Гварди

Я называл его Гварди. Быстро. Коротко. Как будто писал нашу биографию в книге Жизни - и экономил место. Чтобы больше влезло. Больше, на неделю, минуту, на час. Каждый лишний вздох - не лишний. Каждое касание. Взгляд, полувзгляд, одним больше - и жизнь меняется. Да, я называл его Гварди. Быстро, коротко, да. Без трёх последних букв. О - осознание. Л - любовь. Остаётся А. Астры? Август? А - последняя буква его имени. А - первая буква многих алфавитов. Начало. Та самая книга Жизни. Свежая и святая, хрустящая желтоватым пергаментом. И ты открываешь её и пишешь: “А”. Старательно. Медленно. Красиво. Знаешь, что дальнейшее зависит только от тебя. Ты пишешь “А” - а в городе падает крупный снег. А на “Камп Ноу” гробовая тишина. Всё зависит от тебя. Всё зависит от меня. Я делаю буквы мельче и убористее, исписываю жёлтые листы вдоль и поперёк. Урезаю всё, даже самое дорогое, даже имя любимого человека. Эти журналюги и их газеты. Они пишут всё. Они пишут имя, фамилию и должность. Пишут всё, как в договоре. Они пишут Жозе Мариу и все эти слова с большой буквы. Просто потому, что им плевать. Потому, что они не жалеют места. Знаешь, когда они начнут жалеть его? Знаешь, когда? Если их пристегнуть за ноги ко дну бассейна, они будут его жалеть. Когда капли воды будут барабанить по их головам и щекотать подбородок. Пара сантиметров между водяной гладью и ноздрями - вот их они будут жалеть. Я переворачиваю одну страницу, а они молятся на эти сантиметры. Древние греки поступали так с убийцами. И над бассейном часто стоял поэт, чтобы смягчить осуждённому последние минуты своими стихами. Дело в том, что их миловали. Когда вода доходила до подбородка, или до рта - их отпускали. Рабы вычёрпывали бассейн, а осуждённые уходили. Искали поэтов и убивали их. И снова оказывались в бассейне. Так что там с сантиметрами? Что там с журналистами? Что с договором? Когда он уходит, я остаюсь наедине с книгой. И тогда место начинает пугать. Всё то огромное место, много, целая кипа твёрдых неровных листов, которые даже не шуршат, а гремят, хрустя. Как когда сворачиваешь сигару, и табачный лист похрустывает под руками. Этого места слишком много для одного. Но он всегда возвращается, и места снова становится мало. Слишком мало для нас двоих. И я снова называю его Гварди. Человек, который сворачивает сигары, называется торседор. Каждый день опытный торседор успевает сделать двести сигар. За это же время я исписываю несколько страниц книги. Я трачу на это непозволительно много места. Дорогого, как воздух, да, дорогого, бесценного, как расстояние от воды до носа. Когда вытягиваешься на носочки и обрываешь пристёгнутые ноги. Когда поэт, разбрасывая слюни, воспевает кесаря прямо у твоего уха, жадно хватая драгоценный воздух мокрым ртом, пахнущим кислой капустой. Слава кесарю, слава сучьему сыну кесарю, чтоб ему задохнуться где-нибудь на пиру. И словам, и моему разуму под каблуком этих слов. Слава журналистам, газетам, договору и должности, слава мне, Жозе Мариу душ Сантуш Моуринью Фелиш, всем этим большим буквам, которые написаны в книге только один раз. Чтобы заполнить всю остальную жизнь Гварди. Гварди, Гварди, Гварди - много раз, где каждый - как вдох, как молитва или проклятие, как слава сучьему сыну кесарю. Как il mio canto libero, как мяч, летящий прямо в сетку на девяносто шестой. В книге жизни не будет переплетения букв I-M-F-C, не будет гордых синих лент Челси - просто потому, что единственное слово вместило в себя все. Гвоздики, гордость, гробы и гвозди, весна, да, двадцать наших вёсен, вёсла, высота и вседозволенность, апрель и Артемида, риск, добро и острые камни дна, а ещё "Интер", конечно - "Интер". Остальное я оставил для себя. И осознание. И любовь. И август, и астры - да. Мне и так их безумно мало.