Крушение Левиафана

      Данковский наблюдал за этим уже из заводских кварталов — как грузная туша воздушного кита, следуя законам воздушного судоходства, зависла в небе и укуталась в серую плащаницу свинцовой тучи.       Сейчас «Левиафан» уже не казался ему архаизмом Великой войны. Хоть и слышен был (а может — просто казалось) скрежет его ржавых сочленений, в родной среде он казался величественным и грозным, этот британский гигант во враждебных потоках берлинской облачности. Висел, шевелил хвостовыми рулями, гудел через дыхало утробным громом. Данковский же шел по удивительно оживленной улице, наперекор потоку, и смотрел на махину с грустью и восхищением. Проходящие мимо пролетарии недовольно толкали его в плечи.       Он остался совсем один — резидент далекой страны, которая не может разобраться со своими внутренними проблемами, а тут нате — пришло время защитить внешние интересы. Британская китовья плоть вдруг напомнила ему о родном доме, до которого теперь уже можно и не добраться. Данковский шикнул и сплюнул в сердцах на мостовую. Этот жест хоть и не был достоин офицера, но все же выглядел в берлинских декорациях подходящим. Хотелось поднять руки, раскрыть ладони и замахать «Левиафану», уносящему часть Родины, чтобы увидели и услышали. Эй, вы, такие как я, объединенные паспортом и душой, смотрите. Я остался, я не бегу назад. Я остался, потому что кто-то должен был. И лучше я, потому что я хотя бы знаю свое дело и не отступлю.       Данковский с удовольствием отметил, что его эгоизм в эту минуту слился с гражданственностью, и что он остался единственным, пускай тайно, русским флагом в далекой революционной пучине. Плывите домой! Вы там будете полезны, а я останусь полезен здесь.       Помнится, еще в лицее, Данковский познакомился со странным и болезненным мальчиком, позже — верным другом, Ганиным. Ганин стал прекрасным врачом в военном госпитале. Кажется, он был фашистом — одним из тех первознаменных парней, которые приняли идеологию на веру. Ганин носил черную рубашку, писал стихи и готов был на все ради светлого будущего их огромной и очень странной страны.       Вспомнились его слова, тогда еще совсем юного:       - Россия, - сказал Данковскому Ганин тонким несломанным голосом — Страна, которой не должно быть. Это страна ордынцев и плебеев, слишком большая, чтобы жить. Слишком большая, чтобы умереть. Она жрёт своих детей, потому что ей нечего более поглощать в угоду себя. Она съест тебя и меня — тоже съест. Пожрёт каждого. Великого — пожует и выплюнет, рыхлого — заглотит с потрохами. Такая наша страна. Жестокая. Властная. Красивая, как молодая женщина. И стерва, ко всему прочему.       Данковский смотрел на английский «Левиафан» и почему-то чувствовал себя любовником стервозной молодой бабы — самой лучшей на свете, но жестокой. Она и его выплюнула — оставила тут на растерзание. А вообще-то он сам вызвался, чтобы ей понравиться.       Нет, не понравиться даже. Просто чтобы что-то для нее сделать. В этом, решил он, и заключалась, широкая жуткая, огромная и в то же время хрустальная русская душонка. Ни дать ни взять: страна рабов, страна господ.       Размышляя об этом, он вспомнил мелодию из какой-то русской оперы, Глинка или Чайковский, и невольно стал вышагивать в этот ритм. Последний русский муж в военизированном Берлине.       Гашек, чех и большевик, шел на почтенном расстоянии сзади: Данковский чуял, как его живые глазки бегают по спине. Иногда даже возникало желание, привитое Петроградской разведшколой: как бы не от чего делать взглянуть на часы. Часы у Данковского были особые, траншейный «Петергоф» со специальным стеклом. При нужном ракурсе прозрачный циферблат превращался в зеркало, что очень помогало без суеты выявить слежку. Но Гашек не прятался. Если он и был чьим-нибудь агентом, то чересчур нахальным.       - Вы все еще здесь? - крикнул Данковский за спину.       - Ага. От меня не убежать. Смешной вы человек. Я пообещал вам выпивку и хорошую компанию, а вы улепетываете, как австрияк от мыла. Давайте свернем сейчас влево — там будет прекрасная пивная. Так и быть, угощу вас, в знак расположения.       Данковский усмехнулся. Чех был одним из тех дешевых балагуров, которые особенно ценятся на фронте. Под обстрелом неприятеля они, иначе не умеют, всегда сохраняют бодрость духа.       Они вернули на первом повороте влево. Гашек подавил смешок и поровнялся с Данковским.       - Сейчас во двор и далее по прямой.       - Сняли бы вы эту красную блямбу с морды — Данковский имел ввиду, конечно, красную звезду на форменной фуражечке — Не хочу, чтобы потом говорили, что я вожу отношения с большевиками.       - Если вас так это смущает — то прошу.       Гашек сорвал с себя головной убор, продемонстрировав блестящую залысину. Так он еще сильнее походил на северногерманского бюргера, не обремененного голодом и войной       — Вот. Теперь я обычное приезжее Bydlo, как говорят под Иркутском. Limita.       Может, это в нем подкупало и вызывало доверие.       Они свернули во двор, и оказались в очень тонком и поэтическом месте. Колодец, со всех сторон окруженный каменными домами, расчерчивался геометрически верными линиями бельевых веревок. На земле расплескалась вода из таза. Под корягой мирно дрых кот. Старожилы на балконе шумно резались в карты. В определенный момент этот островок цивилизации показался Данковскому сосредоточением спокойствия. Он и раньше видел такие, но нечасто. В Одессе во время встречи английских экспедиторов, в Харбине, когда он по заданию Егорова выискивал по вот таким закоулкам большевистскую ячейку. И в Москве, да, в Первопрестольной, неподалеку от стыка Арбата с какой-то улицей — туда во время октябрьского восстания Данковский бегал за кипятком. Такие местечки вызывали в душе спокойствие.       Гашек провел его в смежный колодец. Над аркой висела железная вывеска с многозначительной кружкой.       - Берите у этих негодяев только крендели с солью и домашнее пиво. Во всем остальном — обдерут, уж поверьте.       Они вошли в пивную, довольно тихую и никому ненужную. Гашек тут оказался своим: бойко потрогал торговку за телеса и заказал выпивку. Данковский нехотя присел за лавку, перебирая пальцы. Все тут было какое-то липкое и скабрезное.       - Вы почему не улетели? - спросил Гашек — Русский в Берлине — это значит либо бегство от устоев, либо собачью верность. И так как первое отметается сразу по двум причинам, я сразу определил: вы шпион. Spion. Dreckskerl, nisse, erbfeind.       - Я здесь по той же причине, - уклончиво заметил Данковский, пока торговка расставляла кружки — Что и недобитый большевик. Неизвестно до конца, кто из нас для рядового берлинца более nisse. Я русский, да. И мыслю по-русски, и думаю также. Но я республиканец. Куда более свой в современном мире, нежели вечно пьяный чех со звездой во лбу.       - Это верно, наша революция пока что не выстрелила. Русское большевистское восстание кроваво провалилось, и это прискорбно. Но придет время — и над Европой будет реять кумачовое знамя. За этой и выпьем!       - Не дай бог, - мрачно произнес Данковский, но чокнулся кружкой с чехом.       Они отпили (Данковский — только сделал вид), и Гашек сразу же повеселел еще больше. На щеках заиграл румянец.       - Что может быть круче перед войной, чем достойная компания и налитое до краев пиво?       - Отсутствие войны, - справедливо заметил Данковский.       - Это мысль европейца. Любое вынесем, лишь бы не было войны. А тем временем, война будет, и это отрицать может только распоследний дурак. Разве не чувствуете, - Гашек с шумом втянул воздух, крылья его носа задрожали — Принюхайтесь. Чувствуете, как сильно пахнет кислой капустой? Этот запах перебьет многое, но уловите эти нотки, разложите их, так сказать, на составляющие. Везде этот запах жира и пороховая вонь. Вам может и невдомек, а точно такой же запах стоял над моим родным местечком за пару дней до того, как в эрцгерцоге наделали лишних дырок. Все будет хорошо, мой русский друг — уже скоро полетят головы, многотысячное войско голов. Не все еще окопы успели зарасти травой. Если та война была Великой, то эту оставшиеся в живых назовут Последней, уверяю вас. Последняя бойня, а после — только ветер с песком. Все ваши фабрикаты передохнут, потому что их будет некому кормить. Все наши жестянки превратятся в ржавые помойки. Такой будет земля, от Берлина до Франции, и это самые оптимистичные прогнозы — будет только вонь от разложения тел, сухой ветер и застывшие горы хлама. В остальном же — пустота.       Повисло молчание, даже торговка за стойкой перестала скрипеть грязной тряпкой по тарелке. Гашек победоносно вознес кружку и опустошил ее в три могучих глотка. Кадык чеха заходил ходуном, и Данковскому сделалось очень неуютно.       - Мы с вами, русский товарищ, сейчас на острие этой войны. Она еще не началась, но несомненно, что вот-вот из переполненной чаши хлынет во все стороны. Будет много крови, желчи и дерьма. Окончательно загубим все наше поколение. Ренессанса Европы больше не будет, по крайней мере ближайшую сотню лет, пока почва не оправится от снарядов. Нравится вам такое? Не нравится. А это почти неизбежно. Все что можно постараться сделать — это придушить войну прямо здесь и сейчас. Понимаете о чем я толкую?       О котловании, понял Данковский, но вслух говорить не стал. Ясное дело — об истреблении германского реваншизма самым проверенным и бесчеловечным из способов. Так русские поступали с Варшавой еще в прошлом веке — просто обступили ее войсками и изничтожили половину города. И Польша, до того громко заявлявшая о свободе, тут же присмирела, стоило лишь прижечь ее главный гнойник. Погибло множество людей, но политическая цель была достигнута в лучшем виде. Грязно, бесчеловечно и как никогда более действенно.       - Да вы все вы поняли, - ухмыльнулся Гашек — По глазам вижу, по вашим умным холодным глазам. Хотите немного разбавим ситуацию? У меня вот есть колода карт, и я предлагаю вам пари.       - Я не играю в азартные игры. С детства не приучен.       - Нет-нет, никаких игр. Хочу показать вам один фокус. Меня ему научил монгольский нойон — он, как и я, сидел в карцере Иркутской тюрьмы. Странный человек, но ужасно интересный. Он научил меня, как при помощи колоды карт прочитать прошлое и будущее каждого человека. Верите вы в это или нет.       Гашек достал из рукава запачканную колоду и протянул ее Данковскому.       - Это будет интересно, я уверен. Не откажите в любезности, русский друг, перетасуйте.       Данковский с неудовольствием, но принял предложение — быстро перемешал карты и положил их посередине стола.       - Сейчас я призову дух монгольского нойона в эти карты, - Гашек сделал несколько комичных пасов над колодой — монгольский нойон знает о вас все. Дату вашего рождения и смерти. Он расскажет, обречены вы на смерть или на счастье.       Красный чех, с трудом сдерживающий смех, и ему тоже от своей выходки было весело, снял первую карту и бросил ее Данковскому под руку.       - Это король червей. Несказанная удача, что именно он оказался первым. Король означает, несомненно, особую власть над вашим разумом. Он — ваш путеводный маяк. Старый учитель, нет, больше чем старый учитель. Быть может, отец?       Гашек выжидательно посмотрел Данковскому в глаза. Данковский не реагировал.       - Червей. Значит, он червив. Умер недавно. Ваш отец — тот за кем вы донашиваете фамилию. Умудренный годами и славный человек. Вы хотели походить на него во всем, хоть и не испытываете к нему сыновьих чувств. Он редко появлялся дома, никогда не играл с вами и не учил вас ничему, чему отец учит дитя: играть в футбол или бросать мяч, или же скакать на лошади. Но вы уважаете его и горды тем, что идете по его стопам.       «Большевик знает слишком много», - Данковский понял это давно, но не было доказательств. Красные проникли в посольство и читали всю почту, проходившую через него.       - А это — ваша служба, - Гашек вытянул пиковую девятку- Девять — число магическое. Число вращения и, несомненно, верности. Красное от крови. Связи напрямую нет, но дух монгольского нойона шепчет мне, что карта эта неотрывна от прошлой. Это карта вашей жизни. То шестерка, то девятка. Вы слуга и господин, верная собака. Ваш отец ведь тоже был таким, да? Верным псом?       - Вас ударить?       - Как только закончу — непременно. Я уже говорил, вы несете фамилию отца. Нойон говорит, что ваша фамилия Данковский. Но это ненастоящая фамилия. Настоящая — скрыта ото всех, она только для близких. Настоящая фамилия очень русская, от нее пахнет березовым соком. А Данковский — агентурный псевдоним. Как и у вашего отца. Вы простите, что назвал его собакой, я не имел ввиду ничего плохого. Собаки — верные и умные. Смотрите, опять король выпал. Это еще один ваш наставник. Персонаж… сказочный.       Гашек сказал это «Сказочный» и расплылся в кошачьей улыбке.       - Вы ведь все сказочники. Несете русскую Сказку в другие страны. Шпион Данковский — последний сказочник Берлина…       Данковский не мог больше сдерживать себя. Он схватил Гашека за руку, когда тот в очередной раз протянул ему карту, и что есть силы ее выкрутил. Баба за стойкой взвизгнула, а чех, ухахатываясь, врезался шекой в столешницу. - А это я, - задыхаясь от смеха и боли пропел он показывая карту между двух пальцев — Красный джокер в этой колоде. Коммунист со стажем. Специалист по агитации и комиссар Интербригады. Я хорошо знаком с вашей русской «Сказкой». Я — свой среди чужих и чужой среди своих. Я принес вам новость что вы, русский враг, не остались одни в этом городе. Тут много ваших соотечественников, а также чехов, словаков, сербов, евреев, Рурских коммунистов-немцев. У меня в кармане есть послание от вашей «Сказки». Посмотрите его, и тогда мы больше никогда не будем ссориться.       Гашек послушно раскрыл полу куртки, и Данковский влез ему во внутренний карман. Нащупал острый уголок конверта.       На конверте блестела сургучная печатка с орлом. Пришлось отпустить чеха, чтобы освободить руку.       На тонкой бумаге (специальной, чтобы можно было быстро избавиться от нее: смочить в воде, сжечь, или даже просто съесть), Данковский прочитал разборчивую, выписанную химическим карандашом, надпись: «Половина ночи прошла, ему и чудится: в саду свет. Светлее и светлее. Весь сад осветило. Он видит — на яблоню села Жар-птица и клюёт золотые яблоки».       - Видите, Данковский, как повернулась судьба. Вы били коммунистов, я бил вас. Но пришло время, и мы с вами будем теперь тянуть одну лямку. Петроград сказал «Жар-птица». Значит, мы будем зажигать Берлин красным. Вместе.       Отдать Берлин коммунистам. Подготовить восстание в городе. Сжечь его в огненном вихре, и не допустить новой войны на континенте. Данковскому не мог понравиться такой план: это не было решением проблемы — лишь отсрочкой. Потрясения будут, они будут еще сильнее и круче, но это потом. Сейчас приходилось жертвовать всем, лишь бы сохранить мир вокруг и дать ему нарастить мясо.       Данковский сверил тайные метки на листе бумаги: все они были на месте. Письмо было подлинным, оттого становилось еще гаже на душе.       - Решение центра я по-человечески осуждаю, - честно признался он, поднимаясь из-за стола — Но не повиноваться не могу. Не будем изображать, что стали друзьями, хоть и будем теперь делать одно дело.       - Обойдемся без рукопожатий?       - Обойдемся.       - Тогда я сейчас же отправляюсь в Рур, - ответил Гашек — Дорога неблизкая, пришлю вам весточку как смогу. Мы собираем людей и начнем переводить резервы из области в Берлин. На это уйдет несколько дней. А дальше все будет традиционно. Главпочтамт, телеграф, телефонная станция. Нужно действовать, пока не случилось чего-то страшного. Французы не стерпят того позорного отступления из Шпандау. Сегодня-завтра может произойти что-нибудь, что станет поводом для войны.       - Тогда не стоит зря болтать. Садитесь на поезд и уезжайте в свой Рур. Тащите сюда столько коммунистов, сколько сможете припрятать в кармане.       - Да здравствует Интернационал, - Гашек улыбнулся и вновь надел свою краснозвездную фуражку. Пролетарии всех стран — объединяйтесь. Данковский не стал ничего говорить, и вообще отвернулся от Гашека. Повернувшись — уже не увидел за спиной ни души. На столе осталась стопка рейхсмарок, и две карты. Одна — валет крести, другая — дама пик.       - Клоун, - в сердцах прошипел Данковский, сгребая карты в карман — красная зараза.       Все в агентуре боялись «Жар-птицы». Это была игра с огнём, последнее дело. Если столица сказала, что пришло для нее время — значит, дела были совсем плохи.       «Не хочу этим заниматься», - признался сам себе Данковский. «Не хочу связываться с красными, никогда не прощу себе этого. Лучше застрелиться».       Но пистолет у него отобрали в памятной драке, а прыгать с моста или делать петлю — это он полагал ниже своего достоинства.       «Приказ должен быть исполнен, не попишешь. Не буду пока помирать. Но как все сделаю — обязательно пущу себе пулю в череп, и холодным уже поеду домой. Чтобы никто не сказал, что Данковский — бесчестный человек».       С этими мыслями Данковский покинул кабак. На улице было совершенно серо и отчего-то очень волнующе. Старики, игравшие на балконе в свою игру, забыли обо всем и стояли, нервозно вглядываясь вверх. Кот пропал, и вообще — было нездорово тихо, как в склепе.       Когда Данковский выходил из двора на улицу, все вокруг осветилось светом.       Сначала показалось, что просто солнце пробралось через тучу, но потом до города донесся гул с небес. Повернув голову, Данковский застыл на месте и зажмурился. Его глаза вдруг прожгло вспышкой. На месте британского «Левиафана», без каких-либо предтечей, вдруг расцвело яркое и огненное, точно рядом с Землей родилась новая, пышущая адским пламенем, звезда.