Качели

Из трех Даров смерти он бы выбрал воскрешающий камень. Не мантию-невидимку – невидимкой он был и без нее. Не бузинную палочку, потому что его никогда не интересовали власть или могущество. Но воскрешающий камень. Его жизнь уже давно была по ту сторону. Наверное, он ведет себя глупо. Совсем как маленький мальчик. Подумать только, приходить к одним и тем же качелям изо дня в день, вновь и вновь. Что в дождь, что в холод. Возвращаться к ним с надеждой… Нет, надежду он потерял давным-давно. Он был не настолько наивным. Хотя, наверное, все, что касалось ее, заставляло его быть таким – почти маленьким. Все осталось здесь, между двумя ивами, у этого ручья под холмом, у этого воздуха. У этого ветра – запах ее волос; в журчании воды – звуки ее голоса, переливы ее смеха; в тенях ив – ее тень; в шелесте ветра – ее дыхание, всегда ровное и спокойное. Эта земля помнит ее шаги, эти качели помнят ее тело, ее руки. Тех, которых уже не помнил он. Или помнил?.. Ее пальцы – длинные, музыкальные, белые. Невесомые, как облака. Этими пальцами она ерошила его сальные черные волосы, гладила по желтоватой щеке. Ими она держала изувеченные книги, вечно выпадающие из его рваного рюкзака, перья, которые он постоянно терял, волшебную палочку, которая в итоге ее так и не спасла. Этими пальцами она держала его пальцы, помогая ему подняться с земли, когда он в очередной раз натыкался на чью-то подножку. Этими пальцами она когда-то дотронулась до Черной метки на его предплечье, и это был последний раз, когда она прикоснулась к нему. Наверное, вся она – в этих мимолётных теплых прикосновениях. Наверное, вся она – на кончиках его пальцев. Он прикасается к скрипящим, стонущим на ветру цепям – росистый узор теряет свои очертания, – и опускается вниз. Падает, зарываясь коленями во влажную, сочную землю. Он – просто мешок с костями. Его тело скрипит и кряхтит, словно он древний, дремучий старик. Он помнил все, кроме ее глаз. Он знал, что они были зелеными. И он видел такие же глаза – точно такие же, вплоть до последней крапинки на сетчатке – каждый день. Но ее было так мало в этом взгляде. Ее там не было. Нет, они не были зелеными. Они были куда больше, чем просто цвет, свет и что бы то ни было. Больше, чем палитра, которую сама природа могла ему предложить. Он помнил ее всю, до мельчайшей подробности. Он всегда замечал то, что не видела даже она сама – то, чего никто кроме него больше не видел. Всегда. Он помнил, как на третьем курсе, на их первом совместном уроке Прорицаний, он удивился тому, насколько тонкими были линии жизни на ее ладонях. Тогда он не придал этому значения. Ему было всего тринадцать, и он считал Прорицания обычным шарлатанством. Он проклинал себя за это. Потому что он знал. Уже тогда знал. Если не знал, то догадывался. Если не догадывался, то предчувствовал. Но сегодня он пришел сюда не сожалеть. Он пришел, потому что она позвала его, достучалась до него, вынырнула из недр его памяти. Она захотела, чтобы он побыл с ней, подумал о ней, вспомнил ее. И он подчинился. Он всегда делал все, что бы она ни просила. Он никогда на забывал ее. Он закрыл глаза. По глотке изнутри прокатилась волна дрожи. Он хотел вздохнуть, но не мог. Легкие сжались, сморщились. Колени еще глубже опускались в грязь. Он, словно в зыбучих песках. Холодный металл обжигал кожу, но он лишь еще сильнее сжимал кулаки. Что он помнил? Что? Просто… думай о ней. Он помнил родинку на ее лопатке. Помнил, как заметил ее в первый раз. Она не знала, что он следит за ней. Она сидела с подругами у Темного озера, день был довольно жаркий. Она слегка расстегнула рубашку, подставляя солнцу свое тело, позволяя рукаву соскользнуть вниз. Одинокий локон щекотал ее шею. У него пересохло во рту и по животу прокатилась мягкая капля пота. И дело было вовсе не в жаре. Он помнил, как на одном из уроков Зельеваренья вырез на ее юбке разошелся, и он увидел ее бедро, увидел сеточку вен у нее под кожей. Тогда он впервые испортил свое зелье. Она потом долго смеялась. Ее всегда забавляли его осечки, его промахи, но она никогда не ставила их ему в укор, не издевалась над ним. Ее веселила его неуклюжесть и задумчивость, но она даже не догадывалась, что, порой, он вел себя так специально, лишь бы вызвать ее смех, увидеть ее улыбку. Он помнил ее губы, раскрасневшиеся от мороза, ее пряничного оттенка щеки и снежинки на ее ресницах. Ее веснушки, исчезнувшие, когда ей исполнилось четырнадцать. Он помнил их первый поход в Три метлы и капельку пены от Сливочного пива у уголка ее рта. Ее колючий свитер с нелепыми магловскими оленями. Ее любимые красные яблоки и шоколадный торт. Лямку ее рюкзака на своем плече. Куча значков и книг из библиотеки. Пыль с древних фолиантов на манжетах. Ее осенняя хандра, и то, как она закусывала губу и подолгу смотрела в одну точку. То, как она покусывала перо, когда писала важную контрольную. Она всегда напевала одну и ту же песню, когда шел дождь. И он и сам не заметил, как тоже начал бормотать эти слова вновь и вновь. Но самое главное – он помнил ее имя. То самое, в котором было больше всего ее, в котором была она, жила она и по сей день. Стоит произнести вслух – и она появится, как живая, из плоти и крови, закроет его глаза ладошками, как тогда, когда ему было тринадцать, и она готовила ему сюрприз. Стоит произнести вслух, и он увидит ее пальцы, просвечивающие кармином, ощутит ее рядом с собой. Вдохнет осенний запах ее волос. Они стиснул цепи, так, что побелели костяшки. Его трясло. Он бы заплакал, если бы мог. Но он давно уже разучился плакать. Все, что осталось у него, – это «Лили» на устах, полустон-полукашель, сухое бормотание в пустоту. В его руках – ее тело, надломленное, хрупкое. Он никогда не обнимал ее так раньше. Она не позволяла. Он не позволял. Его сердце умерло вместе с ней. Он и сам не прочь был умереть. Его жизнь уже давно была по ту сторону. Но он знал, что она не ждет его. Она любила его, но она его не ждала. Потому что он сам отдал ее ему. Потому что она была грязнокровкой. Она треснула из-за него. Он ее разбил. И такое уже не склеить, не собрать по кусочкам. Ее не вернуть. Ему не уйти вслед за ней. Он знал, что она была упрямой. И знал, что были вещи, которые она ему никогда не простит. Но он все равно сказал то, запретное. Потому что он, Мерлин, так устал. Не мог больше держать себя в руках. Лили была единственным источником его сил. Но она отвернулась от него. Тогда он умер в первый раз. Это было, как на качелях. Вверх-вниз, верх-вниз, вверх-вниз, верх-вниз… а затем бух. И снова вверх уже не будет. Говорят, что дважды не умирают. Но как тогда назвать то, что он испытал, увидев на полу ее бездыханное тело?.. Когда ты задыхаешься собственным воздухом. Когда ты тонешь изнутри, и под ребрами взрываются петарды. Когда чувствуешь, что все кончилось. Время кончилось. Но не ты. А потом тишина. Засасывающая не хуже зыбучих песков. Как это назвать, если не смерть? Он поднялся с колен и опустился на промозглые качели. Он бы заплакал, если бы мог. Но он уже давно разучился плакать.