Что остаётся

Он поворачивается и уходит, оставляя Пьетро рыдать на полу. "Что я могу сделать?!" Вспышка минула. Эрик чувствует, как возвращается странное внутреннее оцепенение последних дней. Сегодня оно особенно глубоко. Он слишком устал. Пьетро мечется, как раненый зверь, он жаждет действия, которое поможет убежать от душевной боли, разрешить её, обратить против врага, наконец. Эрик его понимает, вспоминая краем сознания: ещё совсем недавно он и сам так же кричал, требовал, настаивал, не желая слушать увещеваний Чарльза, но теперь всё куда-то ушло. Что-то словно сломалось в тот момент, когда Чарльз отказался дать ему смерть. Или, может быть, раньше, но Эрику кажется, что это случилось именно тогда. Возможно, потому, что правда, которую Чарльз бросил ему в лицо, правда о том, что он снова лишь причиняет вред своей дочери, была пугающе проста и неопровержима. Слишком очевидна. "Даже когда я пытаюсь облегчить её страдания, это ни к чему хорошему не приводит". Он мог бы сказать сыну: что ты знаешь, мальчик. (что ты знаешь обо мне) (не так уж мало, ответил бы Пьетро) (но это не всё, мальчик, это не всё, это не главное) Он мог бы сказать сыну: тебя здесь не было, ты не видел (как она мечется) (как вокруг сыпется старой штукатуркой, гнётся, растекается реальность) (тут можно рехнуться прямо сразу, но я не рехнулся даже за то время, пока был с ней, ещё не рехнулся) (и меня ты не видел). Он мог бы сказать сыну: ты думаешь, я так сразу сдался? (но моя последняя надежда рухнула) (я знаю, что может Чарльз, но даже он не в силах ей помочь, понимаешь) Он мог бы, должно быть, всё это сказать. Но смысла это не имеет. Руины молчат. Тени обманчивы, и пространство вокруг этой ночью странно искажается даже без магического вмешательства. Останки зданий и дороги дышат холодом, но босые ступни за прошедшие несколько дней, кажется, утратили чувствительность. Эрик сам не задумывается о том, куда несут его ноги. Ложиться он не собирается - сон не придёт, это слишком ясно. Быть рациональным и заставить себя отдохнуть нет желания. Ничего не осталось. Он хотел бы сказать сыну: я тоже люблю её, знаешь. (но даже она не знает, что говорить о тебе, мальчик) (ведь тебе мягкость чужда от природы, и это слишком знакомо, какая ирония) Он хотел бы сказать сыну: ни одного твоего обвинения я не оспорю, я даже добавить кое-что могу. (потому что я снова подвёл свою семью) (вы всё ещё моя семья) (...и я потерял её, прежде, чем обрёл). Он хотел бы сказать сыну: я сожалею (о многом, но о том, что случилось с вами - как ни о чём другом) (всё это время) (и прямо сейчас). Он хотел бы сказать сыну: я люблю вас обоих (я люблю тебя, мальчик). Но время уже упущено. Это опять начинается - понимает он вдруг, чувствуя что-то вроде головокружения. Поток силы Ванды струится бесконтрольно, она, возможно, даже не знает о том, что происходит, а реальность на небольшом, в сущности, клочке пространства, который Эрик когда-то считал новым домом, снова готова расползтись как ветошь, переплавиться, как во сне. Эрик прислушивается к себе и ночи вокруг. Он ждёт, он знает, что придётся сопротивляться. С того самого тяжёлого разговора с Чарльзом, он дал слово больше не играть в эти игры. Забвение ничего не даст никому из них, он старается помнить об этом. Тишина не меняется. Волна прямо сейчас, она пришла, прокатилась, накрыла, отдаётся немым звоном в голове - Эрик чувствует её, но реальность всё ещё выглядит подозрительно привычной. Он делает ещё несколько шагов, инстинктивно прослушивая энергетический узор, и замирает, как громом поражённый. Он привык ощущать поля, вырабатываемые отдельными живыми существами так же чётко, как поле Земли в различных областях, как "пульс" механизмов и ритм городов - этих связанных энергией, прошитых металлом муравейников. Размер не имел значения, в сущности, очень того пожелав, Эрик мог бы обнаружить мышь посреди степи. И отличить эту конкретную мышь от любой другой. Что говорить о людях: даже если они никогда не управляли энергией, каждое присутствие было уникальным. И вот теперь совсем близко возник новый источник, формирующий поле, такой мощный и такой... знакомый, что это кажется бредом. Это невозможно. *** Человек стоит, привалившись к стене плечом и что-то бережно удерживая в руках. С того места, откуда Эрик его замечает, лица не увидеть, но дикое чувство узнавания только нарастает. Поле вокруг того, другого, кривится, узор меняется, но этого мало. Дело не только в нём. - Проклятье! - вырывается у Эрика. Кажется, всё гораздо хуже, чем обычно. Это не игры с реальностью. Это разрыв в пространстве, прореха в ткани действительности. Косые сполохи-трещины змеятся неподалёку от незнакомца - там, по другую сторону - тоже ночь, и тусклый свет достигает пола здесь, выхватывая из темноты яркий край свободной одежды, когда незнакомец меняет положение, делая шаг от стены. - Тише, - у Эрика чувство, будто ему снится дурной сон, один из тех, когда видишь и слышишь со стороны... - Тише, ты разбудишь моего сына, - светлые пряди падают на плечи, а лицо моложе, чем виденное (когда в последний раз? Он не помнит толком) в зеркале, но старше, чем у того мальчишки, что давно мёртв и похоронен (глупая игрушка судьбы, смешная попытка второго шанса). ...Видишь со стороны самого себя "Моего сына". Тот, другой, отряхивает искры с плаща, стараясь не потревожить свою ношу. - Прости, - сипло выдыхает Эрик - Этот ребёнок... - Чарли. Это как удар. - Что случилось? "Моего сына" О, их миры слишком разные, это так просто. Этот ребёнок назван в память об умершем. О том, кто никогда не умирал, конечно же. Так обстоят дела, и это каждому известно. -...Жив? - Сумрачный взгляд его светлеет. - Бишоп не ошибся! Что же, так или иначе, всё это не зря (они - другие - всё ещё на грани, там, в реальности по другую сторону ночного бреда. Всё ещё могут сделать выбор) Лукас Бишоп поистине спас их всех... Эрик чувствует вязкую горечь на языке. "Моего сына" Мальчик спит, зарывшись лбом в складки ткани на плече отца, вихры смешно топорщатся, а дыхание ровное. Эрик стоит столбом и не может отвести глаз. На этот раз дела обстоят куда хуже, чем обычно. Она даже не подозревает, что наделала. - Что произошло? - внимательный взгляд скользит по стенам, затем по трещине-разрыву. Тот - такой же, он не может не чувствовать. О, произошло слишком многое. Эрик не знает, что он должен сказать. Особенно, когда этот ребёнок здесь. "Всё было не зря". Всё - не слишком хорошее слово. А в этом "Всё" другого Эрика - жизнь, которой уже не будет. Ошибки, которых ещё можно избежать. - Ванда... (Ванда сходит с ума от горя, а я не могу ей помочь) Он ненавидит этот свет в чужих - своих собственных - глазах. У того прямо на лице написано облегчение. Это дурацкое "она жива" того, кто не знает, не знает, не знает, повисает, ещё не сказанное, в воздухе, жжётся крапивой. - Ванда жива. "Пока жива" - хочет выплюнуть Эрик в ответ, - "только пока". - Меня не было рядом. Она тогда... осталась в убежище, мы не предвидели нападения, - глаза темнеют, он говорит негромко, машинально начав слегка покачивать ребёнка. И обрывает сам себя - Она жива. Эрик не может смотреть ему в глаза и не видеть всего этого не может тоже. "Всё было не зря" "Всё совсем не так, как тебе кажется" Всё совсем не так. Тот, другой, похоже, очень плохо представляет, чего избежал. (тот мир перестанет существовать со всеми своими потерями и обретениями) "Что случилось?" (просто ответь на вопрос, может быть, ещё не поздно, ответь на его вопрос). "Ванда жива". Ванда. Она даже не представляет, в какое искушение вводит его прямо сейчас - вот этой встречей. "Что случилось?" Вопрос всё ещё висит в воздухе, и взгляд двойника приковывает. "Я совершил ошибку. Много ошибок" Тот, другой, их ещё не совершал. "Так какого чёрта ты не борешься за то, что имеешь" (цена очень высока). Он хорошо знает об этом, но тот, другой, всё ещё не совершал ошибок. (в какое искушение она вводит его, оно гораздо страшнее иллюзий) "Что я могу сделать?!" Нет ответа. И он говорит-говорит-говорит. Он не скрывает ничего, он судит себя сам перед собой прямо сейчас. (потому что этот не совершал ошибок, пока нет) (но как хочется спросить с него за этот выбор). Лицо у того неподвижно, только глаза искрятся, и пальцы сильнее сжимают край плаща, бережно накинутый на плечи сына. Наступившая тишина подобна энергетическому полю - так же дрожит от напряжения - Я вижу причину, по которой мальчик из истории Бишопа принял то необычное решение, - он говорит очень спокойно. Слишком спокойно, и это пощёчина самому себе, но Эрик отвечает просто: - Сейчас я даже не осудил бы его за это. - Но задуманное обернулось адом на земле, а ты решил, что будет лучше, если я всё оставлю как есть. - Я всего лишь рассказываю о том, куда ведёт эта дорога. (почему ты не борешься?!) - Ты бежишь от вины за то, что не смог им дать. - Я знаю о своей вине, - Эрик вновь чувствует опустошение, отступившее в момент тревоги. - Но ты ещё не я. (ты потерял её, но ещё не оставлял никого из них) Несказанное остаётся между ними, неумолимо-отчётливое, почти осязаемое. Ночной гость молчит; отворачивается, внимательно вглядываясь в лицо спящего мальчика, устраивает того поудобнее. Эрик не может понять до конца, о чём он думает. Он должен догадываться, ведь они всё ещё схожи, но он не уверен. Наконец, тот, другой, вновь поднимает взгляд. - Победим мы сейчас, вернув мир, где Апокалипсис никогда не получал желаемого, или проиграем в бесконечной войне, я потеряю тех, кого люблю. Так просто. Снова эта безжалостная простота. "Я потеряю их". Так или иначе. И он что, с этим смирился? "Что я могу сделать?!" Снова и снова. Эрик почти желает, чтобы он был способен оценить всё великолепие этой насмешки в масштабах существования, но знает: не получится. Это слишком даже для него. ...- Я останусь с теми, кого люблю, до самого конца, - его странное, переписанное отражение упрямо, пусть рот и кривится в горькой усмешке, - я принял решение. Теперь... - он встряхивает головой, отбрасывая закрывшие лоб пряди - теперь это будет ещё труднее, чем раньше (больнее, Эрик знает) -...но это то, что я могу сделать. У того, другого, возможно, никогда не было достаточно сил, чтобы создать червоточину, но трещина всё ещё существует, и, вероятно, его сил хватит заделать её уже за собой. Энергия струится сквозь пальцы - Эрик видит фигуру двойника особенно отчётливо. Мужчина с ребёнком на руках закрывает свою ношу от искр и делает ещё несколько шагов сквозь поток сполохов. Он не оборачивается. "Это будет труднее, чем раньше" - Эрик знает, что речь не о возвращении. Принятое решение дорого обойдётся, дороже, чем казалось его ночному гостю, и теперь тому известно, насколько. Темнота и тишина обрушиваются завесой, но Эрик их не замечает. "Это то, что я могу сделать" - чужое не-прощание жжёт сильнее, чем чужое презрение. То, что он может сделать, что он может сделать, каков ответ на вопрос? "Почему ты не борешься за то, что имеешь?" (он хотел бы швырнуть это в лицо другому, но он сейчас не может врать себе) Почему ты не с ними теперь, если осталось так мало, и ты сам это знаешь? Почему? В ушах шумит, и ритм сердца заглушает едва уловимый над мёртвым островом ритм энергии Земли, и Эрику кажется, что он только-только вспомнил, как дышать. "До самого конца". Руины молчат по-прежнему, в провалах выбитых дверей и сожжённых переулков теряется направление. Не имеет значения. "Кровь позвала кровь" - сказал он Чарльзу, - "или, может быть, сила силу" Сейчас, как и тогда, ему даже не нужно искать дорогу. *** - ...Мы должны были остаться семьёй. - Да, - стоя в дверном проёме, он говорит в темноту это короткое слово и слушает-слушает-слушает сквозь стук своего сердца ошарашенную, насторожённую тишину. Прошло столько лет, но, находясь так близко друг к другу, близнецы всё ещё как дети. Сейчас, когда Пьетро и Ванда сидят рядом в этой до омерзения голой комнате, на этой убогой кровати, это даже заметнее, чем когда Эрик встретил их впервые. "И он нас бросил". - Я совершил ошибку Но время ещё есть. Ночь не кончилась, и в её зыбком пространстве осталось ещё немного... Пьетро машинально разворачивается так, чтобы загородить собой сестру. ...Осталось ещё немного времени. Эрик делает шаг вперёд. Медленно - нельзя иначе, нельзя для всех троих. Это трудно. - Что ты... - начинает Пьетро, всё ещё странно-тихим голосом, каким говорил несколько мгновений назад, и - замолкает. Глаза блестят, словно у него тоже лихорадка. Он на грани - понимает Эрик. Ванда беспокойно шевелится в объятьях брата, в её глазах подступающее безумие мешается с надеждой, а надежда - с безумием. Эрик явственно видит усилие, которое она совершает в какой-то момент, чтобы сосредоточить взгляд на его лице. - Отец?.. Не верит - отчётливо понимает он и упрямо повторяет - ответом на вопрос: - Я совершил ошибку... Много ошибок - (ещё есть время) он отпускает эти слова, оставляя их звучать, наконец, в реальности, и делает ещё шаг - но среди всех вещей, которые были неправильны, среди всего, о чём я... - (скажи это, скажи, скажи) - сожалею, это - хуже всего. (время ещё есть) - Я потерял их, - слова срываются, и он уже не может это остановить. - Моя родные, я подвёл их, так было раз, и другой раз, и вот это снова, только... (он никогда не был откровенен) - Это хуже, потому что их я не смог защитить... - (никого из них, несмотря на всю свою силу) - а вам причинил боль. Несколько мгновений он слышит только сбивчивое дыхание Ванды. Пьетро смотрит неверяще, его лицо напряжённое и растерянное одновременно, в его глазах потрясение и гнев, и Эрик не слишком удивлён. - И ты сейчас думаешь... ты думаешь, что этого... - его ноздри дрожат, а голос всё ещё тих, сейчас даже тише, и кажется, он вот-вот опять сорвётся. - Нет, - отвечает Эрик, - этого никогда не будет достаточно. Я не могу вернуть прошлое, исправить настоящее, даже действительно просить прощения - нет, - он повторяет, слушая резкий выдох сына, делает ещё шаг - дело не в моей гордости, Пьетро, я не знаю как вы сможете меня простить. Слишком многое между ними. Тёмное, горькое, больное. (всё, что я могу - остаться с теми, кого...) (кого я люблю) - Ты поранился, - Ванда подаётся вперёд (Пьетро вздрагивает), и Эрик непонимающе замирает: на лице её ускользающее, мучительное напряжение сменяется мгновенным, живым испугом, самым обычным, и в этот момент она совсем прежняя. Он опускает взгляд: на полу темнеют кровавые следы. В правой ноге бьётся резкая, вполне физическая боль. - Не важно, - он вздыхает, - не волнуйся, я... - Нужно перевязать, - взгляд Ванды скользит по кровавым пятнам на полу, она пытается сесть, не опираясь на брата. Всё это как будто ненадолго разрушает многодневное проклятье и смещает что-то неподъёмное между ними. Ненадолго, это ненадолго, и всё-таки время ещё есть - Могу я остаться? -...,- Пьетро мешает разные языки. Брань ещё висит воздухе, когда он возвращается с водой и кусками ткани. *** Это нелепо, в конце концов, и даже смешно. Стараясь остановить кровотечение, Эрик испытывает не то досаду, не то смущение. Семейные разговоры у них троих никогда, пожалуй, не складывались, нельзя было думать, что и эта безумная попытка обойдётся без случайностей. Он затягивает повязку сильней и стискивает зубы. У Ванды по-прежнему жар, сидя на краю её кровати это можно чувствовать физически. Она хотела помочь, но уже необходимость удерживать себя в выбранном положении требует сосредоточенности. У Ванды пока получается - даже когда Эрик, затянув последний узел, выпрямляется и поворачивается к ней, она ещё сидит, опираясь на руки. Голова её клонится набок, растрепавшиеся волосы падают на лицо. - Я же говорил, что это не важно, и... - Эрик чувствует сердитый взгляд Пьетро, но то, что он видит перед собой, беспокоит его сильнее. Ванда улыбается, и в улыбке этой вместе с облегчением, частью прежнего, странно знакомого, родного, сквозит что-то жалкое. В её взгляде снова болезненная сосредоточенность, усилие удержать внимание. - Нет. Нет... Это на самом деле. На самом деле? - Она говорит так тихо, словно бы в пустоту, и всё-таки - с ним. - Понимаешь, это важно, - вид у Ванды совершенно несчастный. - Это очень важно. Ты здесь, и ты сказал... говоришь... такие вещи... -- она хмурится, собирая слова. Боль в ноге теперь тупая, но всё ещё есть, вот только в груди у Эрика болит сильнее. - Ванда... - в голосе Пьетро тревога, и он рядом, но его сестра словно не слышит - она всё ещё погружена в борьбу с собой, и на это, кажется, уходят все её душевные силы. Эрик успевает машинально подхватить дочь, может быть, впервые оказавшись быстрее. Он понимает, что сейчас ни в коем случае не отпустит её. - Это очень важно, - повторяет Ванда, вздрагивая в его руках, - я уже не знаю, что правда, а что нет. Что на самом деле, а что я создаю сама. Это больно. Не то чтобы теперешняя ситуация действительно вовсе обошлась без её сил, но от мысли о том, что для Ванды этот разговор возможен лишь в иллюзии становится совсем невыносимо. Некоторое время Эрик молчит, давя дрожь бессильной ярости на самого себя (ну и чего ты ожидал, старый дурак). - Ванда... - Что он может сказать? Несомненно, нужен кто-то другой, кто-то, кто смог бы вырвать её из этого, если такой вообще ещё существует на свете. Вот только никого не осталось. И никого другого на его месте нет и не может, не должно быть. Эрик сильнее сжимает плечи дочери, слегка отстраняя и удерживая её. - Ты можешь ненавидеть меня, - говорит он и чувствует, как Ванда снова вздрагивает, - потому что это всё ещё я, и то, что я сделал, никуда не делось и не денется. "Я поклялся защищать её. Сначала от тебя, а теперь от них" Эрик знает, что рискует, говоря с Вандой о прошлом. Гнев Пьетро только немного остыл после их предыдущего неудачного разговора, и сейчас вполне может вспыхнуть снова. Но он должен попытаться. - Посмотри на меня. На меня, - повторяет он, настойчиво стараясь поймать, удержать её взгляд. - Я сказал, что не знаю, как вы сможете меня простить, я... если хочешь, этого и не жду. Это было, Ванда. Всё то, что я сделал. И что мы все сделали. Пьетро вскидывается. Эрик чувствует его сбоку от себя, гораздо ближе, чем мгновение назад. - Ты... Он знает, что не сможет опередить удар, если Пьетро надоест сдерживаться даже ради сестры, но не реагирует на движение. У него на самом деле нет никакого желания делать Ванде больно. Но иногда боль не даёт забыться. Ресницы Ванды вздрагивают, зрачки в темноте пугающе-широкие. Возможно, вглядываться в них сейчас - сродни попытке заглядывать в бездну, и, как и в присловье, этого не следует делать слишком долго. Но Эрика это не волнует. - Всё это было, - он сглатывает, чувствуя горькую, щемящую нежность, - помни об этом, Schatz, постарайся. Слово слетает с языка так легко, что он даже не думает об этом Ванда опускает веки, судорожно вздыхая, а затем снова смотрит в Эрику в глаза. И нерешительно кивает. Он на самом деле не хочет делать ей больно, и видеть, как у неё опять ползут по щекам слёзы, горько, но он надеется, что смог одержать маленькую победу. Обыкновенно, её игры с реальностью были попыткой создать идеал. То, что осталось у них сейчас очень далеко от идеала, и в этом единственная надежда доказать ей, что всё взаправду. - И всё, что осталось, Schatz, - Эрик осторожно ослабляет хватку, касаясь мокрой щеки Ванды левой рукой, - не слишком много. Мне жаль, но это так. - Постарайся об этом помнить, - повторяет он, удерживая её доверчиво склонённую к ласковому прикосновению голову. "И я хочу, чтобы вы оба не помнили - знали:..." *** - Отец, - Пьетро словно сам прислушивается к этому слову в наступившей тишине. Эрик не отвечает. Сидя на краю постели, он всё ещё слегка раскачивается, мерным, убаюкивающим движением, как когда-то очень, очень давно, в другой жизни. Густые волосы Ванды закрывают его плечо сейчас, когда она устроила голову у него на груди. Она спит. -У меня есть план, -Эрик косится на сына при этих словах. Пьетро сидит у ног сестры, и в его неподвижности всё ещё напряжение. - Можешь не продолжать, - Эрик даже не прекращает движения. Что ж, досадно, но даже сейчас не выходит по-другому. Это должно быть обидно, он понимает, но слово "план" нехорошо отдаётся в ушах. Пьетро упрямо встряхивает головой - Ты сказал, что это - он делает неопределённый жест, словно пытаясь охватить пространство, не только комнату с голыми стенами, но и лежащий снаружи мёртвый остров - всё, что осталось. Но это ещё можно изменить. Он действительно на грани. Гораздо, гораздо ближе к краю, чем казалось. Интересно, те, собравшиеся судить Ванду, вообще подумали о... Пальцы Ванды сжимают ткань заношенной рубашки так крепко, что даже дышать немного неудобно, но это не имеет значения. Одна прядь окончательно сползла Ванде на лицо. Эрик осторожно убирает её в сторону, стараясь не менять положения. - Я всегда думал, - говорит он подчёркнуто-безмятежным тоном, - что ты слишком любишь свою сестру, чтобы использовать её силы по своему усмотрению, особенно теперь. Это совершенно точно удар ниже пояса, но придётся вышибать клин клином. -Я тебя ударю сейчас, - говорит Пьетро очень спокойно. - Спасибо, что предупредил, - Эрик знает, что он этого не сделает: для исполнения угрозы Пьетро понадобилось бы гораздо меньше времени, чем для того, чтобы произнести её, и сейчас он оставляет звучать слова, не давая воли телу. Эрик почти горд этой попыткой обуздать семейное бешенство. Некоторое время они оба просто слушают дыхание Ванды в темноте. Оно всё ещё неспокойно, и всё-таки, впервые за долгое время, она уснула сама. -Но что мне делать? - Он сейчас звучит настолько потеряно, что это пугает. - Что мне делать? - Отдохни, - негромко откликается Эрик, - это ненадолго. - Они... - Пьетро поднимается в полный рост бесшумно, успев окончательно подхватиться с места прежде, чем его движение на постели побеспокоило Ванду. - Не прямо теперь, - обрывает его Эрик. - И в любом случае, я не позволю ей навредить. Он произносит это вслух, и наконец приходит отчётливое понимание: именно так всё и есть. Это опасно и, вероятно, неразумно, но он, в конце концов, не слишком часто поступал разумно. Он на самом деле не готов смириться с тем, чтобы потерять ещё одного ребёнка.