Крушение Левиафана

- Я не подарок, понимаю, но и ты с возрастом стал каким-то уж слишком прямолинейным, - разъяснил Алек, спускаясь по лестнице и получая у бравого русского свою одежду – серо-коричневый плащ и безразмерную военную фуражку, за которой было удобно прятать лицо от ветра и ненужных взглядов – Может это протест? Скажи, так это? Они уставились друг на друга – юноша, только растерявший от возраста подростковую угловатость, и странное богомерзкое существо с умнейшими на свете глазами, сидевшее у него на плече. За несколько лет жизни Бовриль ужасным образом поумнел настолько, что уже не мог сдерживать свой огромный ум в крохотной голове – и вечно стремился выплеснуть своего гения на окружающих. Не всегда это оказывалось к месту, и Алек уже серьезно думал отказаться от его услуг. Брать зверя на светские приемы или в кабинеты становилось рискованно – лори не видел между людьми разницы, и всегда одинаково честно реагировал на любое событие. Так случилось и сегодня – не будь речь фабриката крайне односложной – он бы мог выдать любому море информации и своих измышлений. Бовриль аккуратно подергал Алека за ткань пиджака, будто бы призывая не сердиться на его болтливость. - Протест? – спросил он, напитывая слово сомнением и горькой иронией. - Конечно, так я и думал. Выходя из посольства, Алек набросил на себя плащ и натянул фуражку на нос, сгорбившись и обратившись в обычного голодного берлинца, прогуливающегося по своему умирающему городу. Лори скрылся в его рукаве, крепко схватившись за руку, и не дергался, понимая всю ответственность их работы, и опасность, которая за ней стоит. Алек не мог и подумать брать такси. В конце концов, это разрушило бы весь его образ. Проходя по опустелым улицам центра, он сливался с местной фактурой, умело становясь его частью. Никто не мог бы заподозрить в нем ничего дурного. После войны в город объявилось много таких же как он – бедных студентов, бежавших из дому, или же вернувшихся с фронта, в грязных плащ-палатках и изношенных дырявых головных уборах. Бывшие солдаты или же просто люди грустной судьбы в Берлине не вызывали у прохожих жалости или интереса, к сожалению, в эту страшную пору, все в этом исполинском полисе были одинаково неряшливы и бесхозны. Прибыв в Берлин, он и не ожидал увидеть здесь такие кошмарные последствия войны. И пусть минуло четыре года, пусть кончился Версаль, и Германия благополучно ушла на периферию европейских событий. Революция в России, полный и безвозвратный крах Австро-Венгрии, его болезненной родины, который он наблюдал своими глазами, зарождение нового опасного котла в Югославии – все это творилось где-то там, далеко, и туда были обращены взоры политиков. А Германия – она будто бы всеми позабылась, и не рассматривалась более с большим интересом. Алек, конечно, с осторожностью приврал русским – в Берлине он находился уже больше месяца, прибыв сюда с воздушным танкером из Парижа. Тогда еще была зима, хоть и почти бесснежная, но морозная и, так сложилось географически, очень противная. В холодные месяцы Берлин представлял собой особенно пугающее полотно босховского размаха: стоящие заводы, покосившиеся дома, закрытые пекарни и брошенные прямо на улицах, гражданские и военные, машины. К марту все это добро было перманентно растаскано на детали голодным народом, и Берлин очистился от грязи путем голода и анархических вспышек. Алек пешком прошел от Беренштрассе, от парка в сторону железнодорожных складов. Времени не было и полудня, но город оставался ленив и мертв. В животе чувствовалась отвратительная пустота, и Алек был бы не прочь перекусить. Но с кофейнями в последнее время все в городе, как можно было понять из вышеизложенного, было весьма плохо. Когда они с Боврилем проходили мимо складом, лори цапнул Алека за локоть, будто призывая его остановиться. - Что еще? – прошипел Алек недовольно, ему ужасно не нравилось, как зверушка начинала им помыкать. Бовриль зацарапал его по руке, не злобно, но настойчиво, умоляя свернуть в складские улицы. Алек, скрипя зубами, все-таки сделал это, и был одарен. У Боврился, кроме ума, наличествовал еще и очень тонкий нюх, и он точно знал, что на разгрузочных баланах сегодня есть чем поживиться. У самых путей, где разгружали паровозы, крупные мужчины с пышными усами разгружали обшарпанные вагоны-рефрижераторы. С этими людьми всегда можно было договориться. Алек просто и без каких-либо вопросов приобрел у грузчиков две банки тушеного мяса, старых, но цельных, измазанных пушечным салом. Такое удовольствие обошлось ему почти в семьсот рейхсмарок, но он совершенно не расстроился. Спрятав жестяные банки в карманы, он сразу направился домой. И хоть так и не смог купить хлеба, все лавки по обыкновению были закрыты, остался доволен днем. Домой он ворвался с огромным желанием наконец-то приступить к трапезе. Алек весь месяц жил в доходном доме неизвестной ему страховой фирмы, разорившейся еще до того, как закончилась война. Перед тем, как у дома, серо-зеленого, увешанного брутальными модернистскими фирурами обнаженных женщин, мифических гидр и механизмов, объявились новые хозяева, в нем располагался германский госпиталь и телеграфная станция. От них остались раскуроченные паркет и неудобные солдатские лежанки. Ужасное состояние нумеров с лихвой компенсировалось их откровенной дешевизной и следами былой роскоши. Парадная дверь, обшитая гнилой фанерой, громко хлопала, когда ее тревожили. Жители доходника – обычно, старые почтенные люди, распоротые войной на нитки, привыкли не обращать внимания на соседей. В напряженном молчании здесь жили, под трескавшейся лепниной, просыпаясь обсыпанные золотой пылью от прогнивших пустых картинных рам, иногда умирали. Преимущественно, много пили и иногда бились головой о стены. Один единственный дом – а казалось, олицетворял весь Берлин, а может и всю Германию для Алека. Монструозное животное, ровное, механическое, с многообразным духовым оркестром труб, суровое в красоте своей и будто бы брошенное на произвол глупым безответственным хозяином. Все величие над головой Алека не сегодня-завтра могло развалиться при малейшем дуновении ветерка. И люди, его соседи, были под стать такому дому: придавленные внутренними камнями, израненные войной и внезапными лишениями, они будто бы еще не совсем понимали, что старый быт уже окончательно испарился и больше не вернется. Необоснованные разрушенные жизни сделали этих людей теми, кого было принято в западной Европе называть обезьяньими луддитами, в самом плохом смысле этого слова. В злых бесцветных глазах стариков и детей плескался хладнокровный реваншизм. Принимая позорное поражение, каждый германец был оскорблен и обобран лично, и теперь верил в силу машины и своей страны много сильнее и злее. Выбирая себе жилье, Алек хотел не только спрятаться в самую глубину, где его не найдут, но еще и своими глазами взглянуть на людей, которым Европа, и он сам, своими руками, принесли мир. Каково же была его расстройство, когда оказалось, что германцам такой худой мир был отвратителен, и они были готовы вспыхнуть в любой момент, лишь только займется фитиль. Германцы не хотели войны, ни в коем случае. Они сильнее некоторых натерпелись за случившиеся два с половиной года. И теперь они носили у себя прямо под сердцем одно на всех единое чувство – невероятную обиду на весь мир, на своих правителей и на чужих. Лифт не работал, и Алеку пришлось идти до своей комнаты пешком – по высоким гранитным ступеням, мимо сушившегося белья и гнилостного запаха плесени. По стенам парадной тянулись витки желтоватых проводом, вспученные пузыри краски, живописные ободранные бока. Под его ботинками шуршали газеты и корешки немецких книг. Его комната располагалась на четвертом этаже, рядом с бойлерной, и от этого в помещении всегда было относительно тепло – можно было спать без верхней одежды. Щелкая замком, Алек почувствовал, как Бовриль блаженно распластался на его руке, почувствовав дом и блаженный отдых. Комнатка была тесная, но в ней все было. Даже электричество, в лице бледной лампочки, вкрученной в стену, не могло не радовать. Прошлый держатель помещения ободрал со стен обои и стены теперь были голыми и серыми, с пятнами наклеенных газет. Обстановка была более чем спартанская: кровать, табурет, журнальный столик, взявшийся неизвестно откуда, и полка с книгами. Только Алек закрыл дверь, и Бовриль тут же выскочил из его рукава, как в волшебном фокусе, и приладился под подушку – где было тепло. Осталась торчать только голова, внимательно наблюдающая за тем, как Алек раскладывает на столе банки с мясом и все другое, что оказалось за сегодня в его карманах. - Ничего, - сказал Алек – не самые тяжелые времена. Сейчас позавтракаем и будем просто ничего не делать, да? Бовриль не ответил. Ему, наверное, нечего было сказать. Алек зажег керосиновую лампу, снял с нее стеклянный кожух, и поставил на его место вскрытую банку тушеного мяса. Не прошло и минуты, как комнату наполнил опьяняющий запах еды и довольное шипение прогорклого жира. Наверное, запах еды проник еще и за дверь, потому что уже скоро к Алеку привело гостя – в дверь осторожно постучали. - Заходите, Эрих, - устало произнес Алек, выдергивая Боврился из-под подушки и помещая его, крайне недовольного, под кровать, где для него всегда была приготовлена меховая шапка. Лори не любил такое отношение, но сам понимал, что ему никак нельзя попадаться на глаза простым жестянщиком – наличие у бедного австрийца фабрикатного монстра вызвало бы ряд справедливых вопросов. Эрих открыл дверь и заглянул в его комнату – такой же как всегда, не трезвый, но и не пьяный, с мятой сигаретой, спрятанной меж тонких губ. Он был очень похож на Алека, такой же молодой и чудаковатый. - Проходите, проходите. Смотрите, что мне удалось достать, - говорил Алек, аккуратно разрезая ножом пахучую мясную массу на равные доли. - Не ел такого, должно быть, с самого фронта, - признался Эрих, виновато улыбаясь и присаживаясь на кушетку – я принес кипятка, целый чайник. Главное, чтобы выпить его быстро, пока хозяйка не спохватилась. Алек усмехнулся: - Это мы умеем. За работу. Они принялись на пару поглощать горячую тушенку, совершенно никого не стесняясь, голодно чавкали, хватали прямо руками жирные мясные куски и отправляли в рот, будто бы их воспитанием занимались пещерные люди. Но они оба были ужасно голодны, и не хотели тратить сил на никому не нужный этикет. Эрих очень быстро прибился к его углу. Они с Алеком были похожи – примерно одного возраста, одних повадок, и почти одинаково трагической судьбы. Эриху везло еще меньше чем ему – после войны он много пил, вечно курил дешевые сигареты, от которых слезились глаза, и с переменным успехом искал себе работу, дабы хватало хотя бы на свой угол и пропитание. У бедного Эриха на шее красовался жуткий красноватый рубец, оставленный случайным военным осколком. Хотя война кончилась уже четыре добрых года назад, он все еще заметно хромал, и очень плохо писал – правая рабочая рука его двигалась с трудом. Сам он объяснял это боевыми ранами. Хотя Эриху было всего шестнадцать, когда разгорелась война, он оказался на Западном фронте, и застрял в его лапах на долгие годы. Конец войны он встретил уже в госпитале, с раскуроченным горлом, подозрением на гангрену левой ноги и изодранной в клочья правой рукой. Он утверждал, что в окопах Шампани, где он и побывал в последний раз в бою, его погрызла дарвинистская зверюга, похожая на крокодила. Она грызла его, пока Эрих бил ее саперной лопатой по голове, но ничто не могло остановить чудовище, и она наверняка отгрызла бы Эриху руку, если бы не разорвавшийся рядом британский шиповой снаряд. Чудовище не только было убито своим же оружием, но еще и прикрыло Эриха своей тушей, и его, хоть и израненного, но смогли вынести из боя и спасти. С тех пор он стал плохо спать, иронично рассуждать о кошмарах жизни и смерти, и выпивать все, что горит. Сейчас Эрих, кажется, занимался тем, что с переменным успехом торговал надгробиями на местном кладбище. К сожалению, или счастью, этот бизнес в Веймарской республике оказался очень жизнеспособным, и спрос на надгробия оставался постоянным. - Вы сегодня, Александр, выходит, и на улице бывали. - Да. Там славно, когда почти нет людей. Все, у кого была возможность, сбегали из городов на хозяйства, где можно было забыть об экономическом кошмаре и просто, втихаря, выращивать себе пропитание. Так крестьянство наконец-то стало жить лучше горожан, потому что горожане пухли с голоду, хищно поглядывая в сторону столичного зоопарка, а крестьяне оставались верны себе. - Увы, Берлин вымирает, - с сожалением произнес Эрих – с вечными городами всегда так – они рано или поздно превращаются в тени самих себя. - Но вечный город – он на ведь на то и вечный, чтобы существовать всегда, - возразил Алек – Рим ведь все еще стоит. - Разве это Рим, побойтесь бога. Рим закончился еще до Христа. От Трои остались одни развалины и сказки. Берлин тоже – теперь будет либо Римом, либо Троей. Либо останется стоять, растеряв все свое величие, либо останется велик, но лишь в мифах. С этими словами Эрих очень тяжело вздохнул, уперев голову в ладони. - Очень хорошо было бы отсюда уехать. Чувствую, что-то нехорошее грядет. - Нехорошее? Алек не верил в сверхъестественные чувства, однако вполне мог допустить, что человек, ровно как и прочее животное, может ощущать перемены вокруг себя. - С фронта все выносят такие вещи, - пояснил Эрих, и Алек почувствовал, как пахнет от его сверстника табаком и крепким вином – это чувство надвигающейся опасности. Оно актуализируется в виде страха, но не в голове, как обычно, а по всему телу. Перед чем-то страшным – начинает холодить ноги. Так у меня было – под Марной, в Шампани, в Бельгии. Сейчас опять вернулось, - он отпил из чайника горячую воду – Так что была бы моя воля – я бы уже был где-нибудь на границе со Швейцарией. Эрих попытался цапнуть последний кусок мяса из банки, но Алек покачал головой – это было для Бовриля, сидящего под кроватью, хоть Эриху и не обязательно было это знать напрямую. - Значит, говоришь, - решил повторить Алек – скоро случится что-то большое? - Огромное, Александр. Как взрыв на пиротехническом заводе. Или как органный концерт в приюте для душевнобольных. Эриху пошло бы быть писателем. Война сделала его тонким и чувствующим мир, и при этом кошмарно экзальтированным. - Спасибо за ужин. С меня причитается, - сказал он поднимаясь с кровати, и направился к выходу из комнаты, буднично насвистывая «Марсельезу». Алеку было даже страшно подумать, что Эрих, простой человек, ощущает тот скорый хлопок в самом центре Европы, который обязательно вот-вот произойдет. Когда он закрыл дверь за собой, и, должно быть, отправился к своей подруге, живущей на этаж ниже, Бовриль вышел из-под кровати и забрался на стол, сев напротив Алека. Будто бы хотел с ним о чем-то поговорить. - Твоя порция, старина, - сказал Алек, указав на еду, и вглядываясь в пыльное окно – Не как дома, конечно. Но все-таки даже горячее. Бовриль качнул маленькой головой: - Не как дома, - констатировал он, хватая мясо когтистыми пальцами, методично его прожевывая и закрывая глаза в попытке распробовать пищу – Но горячее. Алек встал с табурета, как загнанный зверь, вглядываясь в ржавые крыши, в накрапывающий грязный дождик со снежными противными хлопьями. Мимо их дома проезжал на гусеницах санитарный вагон с красным крестом, чадящий черным дымом. В городах жестянщиков снег никогда не бывает белым. Даже когда еще не коснулся земли. Бовриль покончил с трапезой, и подобрался ближе к Алеку, верно взобравшись к нему на плечо. - Скука? – спросил зверек. Алеку не оставалось ничего, кроме как согласиться. Этот город и правда навевал настоящую тоску. Одиночество здесь представлялось для Алека единственным средством к существованию. Самое страшное было в том, что за месяц, проведенный тут, он уже стал привыкать быть один. В окно он увидел, как Эрих выходит из дому и направляется в сторону парка. Он посмотрел на Алека, закинув левую руку за голову и отсалютовал ему, в благодарность за внезапный завтрак. Алек ответил ему тем же. Прибираясь, Алек потушил лампу и выбросил банку из-под мяса. Он снял пиджак и забрался на койку, прижимая к груди тонкую дешевую книжку. На нужной ему странице вместо закладки лежала фотокарточка с горячей дарственной надписью. Алек старался на нее не смотреть, чтобы ни в коем случае не стало еще более одиноко и грустно. Ничего, успокаивал он себя, работа – на то и называется работой, что с большой редкостью доставляет только лишь удовольствие. Тем более – это же Берлин. Не Хабаровск, не Токио, не какой-нибудь угол мира, навроде Сиднея, откуда до Лондона можно добираться месяцами. Европа – маленькое местечко, и возможно, уже скоро, ему предстоит вернуться домой. Правда, перед эти еще предстоит сделать немало больших и малых дел.