то появился человек, для которого все, что относится к Ифаню, казалось прекрасным. Это сказка, слишком добрая для дракона, но кто сказал, что драконы не умеют мечтать? — Почему все зовут тебя Чудищем? — спрашивает Чанёль, когда Ифань отыгрывает коду. Ифань кладет смычок в футляр и ставит виолончель на подставку. — Как-то же они должны меня звать? — говорит он с улыбкой. — Можно я буду звать тебя Ифанем? Ифань отвечает улыбкой, которой Чанёль не видит. Тот понимает это и спрашивает: — Можно мне взглянуть на твое лицо? Все говорят, оно в шрамах от огня, но я хочу увидеть их сам. — Вряд ли ты их увидишь. — Ифань поднимается со стула. После игры боль всегда утихает, и ходить становится не так сложно. Кожа не горит — тлеет, и Ифань на миг — совсем краткий, но такой волшебный — чувствует себя обычным человеком. Он снимает капюшон и встает так, чтобы свет от лампы, прикрытой матовым плафоном, ложился на его лицо. Ифань смотрит на Чанёля выжидающе, а тот, застыв, не может отвести от него глаз. — У тебя… — наконец говорит он, — кожа… светится. Она… — Чанёль, завороженный увиденным, касается собственной щеки пальцами, проводит по ней неосознанно. — Она будто… горит. Это так… красиво. Как такое возможно? Ифань пожимает плечами. — Можно я тебя потрогаю? — Трогай. — Неожиданно, но это дается Ифаню легче, чем он когда-либо представлял. Прикосновения других людей — людей, которые видели в нем Чудище, — ему никогда не нравились, но он хотел узнать, как это — чувствовать кожей чужой восторг и нежность. Чанёль подходит к нему в два резких шага, встряхивает руками, чтобы успокоиться, и осторожно, не веря ни своим глазам, ни своим подрагивающим пальцам, касается щеки Ифаня. Вздрагивает и отдергивает руку. — Горячий, — шепчет на выдохе. — Не настолько, чтобы обжечься. Не бойся. — Ифань смелеет настолько, что берет Чанёля за руку и прижимает его ладонь к своему лицу. — Как печка. Как ты с этим живешь? — Обходясь без отопления зимой. Чанёль настолько ошарашен, что принимает подобный ответ с полной серьезностью. — А что врачи говорят? Это не опасно? — Абсолютно. — Ты с этим родился? — Не совсем. — Ифань отнимает руку Чанёля от лица, отпускает ее не без сожаления и возвращается к столу, заваленному тетрадями. — Уже поздно, и тебе, наверное, пора домой. — Выгоняешь? — Выгоняю. Но если хочешь, можешь прийти завтра: сыграю тебе кое-что из новенького. Чанёль, собравшийся было обидеться, расцветает в довольной улыбке. Он прощается с Ифанем тепло, просит не болеть и говорит, что завтра обязательно придет. И Ифань знает, что придет. Не сможет не прийти. Как он не сможет не сыграть ему все пьесы мира, сколько бы за это не пришлось заплатить.