Elastic Heart.

***

Крошечный парящий мотылёк, он изо всех сил сопротивляется безжалостному притяжению. Трепещет, как последний листок на морозном ветру. Спасения нет. Крылья подрезаны, их сжёг палящий солнечный свет. Колкий и резкий, от такого невыносимо слезятся глаза, а возле них пролегают тонкие морщинки. Эзра робко замирает возле двери с табличкой, на которой печатными буквами выведено до боли знакомое имя. Сомнения окутывают с головой, от недавней уверенности не остаётся и следа, решимость вовсе сгинула, будто её никогда и не было. Но не успевает парень стремглав броситься прочь, или отважившись, постучать и войти, дверь распахивается, и перед ним возникает стройная фигура, – возмутительно некстати, – нацепившая чёрную облегающую футболку. – О, привет, – Фаррелл выглядит потрёпанным и сонным. – А я, кажется, уснул. Ненавижу досъёмки, я только вчера с самолёта, меня словно через мясорубку пропустили. С ужасом осознав, он прослушал всё, о чём говорил Колин, не сводя с ирландца нездоровый, почти безумный взгляд, – виной влюблённость, расстояние или долгий перерыв, не важно, совсем, ничуть, – Эзра лихорадочно пытается сообразить, что ответить, но понимает, мозг решил отключиться окончательно. – Ты ко мне? Что-то случилось? – сам того не зная, Фаррелл усугубляет ситуацию, пересекая Миллеру пути к отступлению. – Я... Надо поговорить, – собственные слова, как гулкое эхо: чужие, нелепые, ненужные. – Проходи, – Колин отступает, пропуская парня в комнату. Стоит двери захлопнуться, Эзра набирает в лёгкие побольше воздуха, решая не тянуть, и выпалить всё как можно быстрее. Прийти сюда, к нему – глупая ошибка, безрассудная идея, настало время за неё заплатить. – Что, если я скажу, что влюблён в тебя? Давно. Всегда. Не всегда, – мысли отчаянно путаются, страх всё больше вгрызается под кожу, пробираясь к сердцу, но Миллер с вызовом смотрит в карие глаза. – Не важно. Что ты со мной сделаешь? Зрачки Колина расширяются, взгляд медленно скользит по телу юноши, изучая, кажется, пытаясь запомнить каждую мелочь, каждую деталь, будь то тонкий изгиб пересохших губ, выступающие ключицы или пальцы, дрожащие сильно, слишком сильно, уже до неприличия. Взгляд Фаррелла обжигает, опаляет, причиняя почти ощутимую боль, он как ядовитая струя огня, как убивающее драконье пламя. После него останется лишь пепел, но ты не феникс, не воскреснешь, спасения нет. Как нет и сил сопротивляться, и вместе с сожалением о том, что он вообще открыл рот, с губ Миллера срывается судорожный выдох. – Всё, – ответ Колина так прост, но мозг уже кипит, а сам Эзра слишком взвинчен, чтобы попытаться понять, попытаться хотя бы услышать. По спине градом катится пот, ноги подкашиваются, это пытка, быть здесь, с ним, видеть его, в эту секунду, давить болезненный порыв коснуться, лишь кончиками пальцев, на мгновение, пожалуйста, и пусть реальность разобьётся, пусть рухнет мир, готов молить, но нет, нельзя, жизнь словно бьёт его наотмашь, оставляя на щеках пылающие следы. – Я не должен был... Не стоило... Это шутка, – он снова заикается, так стыдно, так больно, так обидно. Миллер старательно отводит глаза, чувствуя, как предательски алеют щёки, а его презрение к самому себе захлёстывает изнутри. – Просто шутка, забудь, я пошутил, я просто... Договорить не удаётся. Эзра слишком поздно осознаёт, расстояния между ними больше нет, а спина горит от прикосновений, убийственно мягких и нежных, непозволительных, недопустимых, но таких нужных – нужных до безумия, – прямо сейчас. Тело изнывает от сладкого жара, внизу живота тянет, веки опускаются, по коже блуждают мириады электрических разрядов, в ответ на любое, даже самое осторожное, движение рук Колина, а губы податливо тянутся навстречу тёплому дыханию, летящей, невесомой тени. Ещё миг, и парень чувствует, он сорвётся, поцелует. Лукавое перепутье, последний рубеж. Контроль давно отпущен, а мысли бешено носятся в голове, рикошетом отражаясь о череп, звеня в ушах, туманом застилают разум, гоня рассудок прочь, ужасая его самого, вот только, увы, над ними нет абсолютно никакой власти. Дрожь больше не причиняет боли, она полностью подчинила, оставив за собой лёгкое покалывание в груди, безжалостно рассыпавшись по телу, стоило чужим рукам коснуться тонкой шеи, запутаться в непослушных, тёмных вихрах, замереть на впалых щеках. Миллеру кажется, ирландец специально медлит, вглядываясь в его лицо, явно получая от этого не мало удовольствия, только сам Эзра не в силах поднять плотно сомкнутые веки, не в силах ответить на этот пронзительный взгляд. Время застывает, – не навсегда, а впрочем, кто же знает, – реальность разваливается на неровные куски, превращается в заветный сон, а ведь Фаррелл просто соединяет их губы, поцелуем успокаивая, даря пьянящий трепет, прогоняя страх и тревогу. Подчиняет, отпускает, целует с новой силой. Эзра почти забывает, как дышать. Воздуха мало, катастрофически мало, он задыхается, срывается, кусая мягкие и сладкие губы, не сдерживая стон, позволяя наслаждению растечься по телу, опалив кровь. Так больно, так неповторимо. На поле боя он безоружен. Всего шаг, всего секунда до края, до смерти, до финала. Спасения нет, и сердце рвётся из груди, каждый его удар отзывается режущей, щемящей болью. Так сложно поверить, вдруг, это лишь выдумка, воображение, слепая ложь? Её разрушили, сожгли, но она упорно машет обгоревшими крыльями. Или правда? Неужели это правда? Едва Колин разрывает поцелуй, Эзра чувствует, его наглым образом спустили с небес, нет, даже сбросили, обрезали, оборвали хрупкую верёвочную лестницу, разбили на хрустальные осколки, уничтожили ворвавшийся в его жизнь яркий, золотой свет. – Это... – слова подобрать труднее, чем обычно, но парень не собирается сдаваться, не в этот раз. – Это же для тебя ничего не значит? Совсем ничего? Отчаяние и звенящие слёзы в голосе пугают его самого. Нет, плакать – явно перебор. Словно в ответ, – точно назло, – с губ срывается болезненный, надрывистый смех. Стоп, смеяться – тем более. – Эзра, открой глаза, – Колин почти шепчет, касаясь дыханием виска юноши, и Миллер понимает, не подчиниться физически невозможно. Глаза напротив мерцают, отражая кристальный свет, притягивая, завораживая. Обаяние внутреннего огня совершенно неотразимо, безбожно прекрасно, и мир, заключённый в потемневшем взгляде, тотчас перестаёт быть громадным, громким и безликим, сужаясь, окружая немеркнущим светом, умолкая, приобретая ясные очертания. Тут же, сразу, но кажется, так было всегда. Да-да, и раньше, в далёком «тогда». И будет после, в призрачном и неуловимом «потом». Это только начало, это вечность в одном мгновении. – Давай, ты не будешь торопиться с выводами? – Колин не отпускает парня, ласково гладя пальцами его бледные щёки. – Так, спокойно, – заметив, что губы Миллера дрогнули, Фаррелл тотчас вновь накрывает их поцелуем, ощутив, как сильно Эзра не хочет отдаляться, даже на миг, на короткий, незначительный миг. Почувствовав, что не хочет этого сам. – Значит, – выдыхает мужчина в ту же секунду, как появляется возможность говорить. – Ещё как значит, ты не представляешь... Но, кажется, Эзра может представить.