Я. Чудовище.

Я — Чудовище. Правда-правда, самое что ни есть настоящее Чудовище, даже не сомневайтесь! Ну как… еще полгода назад Принцем был. Прекрасным. Наполовину человек, наполовину дракон. И еще на три четверти эльф. И на все эти половины с четвертями — прекрасный. Очи — бездонные, губы — чувственные, волосы — шелковым водопадом. Пальцы тонкие, музыкальные. Стан — гибкий. В общем — сплошное совершенство, с какой стороны ни посмотри. Любили меня все так, что аж страшно! Горничные, как увидят, так руки тут же заламывают в умилении. Ми-ми-ми, — говорят, — Ваше Высочество! А некоторые еще «А-ня-ня!» — добавляют. Казначей к бухгалтерии не подпускает. Ах, говорит, Ваше Высочество, как можно! С вашей тонкой натурой — и такая грубая материя, как финансы. Никак нельзя. От этого мигрени случаются, и разлитие желчи. Кухарка каждый вечер в покои теплое молоко присылает, и плюшку с повидлом. Пусть, дескать, Его Высочество кушает-поправляется! А ведь мне тридцать уже было! Попытался я как-то раз вина потребовать. Кулаком по столу стукнул, и гаркнул… ну, это я вру — гаркать я тогда не умел, мечтал только. Воскликнул певуче: — Вина мне! — и прибавил еще: — Ин вино — веритас! Так вместо виночерпиев лекари сбежались. Целый десяток! И все головами качают, языками прищелкивают. «Ах, — говорят, — Ваше Высочество. Вы, говорят, переутомились. Расстройство у вас нервное. Вам молочка надо выпить и пойти стихи слагать. Стихи, знаете ли, очень душевному равновесию способствуют». Сбежал я от них в башню. Поднялся на самый верх, подошел к окошку. Гляжу вниз и только что не рыдаю. Стыдно, конечно, а что делать, когда жизнь моя так беспросветна? А тут еще у самой садовой ограды старуха остановилась. Горбатая такая, в лохмотьях. Страшная — не приведи Создатель, приснится! Остановилась она, значит, прямо на меня уставилась и какие-то странные знаки подает. Сперва в мою сторону этак вдохновенно зыркнула, а после руки согнула, и локтями взад-вперед качать принялась. На уровне бедер. И поглядывать на меня продолжает. Я, вообще-то, к страданиям простого народа чувствителен был — но эту старуху совсем не понял, да и не до старухи мне было! Так что решил я ее в сад послать. Уж чего бы она ни хотела — еды или работы — в саду все есть. В общем, крикнул я ей через решетку: — Иди ты, старушка, в сад! И только от окна отвернулся, не в силах более на убожество ее и безобразие смотреть, как она мне в ответ, громким голосом крикнула: — Не старушка я, а злая колдунья! А ты, за хамство свое и скудоумие, станешь с завтрашнего дня чудовищем! Я, честно сказать, особого внимания на эти слова не обратил. Старость — она безжалостная. Кто с башен Астрономических падает, кто к ювелирным изделиям ненавистью проникается, и расплавлять советует. Грубые слова в ответ на заботу говорить — оно еще не худший вариант. Вернулся я во дворец, молока теплого выпил и спать лег. И ничего-то меня в ту ночь не беспокоило. Зато утром вспомнилась мне та старушка! И как вспомнилась! Подошел я к зеркалу, водопад мой проклятущий шелковый расчесать — а оттуда на меня страшилище смотрит! Огромное! Высоченное — с зеркало размером! Одна рука толщиной — как весь я! Мускулы так под кожей бронзовой и бугрятся! Глаза добрые кровью налились, и щурятся, знаете ли… со значением. Клыки так и выпирают! Плечи и вовсе, небось, в дверь не пролезут. А уж внизу — не удержался я, посмотрел одним глазом — такое выросло, что кобылы мои, гордость королевских конюшен, разбегутся в ужасе! И все тело в шерсти. Руки с ногами особенно. В общем, как есть чудовище. От меня прежнего только и осталось, что фамильное родимое пятно — корона на заду. Сначала-то я чуть в обморок не упал. От такого зрелища. Однако же удержался, могучим волевым усилием. Выбрался из покоев боком, чтоб точно плечами не застрять. Пошел на кухню по стеночке. А мне навстречу служанка с подносом. Молоко несет, теплое. Я так в стенку и вжался. Но не с моими новыми размерами прятаться. Увидела она меня, рот открыла, глаза распахнула. Ну, думаю, сейчас орать начнет. А она вместо этого ручками всплеснула, стакан уронила, и ахнула томно: — Какой мужчина! И глазами хлоп-хлоп. Я это для себя отметил и дальше на кухню пошел. Горничная — оно, конечно, приятно, но есть еще больше хочется. Добрался до кухни — а там стражники сидят. Те, что с караула сменились. Меня увидели — обрадовались. Вскочили, улыбаются, по плечам хлопают. О, — говорят, новенький! Добро пожаловать! Сейчас мы за тебя пить станем! Ну мы и выпили. Гадость, кстати, это вино оказалось. Кислятина. То ли дело — пиво! Стражникам я, конечно, не стал так сразу говорить, что принц. Сперва канцлеру сказал. И казначею. Чтоб не сомневались, пришлось пятно фамильное показывать. Как показал — сразу поверили, а куда было деваться? Первые дни в чудовищном облике я тосковал, конечно. Потом ничего, привык, понравилось даже. Молоком меня поить перестали, только пивом. И мясом печеным начали по три раза в день кормить, а непрожаренным, с кровью — еще дважды. Стражники как родного полюбили. На тренировки с собой звать начали. Не то, что раньше — «Ах, Ваше Высочество, положите кинжал, порежетесь!» Теперь я теми кинжалами разве что в клыках ковырять могу. Да и меч не всякий возьму — капитан моих стражников мне так и сказал: «Маловат для вас меч, Ваше Высочество». И секиру боевую подарил. Ух, как я той секире обрадовался! Сразу пошел ее казначею показывать. Тот мне как раз накануне опять завел, что не принцево дело — казну считать. А стражники, между прочим, на дырявые сапоги пожаловались, и задержку жалования. И очень просили с казначеем об этом поговорить. Вошел я к казначею, секирой перед собой небрежно помахал. — Каковы, — говорю, — господин казначей, наши финансовые дела? А он что-то побледнел, на колени бухнулся. — Ваше высочество! — говорит. — Я все компенсирую. И пять процентов годовых от растрат добавлю. Я этот трюк, с секирой и вопросом хитрым у нашего капитана стражников подсмотрел. Он так солдат из самоволки встречает. Ну, по всему судя, хороший трюк, раз и на казначея подействовал. Подумал я минутку, и еще одну капитанову хитрость применил — нахмурился сурово, крутнул секиру еще раз, перед самым казначейским носом. — Ваше предложение, — говорю, — огорчает меня своей несерьезностью. А разве ж можно меня огорчать, когда я — Чудовище? И рыкнул на него тихонько. Казначей так и лег на пузо. Сапоги мои обнял. — Двадцать пять! — вопит. — Двадцать шесть… Двадцать семь процентов годовых! Не сиротите малых детушек! Это он наврал, конечно. Нет у него никаких детушек. А с другой стороны — я ж Чудовище, а не зверь какой? Сошлись мы с ним на тридцати процентах. И я после того случая совсем к стражникам моим зачастил — может, еще чему полезному научат. И научили же! И как в кости играть, и как морду бить, если секиры дареной под рукой нет, и как с девками не теряться. А особенно, как противнику улыбаться, чтоб он сам уходил. И уходя, думал судорожно — не обидел ли он чем тебя, улыбчивого. Вскоре мне их наука еще раз пригодилась — когда из соседнего государства послы пожаловали. Наглые такие послы — прямо с порога тронного зала начали претензии предъявлять. На меня и не посмотрели — на стену мозаичную уставились, за троном. — Наше величество, — это старший посол заявил, так надменно — я аж заслушался, — от вашего высочества требует половину серебряного рудника, да еще медную шахту, что с нашим государством граничат. А если Ваше Высочество рудник не отдаст… И паузу многозначительную сделал. Мне прямо интересно стало — что там дальше, в этой его речи. А еще подумалось — раньше-то я, пожалуй, и отдал бы рудник. Вдруг он соседям нужнее? Жалко ведь их. А теперь — шиш! Нам, Чудовищам, рудниками разбрасываться не положено. Покашлял я вежливо, чтоб посол на меня посмотрел, и улыбнулся — как капитан учил. Посол так и подавился, бедолага. Отдышался с трудом, руку назад протянул. Один из сопровождающих тут же ему ворох бумаг сунул. Посол бледный их перебирает, одним глазом в бумаги косит, а другим — на мою улыбку. Нашел, наконец, что искал — маленький свиточек, изрядно помятый. Поперек свиточка надпись корявая: «на всякий случай». Не каждый увидит, но у нас, Чудовищ, зрение хорошее. Развернул посол свиточек, откашлялся тоненько, и зачитал: «Наше величество рудник серебряный вашему высочеству безвозмездно уступает, а еще желает погасить государственный долг, в триста тысяч золотых монет, что сто лет назад на поправку экономики брали». Казначей мой как про золотые услышал, так весь вперед и подался. Я ему киваю — можно, мол, говори. Тот и высказался! — Триста тысяч, — говорит, — у нас сто лет назад брали. А теперь на них проценты законные набежали. Тридцать процентов годовых, — говорит. — Так вы уж пересчитайте!. А то ведь господин наш — такое Чудовище! А уж как деньги считает… Посол с лица совсем спал, огляделся по сторонам. Мои придворные ему кивают сочувственно. Чудовище-Чудовище. Вы уж пересчитайте. А то мало ли. Удалилось посольство — долг пересчитывать. А я казначея похвалил. Деньги — они в казне нелишние. Это я раньше не интересовался, откуда что в стране берется и как народ живет, а теперь вот экономику поднимаю и уровень жизни. На войну, конечно, сходить пришлось. А то за время папенькиного правления у нас соседи добрый кусок земли отхватили. Да еще и с морским портом. Непорядок. Ничего, вернули! По случаю победы приказал я государственный герб сменить. Теперь вместо «единорога на радуге стоящего» бабочкой увенчанного, у нас «Варвар, могучим тараном угрожающий». И еще Орден Тарана за доблесть учинил. Сам для изображения позировал! В общем, налаживалась жизнь — прямо как в сказке! Армия в тонусе, подданные — в настроении, все кто надо — в ужасе. И ничего, ну вот буквально ничего не предвещало! И день тот нормально прошел, и вечер удался. А вот когда мы с капитаном и десятком стражников из кабака домой в замок возвращались — тут оно и случилось. Возникло это прямо перед нами видение. Все из себя златоволосое, платье розовое, в кружевах и рюшах. И палочка в руках, со звездочкой золоченой. Я насторожился сразу. Мало ли, к чему оно тут такое ходит? А видение ручки нежные ко мне протянуло и защебетало нежным голосом: — — Ах, Ваше Высочество! Я Розовая Фея, а зовут меня Долорес! Я пришла спасти вас от заклятия Злой Колдуньи! Я от такого начала аж за секиру схватился. Это что ж, она меня обратно вернуть хочет? К молоку с плюшками и стихам?! Еще чего! А она, видать, решила, что я таким образом счастье и радость высказываю. Махнула этой своей палочкой неубедительной, пискнула: — Да расколдует вас поцелуй принцессы! — И сгинула. Как сквозь землю провалилась. Ее счастье! Я, само собой, побуйствовал сперва. Пару заборов поломал и морду памятнику своему (сразу после войны поставленному) начистил. Потом, конечно, опомнился, успокоился. С утра закон издал: «Всем принцессам в границах моего государства целоваться строго воспрещается!» На том было и успокоился. А зря! Не знаю уж, кто там эту Фею Розовую услышал — а только вскорости о заклятии все соседи прознали. И началось. Что ни день — то посольство с портретом. И хорошо, если только с портретом! А то из дальнего султаната вообще со свертком ковровым заявились! «От великого султана Кануни, владыки Аграбы, брата Солнца и Луны в дар Вашему Высочеству его дочь, Цветок Пустыни, луноликая Жасмин!» И зубами сверкают. А ковер только попискивает испуганно. Тут я окончательно озверел. Зарычал на них даже. Даже с трона поднялся! Я им порядочное Чудовище, или извращенец какой? Знаем мы этих луноликих. Если тринадцать зим сравнялось — так считай, повезло. Их как ветром сдуло! И ковер унесли, по счастью. А то что мне с этим Цветком было б делать? В саду, разве что, сажать. Отдышался я, на плац сходил, чучело порубил — спустил, в общем, злость. В казарму заглянул, пива со стражниками выпил. Подобрел даже почти. И как-то в сон потянуло. Поднялся я в свои покои, разделся и в постель упал. А там меня что-то как обхватит! Как поцелует! Аж по всей спальне звон пошел. Вырвался я, вскочил — смотрю, лежит в моей постели девица. Вся из себя тоненькая, прозрачная почти, очи голубые, ясные, коса золотая, до пояса, и губки алые, пухлые. Хороша, слов нет — да только меня не красота ее волнует! — Принцесса? — спрашиваю. Она кивает. — Принцесса, — говорит. — Из соседнего лесного королевства приехала, на верховом лосе. Только нас никто не видел. У нас, — говорит, — плащ-невидимка есть, и попона-невидимка. У меня так сердце и упало. Обернулся я к зеркалу. А там… Глаза добрые, щурятся со значением, мышцы так и бугрятся. Клыки выпирают, и таран — жеребцы позавидуют! Я так и остолбенел. А где же волосы водопадом шелковым, очи бездонные и губы чувственные? Фея же грозилась, что расколдует! А эта, мягко выражаясь, принцесса с постели вздыхает. — Какой ты, — говорит, — красивый! Обернулся я к ней, да так и замер. Смотрю на принцессу эту и глазам не верю. Откуда что и взялось? Плечи у нее стали — как у капитана нашего, мускулы под кожей ходуном ходят! Грудь — двумя арбузами и сорочка на этой груди так и лопается! Клыки, правда, немножко выпирают — но это девице только шарма придает. И шерстка по всему телу, особенно на руках и ногах. Мягонькая на вид, золотистая. Я аж зарычал от восторга. Вот это по мне! Такую девицу и сломать не боишься, и вообще со всех сторон она хороша! А принцесса моя снова ахнула и руку к груди прижала. А другой меня к себе манит. Мы, Чудовища, в такой ситуации долго не колеблемся. Прижал я ее к постели, одежду содрал. И уж показал, на что мы, Чудовища, способны! Ей понравилось. — Какой ты, — говорит после уж, — многогранный! Поймала она меня, словом. Пришлось, как честному Чудовищу, на ней жениться, прямо с утра. В общем, не знаю уж, что там Розовая Фея с заклятием своим напутала, но оно хорошо вышло. Лесное королевство соседнее мы брачным путем присоединили, к конюшне лосятник пристроили. В народе браки смешанные заключают. А супруга моя тем еще Чудовищем оказалась, мне под стать. P.S. История наша долго ученым мужам покоя не давала. Розовую Фею даже в суд вызывали, обвиняли в халатности и палочку отобрать грозились. Тут уж нам с супругой за нее вступиться пришлось. Прямо в зал заседаний явились, с заявлением, что к Розовой Фее Долорес претензий мы не имеем. Судьи было завозмущались — но я этак невзначай руку на секиру положил, а супруга моя — на меч. Пришлось им Фею оправдать. А объяснение они такое заковыристое дали, что я его и не запомнил толком. Но главное понял: Ччудовищем стать куда как проще, чем Прекрасным Принцем. Ибо чудовищность в самой природе человеческой заложена! Не хватило супруге моей сил меня расколдовать. Зато сама чудовищем обернулась — чтоб со мной быть. Любит меня стало быть очень, чудушко мое. И я ее люблю без памяти. И еще мы чудовищонка ждем.