Всё как я хотел

Кофе, на который Виктор возлагал большие надежды еще в самолете, их не оправдал совершенно. В висках пульсировало несильной, но навязчивой болью. Усталый организм мстил за недосып, к тому же чуть ли не впервые укачало, хотя обычно он легко переносил перелеты. Гул и суета «Пулково» ненадолго отвлекли от гоняемых по сотому кругу нерадостных мыслей, но в такси все вернулось опять. Сторицей. Дурак, дурак, какой же дурак. Трус. Фу. Виктор скрипнул зубами и укутался глубже в легкое не по декабрьской погоде пальто. Буркнул водителю: «В центр. Радищева 26», — и прислонился лбом к ледяному стеклу. Машину сильно подкинуло на кочке, Виктор ударился о стекло, клацнув зубами, вздохнул раздраженно и откинулся на спинку сиденья. Когда все это началось? Когда же все покатилось к черту? Точно. Злосчастное Гран-при Китая и его бешено колотящееся сердце. Никогда в жизни, ни разу, Никифоров так не волновался как на той произвольной программе. Он, — легенда фигурного катания — выступающий зачастую под лютым прессингом, перед тысячной толпой, под прицелом сотен камер, транслирующих в прямом эфире каждое движение, когда малейшая ошибка могла стоить медали, а у других сдавали нервы… Виктор выигрывал. Чем опаснее была ситуация, тем спокойнее он себя чувствовал, будто включались резервные генераторы. А тогда, глядя, как Кацуки падает с четверного сальхова, он был готов сжевать собственный галстук, спрятаться под пальто с головой, присев за бортик, или вытворить еще что-нибудь по-детски нелепое и отчаянное.                          Рев трибун бил по ушам, Юри тяжело дышал, стоя в финальном «па» посредине огромной ледовой арены, такой гибкий, пылающий от усталости, адреналина и азарта. Виктор не сдержался тогда на кураже, облегчении и восторге, рванул на лед навстречу под влиянием момента. Удивил, ох, удивил «поросеночек», собрал себя по кусочкам в нечто столь прекрасное, что разжег весь зал, умница, заслужил награду. Виктор легко оттолкнулся от цепкого покрытия на выезде с катка, протянул руки, ловя пышущего жаром и счастьем Юри. И поцеловал. Формировавшийся в довольно богемной питерской тусовке, где многие запросто целовались при встрече, он не вложил в этот поцелуй ни капли романтизма. Ошарашить, удивить поздравлением с налета, спонтанным, картинно-дурашливым чмоком. Мелочи. Так? Виктор понял, насколько ошибался, почти сразу же. Распахнутые глаза Кацуки, его запах, дрогнувшая нижняя губа, все это было слишком, словно разом перегорела проводка, ведущая к контролю. Закоротило истомой, нежностью, и глаза закрылись непроизвольно, медленно, тело среагировало само по себе, отключив хозяина. Он не ожидал, что будет так хорошо. Об этом можно было вспоминать долго, мусоля подробности, испытывая нечто сродни стыду, но на деле все длилось секунды, они оба рухнули на лед под вспышки фотокамер и смех зрителей. Никто ничего не понял. Только сам Виктор. Кацуки Юри рос в своем далеком приморском Хасецу тепличным цветком, помогая родителям, держащим маленькую гостиницу, слишком чистый и невинный, немного неуверенный в себе, в то время как Никифоров покорял северную столицу России, блистая с ранней юности. Рауты, вечеринки, аплодирующие стоя залы, искрящийся в лучах прожекторов лед, засыпанный цветами. Виктор никогда не сомневался ни в своем праве стоять на пьедестале победителей, ни в своей привлекательности, ни в обаянии. Должно быть, поэтому так невыразимо нравилось поддевать Юри. Смущать до полыхающего румянца периодическим вторжением в личное пространство, дразнить откровенными разговорами, — он был ни на кого непохожим. «Ты поправился, Юри, стал похож на булочку, не выпущу на лед, пока не сбросишь». «У тебя есть девушка, Юри?». «Ты девственник, Юри?». «Можно я посплю с тобой? Как твой тренер я хочу быть к тебе ближе». «Я не знаю, как успокаивать плачущих людей, Юри. Хочешь поцелую?» «У тебя губы обветрились, давай смажу бальзамом». Все это веселило до чертиков, тонизировало. Он совершенно упустил момент, когда из вечной шутки это переросло в необходимость. Хотелось вызывать в Кацуки чувство смущения и легкой растерянности обязательной ежедневной программой, что давало приятную иллюзию неравнодушия к Виктору как к мужчине. Когда же этого стало недостаточно? Комната Юри, с детства обклеенная плакатами Никифорова, вырезками интервью из газет, объясняла все гораздо лучше правильных слов, на которые он сам был не горазд: как тренер и как человек Виктор был для него всем, вот только на пьедесталах стоят идолы, а вовсе не живые люди. Это раздражало, даже обижало временами, и Виктор пускался во все тяжкие, заваливаясь голышом в онсен к Юри, проверял его растяжку, заглядывал в глаза из-под мокрой челки. Без толку, его упорно не принимали всерьез, списывая подобное поведение на природную тягу к шутовству и балагану. А потом был Китай. Нелепый поцелуй, быстро бьющееся сердце Юри под ладонью и лезвие его конька, больно упирающиеся в лодыжку. Умением не выходить из образа и держать лицо, Никифоров славился всегда… — Чуть дальше. — Виктор кивнул таксисту на свою парадную, сунул мятую купюру и выбрался из прогретого салона на колкий мороз. Хватая в аэропорту Барселоны первый попавшийся билет в Питер, он ожидал от родного города привычной слякоти, но декабрь, будто вспомнив, что он пристойный зимний месяц, укутал улицы снежными перинами, нацепил на фонари белые шапки и не успокоился, пока ни расчертил окна домов льдистым узором инея. Мокрые комья падающего снега сразу же набились за шиворот. Виктор чихнул, поежился и, вытащив чемодан из багажника, пошел домой. Всего год назад, в прошлом декабре, безусловный лидер современного мужского одиночного фигурного катания — Виктор Никифоров, двадцати семи лет — улыбался под треск затворов фотоаппаратов с очередной золотой медалью Гран-при наперевес и не чувствовал ничего. Долгие годы тяжелых тренировок и побед подняли его на достаточную высоту, на которой начинаешь ощущать одиночество и задаваться вопросами: Что дальше? Чего я хочу от жизни? Что могу сделать еще? От него ждали чего-то удивительного и прекрасного на постоянной основе, а Виктор… перегорел. Потерял вдохновение, азарт, стал тяжело просыпаться по утрам, больше пить на встречах и дома. Выходя на лед, перестал чувствовать тот волшебный трепет, который гнал всех фигуристов вперед и вверх. Тогда внутри словно наступила тишина. А теперь он ощущал столько всего и разом, что впору жалеть себя и пытаться ампутировать, путем психоанализа, хотя бы часть таких желанных когда-то эмоций. Он получил, что хотел — лед звал к себе, просто нужно еще немного времени, чтобы белый шум в сердце превратился в чистую ноту. И еще немного, чтобы перестать корить себя за дурость и трусость. Вчера вечером, наблюдая с трибун за награждением финалистов Гран-при, он вглядывался в счастливое лицо Юри, смотрел, как отливает золотом медаль, как поднимается флаг Японии, слушал гимн, впитывая в себя торжественную атмосферу и понимание. Всё. Это конец. Осознание завершения пути пришло как-то резко, с ходу обрушив целый ворох картинок-воспоминаний, всего того, что с ними случилось за прошедший долгий безумный год. Виктор чувствовал себя повзрослевшим, к своему удивлению понял, что научился нести ответственность за кого-то еще, кроме себя, весь этот год он ощущал себя на правильном месте, был счастлив. А еще, во второй раз за всю свою жизнь — влюблен. Это и в первый-то раз ни к чему хорошему не привело. Следовало стряхнуть с себя это странное оцепенение, смело посмотреть в глаза Юри, видя там привычный восторг и благодарность, без капли личного интереса, и попрощаться. Пожелать дальнейших успехов, деловито рассчитать гонорар, завершить дела. Нужно было забрать остатки вещей и Маккачина из Хасецу, порадоваться еще одной своей победе, теперь уже в качестве тренера, начать думать о продолжении карьеры. Следовало все это сделать. Но единственным, чего по факту хотелось в этом состоянии — бежать. Домой, как в глубоком детстве, когда что-то пугало или расстраивало, казалось, дома все будет хорошо, дома наладится. Квартира встретила запахом пыли и запустения. Виктор пнул чемодан куда-то в угол прихожей, и устало прислонился к стене, снимая ботинки. Когда-то здесь была обычная «коммуналка». Некогда богатый доходный дом, после революции в ходе «уплотнений», был распилен и растащен на маленькие комнатушки с общей кухней и туалетом. Со временем жильцы стали разъезжаться, получая нормальное жилье, а в семье Никифоровых достаток вырос настолько, что получилось выкупить все комнаты в полную собственность, объединив десять клетушек в просторную гостиную, кабинет и три спальни. Уже тогда юный Витя зарабатывал немного денег выступлениями и рекламными фотосессиями, а мама наконец-то вышла второй раз замуж, очень выгодно и довольно удачно. Отчим, мама, бабушка и Витя, — когда-то тут было шумно от постоянных гостей, уютно пахло бабушкиной выпечкой, а четыре года назад, после того, как бабушки не стало, мать с отчимом уехали из России, оставив Виктора полноправным владельцем. Давно надо было продать квартиру подороже и купить себе что-нибудь модное с панорамными окнами, но решение все как-то откладывалось. Теперь же, вернувшись в полном раздрае, Виктор понял, что только это место может по-настоящему назвать своим домом. Здесь он бегал совсем маленьким. Катал на санках по коридору черного соседского кошака. Котище шипел, и веселиться наотрез отказывался, приходилось туго пеленать его в наволочку, а потом получать нагоняи от мамы. Он поймал себя на мысли, что хотел бы рассказать об этом Юри. Услышать его смех прямо сейчас. Впервые хотелось отдавать, а не брать, быть нужным одному определенному человеку, который на его неловкие попытки стать ближе так и не ответил, хуже того — он их не заметил. Никифоров не привык к такому и просто не знал, что с этим делать. В любой период его жизни, начиная лет с 16-ти, достаточно было улыбнуться, и он получал, кого хотел. С Кацуки не работали все обычные схемы, ломались привычные алгоритмы, и путалось, как же путалось все в голове. Изначально Виктор просто хотел сделать паузу, оттолкнуться от этого забавного милого очкарика как от хорошей ступеньки, чтобы найти себя и прыгнуть выше, а на деле теперь гнал прочь гадкие мысли, будто использовали его самого, его влияние, возможности и таланты, чтобы идти дальше. Юри был обычным, тихим, непритязательной внешности, совершенно незаметным в толпе, Виктор никогда бы не обратил на него внимания, столкнувшись на вечеринке или нос к носу на улице, но что-то магическое происходило с ним на льду. Коньки делали его гораздо выше, плечи расправлялись, глаза начинали светиться живым азартом, он становился уверенным в себе, откровенным, почти наглым. Начинал так по-мужски искрить, что у Виктора потели ладони, и появлялась легкая слабость в коленях. Ему хотелось добровольно сдаться, но, увы, на приступы никто не шел. Этот странный японский мальчик был совершенно непредсказуем. Нет, — поправил он сам себя, — не мальчик, уже даже не юноша, а молодой успешный мужчина, золотой призер с блестящими перспективами. Весь этот год Кацуки медленно, но верно, разбирал по кирпичику стены, так тщательно выстраиваемые Виктором вокруг себя. Не замечая, неуклюже ломал перегородки и улыбался, снимая со своего обожаемого тренера все отточенные им до идеала маски. Очень наивно, совершенно не замечая, что творит. И Никифорову больше было не до смеха. Все его окружение от Якова до смешливого томного Джакометти в то время только и делало, что удивлялось. «Ты изменился». «Я тебя совсем не узнаю». «Это непохоже на тебя, что ты оставил лед и нашел кого-то, кого хочешь защищать». Он и сам себя не узнавал, чувствовал себя обновленным, впервые ставя кого-то впереди себя, важнее себя. Никифоров раздраженно обшарил пустые полки на кухне, пытаясь вспомнить, когда же был дома в последний раз. Выходило что-то около трех месяцев и то проездом. В нижнем ящике обнаружилось только сухое собачье печенье и вскрытая пачка чая. Критически обнюхав печенье, Виктор взвесил глубину своей депрессии, но решил, что глубока она не настолько, кинул коробку на место и заказал доставку. Разобрал вещи, стараясь ни о чем не думать, умылся, долго разглядывая себя в зеркале. Что-то неуловимо изменилось. Он все чаще слышал «Виктор Андреевич», вместо привычного «Витя», хотя возможно сказывалась смена имиджа, а не возраст. Хотелось выглядеть серьезнее как тренеру, да и четыре новых строгих костюма Henderson просились в свет, вытесняя из шкафа привычные мягкие брюки и пуловеры с футболками. Нужно было предупредить хоть кого-то о своем внезапном отпуске, чтобы не поставили на уши полицию. Виктор нашел в себе силы только на довольно размытую по смыслу СМС Якову и посчитал миссию выполненной. Отрубил телефон, домофон, дверной звонок и приготовился ждать, когда же все это пройдет, перестанет ломать, и он сможет дышать полной грудью. Тихо встретить свое двадцативосьмилетие, затем Новый год, отпуская прошлое. Новый год — новая жизнь. В том, что все это пройдет, Виктор не сомневался. Вечно плохо не бывает, время лечит, — у него уже был в этом опыт, гораздо более болезненный и травмирующий. Первая любовь к Вите пришла в шестнадцать. Длилась два сумасшедших месяца, кружила голову редкими встречами, заставляла летать, почти не касаясь коньками льда, а в один из февральских вечеров, который Никифоров до сих пор старательно тер из памяти, ударила наотмашь так, что розовые очки и детская наивность слетели с него раз и навсегда. То, что ему так сильно понравился парень, а не девушка Витю не удивило, на тот момент он уже понял про себя все и принял без особых метаний. Но вот к тому, что избранник на деле окажется избалованным испорченным мудаком, Витя готов не был, личного опыта не хватило. Тот был старше, циничнее и восторги молодой гибкой звезды фигурного катания льстили самолюбию, манили соблазнами. По уши влюбленного Витю даже не насторожило, что на долгожданное свидание его зовут не в ресторан или к себе домой, а в гостиничный номер. И в номере окажется не только предмет воздыхания, а еще и его друг. Юный Витя даже потешил себя самолюбивой мыслью, что тот здесь в качестве кривой пародии на дуэнью, потому что с ним пока смущаются оставаться наедине. Потом было много «грязного мартини», вина и жарких поцелуев украдкой, пока друг выходил из комнаты за добавкой. Кто именно предложил ему попробовать таблетки, Витя уже не помнил. Проснулся он только к обеду следующего дня, один, совершенно голый, в оплаченном номере. Воспоминания ворочались в голове медленно, но очень ярко, картинки того, что он добровольно делал, и что делали с ним, наслаивались одна на другую, собираясь в уродливое тошнотворное полотно. Витю вывернуло на пол, все кости словно ныли и противно горели изнутри, тело было покрыто синяками от пальцев, укусами… Он кое-как отбился дома от взволнованной мамы, соврав, что ночевал у друзей. Сказал, что отравился и кутался в плед, трое суток не вылезая из комнаты. Рассказывать кому-либо было страшно, он был молодым, глупым, было стыдно до мути и не хотелось скандалов вокруг своего имени. На третьи сутки, на пике омерзения к себе, Витя сидел в ванной, пока весь дом мирно спал, и оплакивал ушедшее детство. На маникюрные ножницы глаза наткнулись случайно, никакого плана не было, он просто взял и отрезал прядь волос. Длинные, почти до талии, густые волосы редкого цвета «пепельный блондин» были его визитной карточкой, гордостью, особо восторженные газетчики сравнивали Никифорова с ледяным эльфом. Прядка упала и скрутилась у его ног тонкой светлой змейкой. Виктор фыркнул злым смешком и отрезал еще. Это было почти приятно. Освобождающе. Будто он оставлял за спиной все старое, выпутываясь из тяжелого периода своей жизни, словно из сброшенной змеиной кожи. Волосы серебром сыпались на пол, и из зеркала на Виктора смотрел уже кто-то другой — человек, с которым всего этого сумрака не случилось. Постепенно он научился заворачиваться в показные ослепительные улыбки, как в толстую фуфайку, чтоб не добрался больше никто до мягкого и ранимого, и с головой ушел в фигурное катание, выкинув из своей жизни все остальное. Многим позже были парни и даже девушки, но впускать в сердце больше никого не хотелось. Вот только от Юри защиты у него не нашлось.