Крушение Левиафана

Когда махина пошла на взлет, в животе Алека проснулось волнительное чувство, будто бы желудок подхватывается силой притяжения и тянется вниз, к земле. Это было любимым ощущением аэронавтов – последнее прощание с землей, и оно наконец-то настигло его, да причем с такой силой, что будто бы хотело восполнить все те годы, проведенные на земле. Они с Ньюкирком поднялись на «Левиафан» за несколько минут до отрыва, и теперь медленно пробирались между одинаковыми деревянными коробками, захватившими помещение в ширь и высоту. Ньюкирк шел первым и порой недоверчиво поглядывал на Алека, надеясь, вестимо, что старый боевой товарищ – лишь плод больного ума, и не несет в себе никаких проблем, кроме спонтанного помешательства. Алеку и самому было неловко, что он был настоящим и физически осязаемым. Не таким, конечно, осязаемым как старпом Ньюкирк – уж он точно с последней их встречи округлился и стал занимать в полтора раза больше места. Ну или же его просто толстила новая (исключительно отвратительная) британская военная форма. Алек с какой-то необъяснимой грустью вспомнил их последнюю встречу – в Версале. Дело было в конце шестнадцатого года, и тогда они, так вышло совершенно случайно, оказались одинаково близки к происходящему великому событию. Война заканчивалась, договоры – как им и положено, сквозь зубы подписывались, и вот уже в Европе установился шаткий, но верный мир. С тех пор в жизни Алека стряслось неприличное количество событий, который нельзя было рассказать и за день. Впрочем, большинство из них Ньюкирку было знать не положено. Однако, встретить старого товарища в германских землях – было невероятно приятное событие. Хоть Алек и пробрался на борт инкогнито, исключительно против уставов и капитанских указаний, он чувствовал себя в полной безопасности – внутри этого тяжелого теплого создания. Взлетая, «Левиафан» начинал шумно вибрировать, и Алек, коснувшись стенки, ощутил то самое приветливое тепло и дрожь, будто бы корабль с ним здоровается. Моряки не просто так часто проявляют героизм, уходя под воду вместе со своими крейсерами. Если взглянуть на это с позиции не простого лишь обывателя, читающего пропагандистские газеты, то все предельно просто. Моряк не оставляет не просто груду железа или мяса, но своего главного боевого товарища, к которому на флоте, морском и воздушном, всегда относятся как к локальному божеству. - Много времени утекло, и может сначала показаться, что ничего вовсе неизменилось, - виновато пробурчал Ньюкирк, с трудом пролезая меж ящиков и сброшенных прямо на пол продуктовых сетей – Но все-таки машине давно пора на ремонт. Стены стали подгнивать, на нижних ярусах пахнет так, будто стухло сразу все продовольствие. А еще, представляешь, в продовольственном трюме – завелись крысы. Крысы! Внутри кита. Немыслимо. Местная экосистема настолько одряхлела, что не справляется с этими тварями. Либо старина Пекод совсем сдал, либо Роттердамские крысы скоро превзойдут по разуму человека. - Пекод? - Да. Только не говори капитану. На флоте не приветствуют неуставных имен. Но живая часть «Левиафана», как только стала жаловаться нам на здоровье, отчего-то получила имя Пекод, и с тех пор все матросы его так называют. Пекод, мол, сегодня плохо спал, ничего не ел, а может – и вообще протек. - Моби Дик, - выдал Бовриль, взбираясь Алеку на плечо. - Верно так, - согласился он с фабрикатом – «Пекод» - это корабль из романа «Моби Дик». Ньюкирк хмыкнул: - Вот как. А я и не был осведомлен об этом. Так или иначе, Пекоду его имя нравится. И он даже отзывается на него. Ну, или же нам просто нравится так думать. То правда, Алек не считал, что кит мог бы хоть как-то проявить индивидуальность. Выращенный специально для войны, он имел настолько крошечный мозг, что не мог и минуты прожить без контроля из капитанского мостика. Но моряки – народ суеверный, их хлебом не корми – а да создать некую мистификацию. Слушая жалобы Ньюкирка, и соглашаясь с ними, Алек оказался перед трюмным шлюзом, в горячей горловине под китовым хребтом. - Как дела у доктора Барлоу? - Продуктивно, - буркнул Алек, переминаясь с ноги на ногу. Было ясно как божий день, что разговор обязательно зайдет об этом, и избежать расспросов Ньюкирка было никак невозможно. Потому Алек ждал этого с содроганием – В последнее время, кажется, она исколесила весь мир. Когда я ее видел в последний раз – она собиралась в Австралию. - А наш старый друг Шарп? Внутри Алека в очередной раз что-то скрипнуло, и он поспешил списать это на сумасшествие организма, вызванное быстрым набором высоты. - Дилан в порядке… - Дэрин. Дэрин Шарп. - …Его явно ценят на службе больше, чем меня. Не посылают в командировки, оканчивающиеся революциями. В последний раз, когда мы виделись, он занимался медузами Гексли. Я лишь слышал, что это большая военная тайна. Говоря это, Алек натужно улыбался, трепля Бовриля за ухо. «Иногда так хочется превратить тебя в чучело или пустить на рагу». - Однако, мы периодически видимся, да. Заходим в какой-нибудь лондонский кабак чтобы поговорить о жизни и пропустить по стопке джина. Правда, в последнее время, он совсем потерялся из виду. - Наверняка нашел себе какую-нибудь бойкую шотландскую девчонку. В гражданской жизни – это подспорье боевому братству. Алек лишь пожал плечами, и они побрели дальше. За трюмом обнаружилась шаткая металлическая лестница, штопоров закручивающаяся в бездонном пространстве темноты, и новые шумы. Поднимаясь вверх, Алек и Ньюкирк вжались в перила, пропуская вниз мичмана с водородной ищейкой на поводке. Кивнув им, он незамедлительно скрылся в темноте китового чрева. - Спорим, ты уже и отвык от этой беспрерывной суматохи. Будто вечно тушим пожар, нельзя и глаза сомкнуть. Чем ты занимаешься на земле? - Трудно сказать наверняка, - честно признался Алек – чем-то необычайно секретным. Настолько секретным, что все мои действия кажутся мне бесполезными и никчемными. Однако, в них наверняка есть какой-то хитрый резон, которого я не замечаю. - Именно поэтому мне жалко вас. Честно, не могу представить, отчего Дилан ушел из флота. Он подавал большие надежды. Закончили бы войну вместе – он был бы уже командиром боевой части, и вся грудь была бы в орденах. - Наверняка, у него были причины поступить именно так, как он и поступил, - Алеку уже порядком надоело уклоняться от нападок Ньюкирка, но он ни в коем случае не хотел указать ему на свое недовольство. В конце концов, он был его чертовски рад видеть. Берлинское уныние приучило его хвататься за каждую ниточку спасения, и будь на месте Ньюкирка даже слюнявый сговорчивый бульдог – он бы кинулся его обнимать без раздумий. А так – судьба обошлась с Алеком согласно его сословию – благоволила и поддерживала. - Дилан Шарп, чертов карьерист, - промычал Ньюкирк беззлобно, как старик, внезапно вспомнивший своего сослуживца, сгинувшего в годах разлуки. Они уже поднялись вверх, где начиналась территория человека. Здесь почти не было слышно недовольства и натуги плоти кита, лишь только зычные команды и шум столпотворения. «Левиафан» шел так тяжело не только из-за своей старости и немощи – просто он был очевидно перегружен, и в любой момент, если рука капитана ослабнет, свалится в неподконтрольное снижение. - Должен представить тебя капитану. Он у нас теперь совсем другой, не годится и в подметки старому волку. Но иногда приходится идти на поводу у обстоятельств. У тебя же есть какой-нибудь документ, доказывающий, что ты большой человек? Я слышал, что агентам Зоологического общества выдают красивые перламутровые жетоны. Страсть как хочется посмотреть. - Должен тебя расстроить – я здесь совершенно инкогнито. Однако, на корабле есть английский посол. Он знает меня и подтвердит мою личность. - Эх. Добро. В пассажирском отсеке, спешно сооруженном из технического, в котором некогда хранилась хитрая машина Теслы, а также бобины с пленкой, принятые тогда Алеком по глупости за пулеметные диски, теперь собралась разномастная многоязычная толпа. Открыв дверь, Алек почувствовал тяжелый запах и жару, наполнившую этот замкнутый закуток. Если бы не свет, спешно пущенный по стенам, возникло ощущение, что он шагает в темноту берлоги, наполненной хищниками. - У нас здесь настоящий Ковчег. Англичане, русские, парочка французов и испанцы с датчанами. Все – серьезные люди, цвет своей нации, дипломаты и ученые. Даже как-то неловко, что мы – не пассажирский лайнер. Вглядевшись в потерянные лица, собравшиеся в этом складе наций, и правда можно было отметить почтенные бороды и седины. Алек мог только посочувствовать всем этим господам, привыкшим к спокойствию и комфорту. Путешествие обещало быть длинным и крайне для них неприятным. - Первым делом, мне нужно к господину Томасу Лоуренсу, - предупредил он Ньюкирка – Начальнику британской разведки в Берлине. - Экая птица, я видел его – глаза у него, конечно, восхищают. Такое чувство, что он видит много больше, чем любой обычный человек. - Это точно, Ньюкирк. Однако, ему очень не нравится то, что его отправили служить в Германию. Он куда лучше смотрелся бы на верблюде в песках Сахары. В войну он чуть не стал бедуином. - Ишь, - хмыкнул Ньюкирк – Уж если он готов был отказаться от пятичасового чая в пользу песка и вони верблюдов – он уж точно либо неординарная личность, либо полнейший кретин. - Тут скорее первое. Но в последние несколько лет он и правду немного сдвинулся умом. - Что ж, выбирая такую профессию, приходится быть готовым лишиться денег, рассудка и многих прелестей жизни, - философски изрек Ньюкирк. – Я отведу тебя. Он в капитанской каюте, вместе с остальными пузатыми толстосумами. С теми, должно быть, что усиленно изображали из себя послов могущественных государств, и только лишь пили и ели на светских встречах, слушая голодные германские оркестры. Что сказать, подумал Алек, если политика – суть, официоз, за которым скрывается настоящая зубодробительная игра. С трудом преодолев пассажирский отсек, наполненный многообразиями языков и культур, они прошли далее – через тамбур с прорезиненными округлыми люками, где гулял ветер, в комнату визуального наблюдения. Длительное пребывание в этой темной конуре, в компании с оптической аппаратурой, всегда представлялось Алеку каким-то несправедливым наказанием. В комнате два на три метра, с железным решетчатым полом, ровно посередине было прорублено в металле широкое окно, огороженное латунной решеткой. Стеклянная мембрана нервно подрагивала, принимая все вибрации корабля, издавая на все помещение дребезжащий стрекот. Если бы Алек был воздушным матросом – молился бы всем богам, лишь бы не заступить на вахту в это жуткое место. Здесь не пахло отхожим местом, было не то чтобы очень холодно, и к темноте можно было легко привыкнуть, но быть в бою здесь, где всего пять миллиметров стекла ограждает тебя от осколков или жестянских пуль – сомнительное предприятие. Консервная банка отсека визуального наблюдения выступала из гондолы «Левиафана» уродливым отростком, открытая любому противнику. Благодаря нанесенным на стекло черным рискам и развешанной по стенам германской оптике, можно было не только лишь любоваться красотами с самого живописного и опасного места на корабле, но и довольно точно определять координаты бомбометания, или же просто следить за ситуацией на земле. Когда Алек с Ньюкирком вошли сюда, то услышали, как стрекочут бобины пленки, закручивавшиеся восьмеркой в киноаппарате. В центре комнаты, у того самого стеклянного окна, направленного вниз, стояли, наклонившись, двое – человек и машина. Автоматон, каких Алек видел и в городе, и на погрузочных мероприятиях, смело наклонился над стеклом, крепко держа в руках киноаппарат. Когда они зашли, он, словно в его крошечном пружинном мозге могла проявиться заинтересованность, повернул свою неживую симметричную голову в сторону Алека. На месте глаз у него были устроены два фотографических объектива, и было отлично видно, как автоматон фокусируется на Ньюкирке и Александре с Боврилем. Автоматон наклонил голову, сделавшись похожим на любопытную собаку, и сразу же вернулся в исходное положение, уставившись в смотровое окно. - Терпеть не могу этих тварей, - процедил сквозь зубы Ньюкирк – Сегодня у них в руках камеры, завтра – винтовки или гранаты. И с каждым днем они все умнее. - Что же, таков технический прогресс. Мы либо поддаемся ему, и сами обрекаем себя на вымирание от рук наших творений, либо слывем всю жизнь луддитами. Живем в землянках, при свете лучины, и не хотим даже думать, что еще немного, и все в этом мире станет нам подконтрольно. Радикализация человеческого разума в действии. Стоявший напротив автоматона, облокотившись на решетку, человек, невысокий и старый, дружелюбно повернул свою седую голову в их сторону, и улыбнулся, увидев Алека. Алек же наоборот – никак не желал встречаться с ним, и даже больше – боялся, что во всей этой толчее, ему достанется честь встретиться с ним хотя бы взглядом. Виктор Егоров, начальник русской разведки в Берлине, хищно улыбнулся, и протянул Алеку руку, приглашая его посмотреть в бездну. - Не бойтесь – посмотрите в последний раз на город, в котором вам, может, уже не придется побывать. - Вы, конечно, преувеличиваете, - уклончиво заметил Алек, но все-так сделал несколько шагов к Егорову, и вцепился в желтоватый металл ограды, и посмотрел вниз. Стеклянная брешь отсека, изрытая с обоих сторон трещинами и глубокими царапинами, раскрывала перед ним высоту и сизую сигаретную дымку, в которую погружался город. Ровные квадраты улиц, секторы площадей, человеческие фигуры с неясными очертаниями. Лучше всего, конечно, открывался вид на ржавые зеленые крыши, и на возвышающийся вдалеке Рейхстаг. - Красивый город, - сказал Егоров с грустью – За что ему все это? - Да, красивый. Может, самый красивый в Европе, - согласился Алек – Пока я был на земле, мне хотелось поскорее сбежать из него. Но наблюдать его с неба, где не видно, что на улицах грязи, совсем другое дело. Сразу хочется вернуться. Старик ухмыльнулся, расслабив побелевшие костяшки пальцев, рассматривая Алека, сгорбившегося рядом с ним. В его дряхлеющем лице, скрываясь за сеткой морщин, пробивался жизнерадостный свет слабых глаз. Должно быть, он был самым великим человеком на этом корабле – каким-то уж слишком спокойным и не выражающим ничего, кроме смиренности. - Есть все-таки ирония в том, что вы оказались здесь, - сказал он – Я только что говорил о вашей выходке с мистером Лоуренсом и британским послом. Они вами недовольны, но ничего не могут поделать. Говорят, вы вне их юрисдикции, и разбираться с вами может лишь Зоологический совет и премьер-министр. Вы хорошо устроили, принц. Алеку стало противно, что Егоров знает о его прошлом, и он отвел глаза, изучая железное тело автоматона. - Из таких вот маленьких недоразумений и строится мировая политика. Надеюсь, наше приключение с вашим молодым другом не испортит отношений между нашими странами. - Помилуйте, дружок, ну как можно испортить то, что и так вечно сломано, - Егоров, дребезжа, хихикнул – Такова проблема Большой игры – Англия и Россия-матушка никогда не были и не будут друзьями. Все, что они могут делать, так ненавидеть друг друга и относиться к этому философски. Торговать, разговаривать, но воротить друг от друга нос. Хорошо, что вы решились улететь отсюда. Остались бы вы в Берлине – не ручаюсь за голову молодого Данковского. Пока меня нет в городе, и вся агентура осталась на его плечах – уверяю, он бы нашел вас. И у вас вряд ли бы получился конструктивный диалог. Алек пожал плечами, мрачно соглашаясь с русским. Этот Данковский – он и вправду был страшной силой. - Я думал, что это была ваша авантюра – поймать меня. А когда меня пытаются поймать – я инстинктивно желаю убежать. - Не все так просто, принц. Вы мне несильно интересны, зачем же мне вас задерживать. Однако у Данковского в городе есть своя личная сеть информаторов. Кто-то ему очень сильно посоветовал вас задержать. Итог ясен – Данковского вы обрекли на позор, а еще один мой агент теперь не может встать с носилок. Егоров вестимо хотел, чтобы Алеку стало стыдно, но ему было не до того. Он лихорадочно соображал, что же за неизвестная личность могла раскрыть русским его местоположение. И главное – зачем. Было совсем неудивительно, что в ту же ночь и Алек получил письмо. И кто бы не скрывался под именем Доктора Калигари, а верить в то, что имя настоящее, было совсем невозможно – он затеял какую-то свою игру, неподконтрольную ни России, ни Британии, ни самому Господу. Хотя, в общем-то, чему было удивляться. После Великой Войны только жители самых дальних уголков благословенной планеты, где нет связи и царит недружелюбная природа, не знали, что случился настоящий передел. Империи больше не были величественными – они стали грузными, неоправданно большими, старающимися изо всех сил ухватить своими слабыми руками утекающие сквозь пальцы далекие провинции. Германская империя пошла под откос, Австро-Венгерская – рассыпалась по карте осколками. Русские мучительно долго старались наладить порядок на окраинах, подавляя большевистские восстания и басмаческие грабежи, и получалось у них это из рук вон паршиво. Даже Североамериканские Штаты больше не казались величественной силой – скорее они напоминали жирного толстосума, восседающего на мешках з золотом, и из этих мешком с каждой секундой золото высыпалось через проеденные крысами в джинсе бреши. Государства и сами еще не понимали, что скоро им придет конец, потому что на их место уже метят другие, куда более хитроумные, способы управлять толпой. Это было очевидно, но оставалось тайно лишь одно – кто придет на их место и как он это сделает. - Значит, - бросил Алек, стараясь восстановить в голове правдивую картину мира – Данковский не на «Левиафане»? - Конечно нет. Хоть я и очень старался его уговорить улететь. Когда над ним нет власти – он начинает думать своей головой, а его разум – все еще немногим сложнее мальчишеского. Романтики взрослеют позже, даже если проходят через войну. Егоров почтительно опустил голову, отпустив решетку, и спрятал руки в глубокие карманы твидового костюма. Алек чувствовал, через неловкие метания Бовриля по плечу, что старый русский смотрит куда-то внутрь его, ожидая правильных действий. - Он, наверное, думает, что принц все еще в Берлине. Он относится к нему, как хорошему сопернику, и даже подумать не может, что тот может убежать, - пространно пробормотал Егоров, оглянувшись на Алека, остававшегося недвижимым и размышляющим. - Принц не оправдал его ожиданий. Сейчас он сбегает в Лондон, и будет наблюдать за всей этой берлинской свистопляской из-под одеяла. В конце концов, он не подписывался на подавление восстаний. И на игру в салочки с русскими разведчиками – тоже не подписывался. Так ведь, дорогой Александр? - Упрекаете? – грозно вопросил Алек, сжимая кулаки. Автоматон, безжизненной куклой, стоявшей рядом с ними, опять поднял свою голову, изучая происходящее. - Нет, почему же. С возрастом приходит осознание, что молодые слишком легко расстаются с жизнью. Наличие у вас инстинкта самосохранения, ровно как и героической восторженности, говорит лишь о том, что вы проживете длинную и счастливую жизнь. Потому что не будете слишком близко приближаться к жерлу вулкана. Если Егоров ждал от Алека каких-то действий, вызванных старческими хитроумными нравоучениями, то это было определенно зря. Кивнув головой в знак высочайшего уважения, Алек подал знак Ньюкирку. Им требовалось срочно отправляться в дальней путь до капитанской каюты.