Зеркала

Юрию пятнадцать. Его талант уже сулит ему отличное спортивное будущее, серьезный карьерный рост, да и сам Юрий уже не знает, куда вешать медали, все, как одна, сверкающие золотом. Окружающим кажется, что у него не может быть проблем, да и смеются про таких как он, мол, «вышел рожей», и действительно — за внешность иностранцы давным-давно прозвали Плисецкого «Русской Феей». Юрий, пожалуй, красив даже слишком: у него пшеничного цвета волосы, огромные зеленые глаза, тонкая фигура, чем-то и правда напоминающая женскую, средний рост. Юрий, пожалуй, красив даже слишком, но, глядя в зеркало, он видит только свои ключицы — достаточно изящные, чтобы можно было выставлять их напоказ, но Плисецкий не сделает этого никогда. Просто потому, что никогда не покажет звезды, ярко пятнающие его кожу. В зеркале Юрий разглядит их в десять лет и чуть не лишится рассудка — это крохотное созвездие из пяти звездочек над левой ключицей врезается ему в память как самое яркое событие в жизни. Уже в четырнадцать он перестает смотреть в амальгаму и стекло, не глядит на себя в воду, отворачивается от всех отражающих поверхностей — расцарапав чертовы звезды, Плисецкий видит ярко-красные следы собственных ногтей и засохшие кровавые подтеки. Кстати, ненавидеть звезды он начинает примерно в то же время — тогда он впервые видит Виктора и чувствует, что метки начинают пылать, раскаляться, и даже спустя несколько часов и пять сигарет все еще саднят так, словно Никифоров вовсе не случайно задел его в раздевалке, а лично воткнул иголку в каждую звезду. Между тем их уже двенадцать. Юрий осознает, что реагируют звезды только на Виктора и его присутствие/отсутствие (подчеркните второе. это как раз то, что Плисецкому нужно), когда ему исполняется пятнадцать, а Никифоров, обнимая его и твердя какие-то поздравления, прижимается слишком сильно. Юрий чуть не задыхается в тот же момент и, оттолкнув старшего, натыкается на удивленный и даже обиженный взгляд голубых глаз, впрочем, не может выдавить из себя хоть слово — просто стоит и трет ключицы, надеясь хоть немного унять ненавистное жжение. Двадцать меток пылают словно раскаленные. В глазах у Юрия одинокие искорки и вечные слёзы — он режется в надежде забыться и потерять из виду ту душевную боль, заключенную в Викторе — мудаке, который на чертовых двенадцать лет старше, который, Плисецкий уверен, плевать хотел на то, как сильно болят его метки. Который, оставшись с Плисецким наедине в раздевалке после тренировки, просит у него обезболивающую мазь, потому что свою он забыл-посеял-использовал (и Юрию кажется, что он сам — именно та мазь). Получив тюбик, Никифоров снимает футболку — и Плисецкий изо всех сил пытается не пялиться или пялиться хотя бы не так откровенно, — и, выдавив немного мази на руки, начинает растирать ее между лопаток. Он делает это так буднично, но видно, что не дотягивается до некоторых участков. Юрию хочется закатить глаза и научить ебанутого Виктора пользоваться мазями. — Дай сюда, — шипит он и уже готовит длинную тираду, выхватывая тюбик из чужих рук и становясь Никифорову за спину, но застывает на вдохе с открытым ртом. Россыпь звезд на бледной коже притягивает внимание. Длинная, она тянется полосой Млечного пути между лопаток, начинается чуть ниже затылка и спускается к пояснице, где уже редеет и блекнет, но Юрию ужасно хочется начать вести ладонью по спине Виктора именно оттуда, и он уже тянет руку, когда Никифоров вдруг увиливает от прикосновения, поспешно напяливая какую-то кофту. — Тебе не стоило это видеть, — говорит он негромко и непривычно коротко. Плисецкий не отвечает ему вслух. Он молчит, кусая губы до крови, стягивая с тела футболку, впервые показывая свое созвездие кому-то, кроме себя. И словно по неясному щелчку Юрий, глядя Виктору в глаза — расширившиеся, просто огромные, блестящие, яркие, — начинает видеть в них больше, чем безмятежное небо, больше, чем воду на озере в штиль, и даже больше, чем целый мир, потому что именно в этом блеске сейчас сосредоточена вся его жизнь — от первой до последней секунды. Отвратительно красные пятна углями жгут щеки и уши. А Виктор молчит, приближаясь, и вскоре сокращает расстояние между ними до нескольких сантиметров, с искренним трепетом проводит подушечками пальцев по обнаженным ключицам, и Юрию кажется, что он никогда не ощущал прикосновения приятнее. — Прости, малыш.

***

Ночами напролет Юрий думает о Никифорове и ласкает своё жаждущее любви тело, смешивая всхлипы со стонами — то ли от боли, то ли от удовольствия. Его руки все в порезах — тонкие, длинные шрамы рассекают ладони, запястья, предплечья. Юрию надо бы стать умней и чаще держать себя в руках, но не в силах этого делать он давится дешевым вином и рыдает — отчаянно и тихо, чтобы не услышал дедушка. Он не может сказать ему, что к своим пятнадцати нашел своего соулмейта. Что его зовут Виктор и ему уже двадцать восемь. Что он побил все мировые рекорды и лучшие рейтинги числятся именно за ним. Что Плисецкий — совсем не пара ему, такому прекрасному, но он продолжает мечтать о том, чтобы остаться с ним наедине и рассказать, что происходит в его маленькой душе, покрытой кратерами печали. Что Юрий до сих пор боится смотреть в зеркала, потому что, не получив взаимности от Виктора, не чувствует ее и в собственном отражении. Что звезд на ключицах становится больше, что они уже обхватывают шею и практически душат. Что еще его душат слезы и сигаретный дым. Но дедушке это знать необязательно.