Крушение Левиафана

Этот сладостный прелый запах, как от парного молока, только добытого работящей крестьянкой. Данковский блаженно снял кепи, подставив голову теплому дыханию аэродрома. Тут было так многолюдно в этот будний день, как будто город весь собрался на этом клочке зелено-белой ровной земли – посмотреть, покричать, а главное – погреться под этой невероятной воздушной махиной. «Левиафан». За последние несколько лет в Военно-Воздушном флоте Североамериканских Штатов родилось три новых, поистине огромных, боевых кита: «Вашингтон», «Адамс», «Джефферсон». Русский воздушный зверь «Керенский» (впоследствии, после известных событий – «Адмирал Макаров») был больше «Левиафана» почти в полтора раза. Да что там – венгерский дирижабль «Габсбург», созданный год назад и благополучно сгоревший со всем экипажем в первый же свой взлет, тот был больше британца в три раза. Шесть лет для воздушного судна, в тяжелый век технического прогресса – непозволительный срок. Для судна дарвинистов – тяжелая ноша. В двадцать четвертом году службе этого монстра исполнится ровно десять лет – и это будет означать, что воздушный кит одряхлеет настолько, что его придется заменить. Новый кит уже растет на Лондонских Адмиралтейских верфях, и как только придет его срок – в него пересадят гондолу, моторную систему, бактериальные системы. Тогда «Лефиафан» протянет еще десять лет, однако навряд ли он уже будет так славен, как славен он был в Великую войну. Корабль вышел с Большого Западного аэродрома города Лондона неделю назад, и, если бы не Берлинская суматоха – уже висел бы над Ходынским полем Москвы. Утром «Левиафан» на всех порах влетел в воздушные ворота Берлина, и завис над замком Шпандау, проведя аэрофотосъемку бывшего французского гарнизона. К сожалению, или счастью, французы не стали изображать героизм, и здраво отошли из Шпандау в деревню Вальдхайм, откуда они в ближайшее время уйдут поездами в Данию. Если им, конечно, не помешает взбесившийся Фрайкор. И вот теперь «Левиафан» здесь – стянутый стальными тросами и прижатый к земле, так, что гондола болталась в футе над занимающейся травой, в пару и розовом тепле огромного организма. Данковский мог бы, вытянув руку, прыгнуть и коснуться ужасного гиганта, теплого и мягкого, закрывающего собой небесный свет. Англичане, все-таки, представлялись Данковскому поистине великой нацией. Их империя развалилась, как грузная королева Виктория, закинув ноги в Африку и Индию, по всему миру развевая свои геральдические кресты. Чарльз Дарвин – почтенный старец, родоначальник новой парадигмы развития человечества, был британцем, и делил со своей страной тяготы разочарований и блеск восхитительных венценосных приемов. В конце прошлого века страна Данковского, тоже колониальная держава, но, как ему казалось, более хитрая в своих действиях, схватилась с Великобританией за контроль над Средней Азией, что надолго испортило отношения двух колоссов империализма. Россия ослабила уды, погрязнув в долгах, а Англия, в свою очередь, надолго встряла в Афганскую кампанию, из которой с грехом пополам выбралась лишь к Великой войне. И вот – теперь английский дирижабль забирает их в спешке, чтобы доставить живыми домой. Данковский прошел сквозь оцепления аэродрома вместе с русской делегацией, осыпаемый дикими криками и упреками обезумевшей толпы. Не важно, кто ты по национальности – немец, русский или ушлый американец – собери вас в толпу и дай повод для ненависти, и вы будете, изрыгая брань, желать смерти чужому, ибо толпа – это страшное проявление истинной человеческой животности, снимающая с человека коросту цивилизации. Толпа, заключенная за железные ограждения, удерживаемая людьми в германской летной форме, пыталась вылиться в их тесный проход, скандировала речи, поглатывая смысл вместе с целыми слогами, и поднимала в едином порыве руки к небу, сжимая кулаки в международном приветствии. Люди, эти голодные, ни в чем не повинные люди, разевали свои жабьи рты, и кричали им вслед, хоть даже точно и не знали, кто перед ними: «Вон!». Данковский с тяжестью в теле, движимый вперед, как медлительный броненосец, отделился от своих товарищей, напоследок коснувшись рукой истончившегося плеча старика Егорова. Главный будто бы и не заметил, но Данковский точно знал, что старый лев просто не желал лишний раз прощаться. В его возрасте прощания превращались в навязчивую привычку. С «Левиафана» спустили два трапа – соответственно с носа и кормы. С переда небольшими группами запускали людей. Посольства заранее передали на корабль списки своих подчиненных, так что никто посторонний не попал бы на корабль – разве что прицепился бы на него со стороны внешней оболочки. С кормы опломбированными пакетами грузили немногочисленные вещи. Британские матросы, невысокие и тощие, как спички, в белых походных робах, вдвоем или по одному, исчезали в зеве биологической машины. Данковский даже не сразу заметил, что за стройным рядом человеческих фигур прячется что-то человекоподобное и блестящее. Да, и правда, встав на носки грязных от скисшей подножной жижи ботинок, он увидел, как железные люди, держа в своих крепких лапищах обтянутые парусиной ящики, послушно следуют по трапу. - Чертовщина, - произнес он себе под нос. Такого, пожалуй, еще не бывало. Данковского будто бы подслушивали – только он промычал сакральное слово, выражающее крайнее неудовольствие, как земля за его спиной мягко просела. К нему приблизилась массивная сила, и спросила его, мягким промасленным голосом: - Экзотика, правда? Данковский тут же обернулся и встретился глазами с невысоким плотным человечком. Он был ниже Данковского почти на целую голову, но точно превосходил его по ширине шикарного пивного живота. Его круглое лицо (Дорогое излишество – Данковский давно привык, что вокруг него все люди болезненно худые и злые) сияло приветливой улыбкой сытого и довольного человека. - И правда, экзотичное явление, - согласился Данковский, и постарался незаметно отойти подальше, прерывая разговор. Но человечек, при том что толстый, так еще и наглый, и не думал прерывать их знакомство. - Это знаете что? Называется это устройство Robot. А по-русски, если вам так будет проще осознать глубину термина – Работарь. - Отчего мне должно быть понятнее что-то на русском, - фальшиво отмахнулся Данковский, чувствуя, что толстяк застал его врасплох. Толстяк засмеялся, его голос по-мальчишески звонко разнесся по аэродрому, и угрюмые люди оборачивались в их сторону в непонимании. Странный человек. Неизвестный, прекратив смеяться, приподнял картуз, приветствуя Данковского. - Не бойтесь, что же вы так переполошились. Я всего лишь обладаю очень хорошей памятью на лица. Вы и не помните, а мы встречались в восемнадцатом году в Иркутске. Данковский, и правда, был пару лет назад в Сибири, когда добирался в Харбин. - Я, знаете ли, очень хорошо запоминаю человеческие лица. А ваше лицо, ваше – натурально физия сурового военного. Вы все одинаковые лишь когда в форме. В остальное время каждый суров по-своему. - Не понимаю, к чему вы клоните, милейший, - честно признался Данковский, хрустя пальцами. Панибратское отношение к себе он никогда и никому не прощал. - Нет, к чему тут клонить, - хохотнул толстяк – просто чудесная встреча. Я был в Иркутске с пленными чехословаками. - Так вы словак? Или, может, чех? – огрызнулся Данковский. - Так точно, господин. Бывший пленный чех. Позвольте представиться – Гашек. - Это фамилия или имя? - Да как вам больше нравится. Данковский кивнул, переводя взгляд назад на блестящие бока Роботарей. - Что, выходит, русские бегут? Сверкают пятками? - Сверкают – пленные чехи, - этот противный толстяк начинал выводить Данковского из себя, и делал он это искусно, словно вытачивал из гранита прекрасную статую – Бритыми черепами сверкают на сибирском солнце. Очень бы хотелось, чтобы это обидела Гашека, но Данковский, скрипя зубами, обнаружил непроницаемое жизнелюбие своего оппонента. Чех, издав клёкот, бесцеремонно хлопнул Данковского по плечу. - Бросьте, бросьте, мне смешно, а мне нельзя много смеяться. Я угощу вас «Житаном». - Перебьюсь. - Бросьте, русский, ну что вы вечно такие, будто едите пересоленную кашу? Нация недовольных жизнью героев. Вам и правда в национальном коде заложена необходимость вечного страдания? С этими словами Гашек практически воткнул в зубы опешившего Данковского желтую сигарету без фильтра. - Хочу напомнить вам, - холодно просипел Данковский – Что курение рядом с огромным водородным шаром чревато сильнейшими ожогами. - Серьезно? – дурашливо замигал Гашек – ах, да. Сигарету оставьте себе, вы ее так обслюнявили, не хотелось подцепить от вас какую-нибудь болезнь. Например, русскую хандру. - Скажите честно, вы – идиот? - Нет, хотя, когда меня брали в славную армию Австро-Венгрии, в моем деле четко было написано: ревматизм и критическая задержка в развитии. Про ревматизм я им соврал, надеясь, что за это мне будет полагаться в окопе дополнительный сухпай. Однако, газеты врут. Данковский вдруг понял, что чех был из той породы людей, которая заткнется лишь тогда, когда ее сложат в сосновый деревянный ящик и прикопают в землю. Ко всему прочему, у него на картузе отчетливо светилась красным лазуритом звездочка. Гашек мало того, что раздражал, так еще и был большевиком. После кровавого провала восстания в Петрограде, в большевики шли преимущественно недобитые романтики и уголовники. - Лучше скажите мне, - попытался Данковский выправить положение сменой темы – Говорите, Работари или «роботы». Что это такое? - То, что и видите. Если вам, дарвинистам, не было бы настолько уютном в вашем мирке содомии и отказа от Бога, вы бы знали, что механизма еще в Средние века могли выполнять многие интересные вещи. Я лично, своими глазами, видел в Кракове автоматона, которому было более четыреста лет. Когда его механизм заводился, то железный монах, сидевший на табурете, начинал возносить молитву и падать на колени, поднимая руки к небу. Одно только было плохо – его так замучили, что однажды у железного монаха к чертям собачим сломались коленные чашечки. Еще один пример того, что религиозное рвение приводит лишь к физическим недугам и алкоголизму. - Блестящие подробности. Но хотелось бы о сути. - Это роботы Берлинской киностудии. Так достаточно по сути? Не смотрите так, я же просто шучу. Я балагур. Еще я сегодня пил пиво, и потому чувствую себя на седьмом небе. - Значит, Берлинская киностудия вместо съемок фильмов теперь строит такие вот машины? - Не сама, конечно. В этом задействованы все, от Круппа до остатков оптической империи Цейса. Роботари, конечно, тупы как пробки, и внести в них программу не так просто, зато они не требуют сверхурочных. Аэродром берет их в аренду у киностудии, когда ему не хватает сильных рук. Одно здорово, носить коробки у них выходит определенно лучше, чем стрелять из винтовок. Да, согласился про себя Данковский, и правда хорошо, что машины пока что требуют для изничтожения людей других людей – сидящих за рычагами. - Кажется, погрузка заканчивается. Смотрите, не мы одни под конец действа заинтересовались этими железяками. Гашек выпятил свой толстый, похожий на сардельку, палец, показывая на спины двух господ, стоящих по ту сторону грузового трапа. Хоть их лиц Данковский и не видел, но они, очевидно, очень оживленно обсуждали новое слово германской науки. - Смотрите, тот, что в английском военном сюртуке – старпом Ньюкирк. Да, этот, который похож на бочонок в фуражке. Я брал у него интервью для газеты. Хотите у вас тоже возьму? Вы не то чтобы очень интересны для моих читателей, но не хочу вас лишний раз лишать внимания. - Чех, большевик. Еще и журналист. Полный набор, - съязвил Данковский. - И алкоголик, попрошу. Да, знаю, я истинно идеал, - Гашек выпятил живот. Старпом Ньюкирк повернул в их сторону круглое (не такое, конечно, как у Гашека, но определенно не имеющее острых углов) лицо, и что-то бросил в сторону своего собеседника – высокого германского летчика. И они вдвоем заспешили по трапу в «Левиафан». Потом в вышине раздался свист, что означало, что корабль незамедлительно взлетит, как только закроются его люки. - Кажется, нам пора, - обрадовался Гашек – Не знаю вашего имени, но теперь, когда нас начнут палками выгонять с поля, может выпьем пива за встречу? Данковский, однако, только отмахнулся от назойливого знакомца. Он поднял руку вверх, надеясь, что в «Левиафане» сейчас смотрят на него из командной рубки. И махнул несколько раз, прощаясь. «Левиафан» начал поднимать над землей, преодолевая все мыслимые законы притяжения. И Данковский молча развернулся, и зашагал к выходу с аэродрома, ляпая ботинками в глубокие склизкие лужи и желтую мертвую траву. Наблюдать взлет, кажется, будет много правильнее из толпы. К сожалению, чех не думал его оставлять одного. Гашек, как жирная пиявка, крепко ухватился за него, и почему-то не хотел отпускать, и шел рядом, неся откровенную чепуху. Откуда вы только такие беретесь, так подумал Данковский с презрением и каким-то иррациональным восхищением. Ответом ему был громкий вой кита, скрывающегося в дымке дневного тумана и гогот, улюлюканье толпы, которая размахивала руками и продолжала кричать. Но слова терялись в бульке сотен глоток, и превращались в крик первобытных людей, изгоняющих со своей территории ненужных чужаков.