Еще один повод

Замок Амбера обнимала бархатная ночь. Луна сочилась серебряным соком, как перезрелый плод, и все вокруг пропитывалось им и пахло — теплом прошедшего дня, примятой травой, гнилью, мечтами. Это было красиво. И печальная девушка в окне казалась картиной, специально подобранной к этой ночи. Зеленые волосы выглядели темнее, чем днем, лицо, бледное, как лунный диск, выражало такую же вечную меланхолическую грусть. Ллевелла плакала и не видела ничего вокруг, ни луны, ни красоты ночи, ни своего брата Корвина, чей отдых в саду она разнообразила своим появлением. Корвин, рассматривая Ллевеллу, вспомнил, что сегодня перед ужином кто-то исхитрился спрятать в складках ее платья несвежую рыбину, и, пока бедняжка ее не обнаружила, любой мог в свое удовольствие коситься в сторону зеленоволосой принцессы и высказываться на тему того, что в последнее время в замке слишком сильно попахивает тиной, что неплохо для Ребмы, но не слишком подходит для Амбера. Но рыдать из-за этого, да еще и у окна, где это видно любому? Правда, еще с утра, стоило Ллевелле выйти из столовой, как на нее опрокинулось подвешенное кем-то ведро с водой, и Фиона, брезгливо стряхивая с себя пару долетевших капель, ангельским голосом проговорила: «Какое счастье, сестрица, что в эту ловушку, кто бы ее ни подстроил, попала именно ты… Я имею в виду, что у тебя больше привычки к воде, в отличие от остальных». Может, все это вместе, сложившись, и способно по-настоящему огорчить, но, в конце концов, тут не плакать надо, а предпринимать ответные действия. Корвин вздохнул, отбросил травинку, которую задумчиво вертел в пальцах, и решил в эту красивую ночь поддаться странному порыву и сделать доброе дело. Успокоить младшую сестренку, дать пару советов… ну а перед этим как следует напугать, поднявшись по стене и внезапно появившись в окне. Это тоже будет советом: нечего расслабляться, пока ты в Амбере. Стена с той стороны, на которую выходили окна Ллевеллы, была украшена карнизами и лепными медальонами, так что вскарабкаться по ней не составило особого труда. Больше усилий ушло на то, чтобы сделать это бесшумно. К тому времени, когда Корвин поравнялся с окном и осторожно выглянул из-за очередного архитектурного завитка, Ллевелла уже отошла куда-то вглубь комнаты. Так было даже лучше. Можно сразу впрыгнуть внутрь. Корвин протянул руку к подоконнику, и замер, услышав подозрительный звук. Невнятное восклицание Ллевеллы, следом — явно не женские, тяжелые шаги. А потом в комнате зазвучал низкий глубокий голос, и Корвин с изумлением узнал в нем голос короля Оберона. — Ллевелла, ты плакала? Кто тебя обидел? — с непривычной заботой спросил тот. — Нет… Это не важно, я просто скучала… Я хочу уехать. — Тебя опять кто-то задирал, пока меня не было! — сердито проговорил Оберон. — И даже если ты не скажешь, я все равно узнаю, кто это делал. Корвин, затаившись в своем укрытии, прикусил губу, чтобы не присвистнуть. О таком сильном интересе отца к дочери из Ребмы он прежде и не догадывался. Что-то за этим крылось — что-то, связанное с политикой, и, кто знает, насколько важными могут оказаться подобные сведения для самого Корвина... Он приготовился не упустить ни единого слова. — Я просто хочу уехать куда-нибудь в Тени. Ты ведь сможешь приезжать ко мне, — выдохнула Ллевелла. — Амбер — твой дом. Я хочу, чтобы ты знала это, — с неслыханной Корвином прежде мягкостью возразил Оберон. — Нет, я здесь чужая. Везде чужая. Я хочу в Тени, и чтобы там не было никого больше. Только я и ты, если тебе захочется пр… Ллевелла замолчала внезапно, сорвавшись на какой-то приглушенный всхлип. Корвин ясно увидел в своем воображении, как она опять рыдает, уткнувшись в ладонь, и возвел глаза к небу. Теперь еще более важно было понять, что именно стоит за участием отца в этой странной и — да, проклятье! тут она права! — чужой для них для всех девице. Он подождал, рассчитывая услышать, как отец утешает Ллевеллу. Но тот почему-то молчал. В комнате звучали шорохи и едва слышные всхлипы и вздохи Ллевеллы. Один раз и Оберон не то шумно выдохнул, не то издал какое-то приглушенное восклицание. И больше не было слышно ничего. Это был странно. Корвину надоело ждать. Он осторожно ухватился рукой за подоконник, едва дыша, приподнялся и заглянул в окно. Отец, освещенный лунным светом и подрагивающим огоньком единственной свечи, стоял напротив обнаженной Ллевеллы — та опустилась на колени на собственное платье, серо-зеленой лужицей шелка растекшееся по полу. Ее соски были странного оттенка — как будто смотришь на розовое сквозь толщу зеленоватой воды. Крупная ладонь Оберона обвела ее щеку и спустилась вниз, на затылок. А тем временем ее бледные тонкие руки… Ллевелла стягивала с Оберона штаны. В окно в мельчайших подробностях оказалось видно крепкое бедро и толстый, темный член, вздернувший головку из плена одежды. Поблескивающий от смазки конец покачивался в дюйме от запрокинутого лица Ллевеллы. Она выдохнула, глядя на отца потемневшими глазами, и открыла рот, принимая член внутрь. Обычно бледные узкие губы стремительно наливались цветом с каждым ее движением – она захватывала ими только головку, брала глубже, еще глубже… Ее бледное горло заметно напрягалось, принимая немалый орган. Оберон хрипло вздохнул, когда Ллевелла уткнулась носом в курчавые волосы в его паху, и сжал рукой ее волосы, стягивая их, должно быть, довольно болезненно. И все же Ллевелла, соскользнув ртом с члена, развратнейшим образом улыбнулась, прежде чем повторить маневр. На этот раз она двигалась быстрее, и комната наполнялась характерными влажными звуками и прерывистым дыханием. Оберон скалился от страсти, вбиваясь в подставленные губы. Корвин наконец отмер. Увиденное с почти слышимым щелчком уложилось в его голове. Он отвернулся и быстро спустился вниз. Поразительно быстро — намного быстрее, чем поднимался. На всякий случай не выходя на открытый участок под окнами, он зашагал вдоль стены замка. Луна продолжала лить с небес свой прогорклый бальзам, заботливо обмазывая им контуры всех подвернувшихся предметов. Деревья робко роптали, стряхивая ее сомнительные дары с глянцевой листвы, к запахам ночи настойчиво примешивался теплый дух лошадиного навоза… Корвин понял, что дошел до конюшен. Прокатиться верхом и вправду хотелось. Реакция на увиденное как раз его догоняла, и реакцией этой была жгучая злость. Копыта коня били в податливую тропу, дробили утоптанную землю. Быстрее, еще быстрей… Арденский лес смыкал ветви исполинских деревьев над головой принца, дышал ему в лицо запахом свежей листвы и дерна, укутывал особой лесной чернотой, пронизанной тонкими стрелами лунного света. Лес что-то нашептывал, обещал легкость и свободу, но гнев слишком сильно стучал у Корвина в ушах, и он не желал слушать утешающих песен. Яростно погоняя коня, он несся вперед, давая выход злости. Ему было все равно, чем заполняет свой досуг Оберон, и тем более не интересовали дела Ллевеллы. Даже если они надумали сообща плодить очередных претендентов на престол, рожденных в кровосмесительном союзе, он мог бы это понять. Разве у него перед глазами не вставала прекраснейшая девушка, выступающая из упавшего на пол платья, как из морских вод? Из черных морских вод, посеребренных по подолу лунным светом. Черноволосая сестра, занимающая в сердце столько места, что для других его практически не осталось... Разве перед лицом очарования имеют какое-то значение кровные узы? Никто не виноват, если оказался в родстве с объектом страсти. Да, это он легко мог понять. Но отец у нас, значит, категорически против близкородственных связей. Каков лицемер! Ублюдок! За других все решил! Постановил королевской волей. Всего-то нужно, оказывается, стать королем и законом себе самому. Тогда можно все. Стоит только суметь напялить на себя корону! «Когда-нибудь эта корона будет на моей голове!» — пообещал себе Корвин и снова хлестнул коня. Как будто нужен был еще один повод, чтобы ее захотеть. Сжимающий горло узел расслаблялся, злость направлялась в практическое русло. Когда есть цель, всегда как-то легче. Понимаешь, что есть к чему идти.