Сейчас я с тобой

— А где Фуркуад? — спрашивает Хутен. У него тон непринуждённый, светский, будто они встретились на банкете, на каком-нибудь чёртовом званом ужине. Словно на Алекс длинное платье, переливающееся тонкими вставками из чернёного серебра — серебро не очень подходит к её глазам, но выбирала мама, с ней сложно спорить. Словно Хутен наконец-то повязывает галстук — синий, это было бы вычурно, но хорошо сочеталось бы с платьем Алекс — ему ведь так к лицу галстуки. Словно они оба — и Алекс, и Хутен — в тепле, уюте. В привычной обстановке. В безопасности. Но всё совсем не так, и праздный, чересчур спокойный вопрос Хутена звучит раздражающе, ненужно, несносно. Так…по-хутенски. Потому что атмосферы званого вечера и в помине нет. Потому что на Хутене грязная, пропотевшая насквозь, неприятно прилипающая к телу клетчатая рубашка. И никакого галстука. Потому что у Алекс совершенно обветрились и противно шелушатся от сухого и пыльного вьетнамского ветра губы, жёсткий воротник походной рубашки натёр шею, а волосы кисло пахнут спреем от насекомых. Потому что у них связаны над головой руки, чёрт возьми. Но Хутен смотрит на Алекс внимательно, пристально, склонив лохматую голову к плечу этим своим раздражающе очаровательным жестом, словно ждёт ответа на свой дежурный, ничего не значащий вопрос. Словно давно не видел Алекс и очень соскучился. Алекс смущается против своей воли, крутит связанными, ноющими запястьями на пробу: — Я оставила мужа в отеле. Думает, что я покупаю себе шляпку. — Наш маленький Фуркуад живёт в счастливом неведении? — заразительно смеётся Хутен. — А если мы так и останемся здесь, а он, бедняга решит, что тебя украли злые портные? Он же все бутики разнесёт! — Не пытайся давить мне на совесть, — бурчит Алекс. — И его зовут Эдвард. И ты это знаешь. Хутен улыбается обезоруживающе: — Точно. Всё время из головы вылетает. Ты так редко о нём говоришь…как его? Видишь, опять забыл. Алекс пытается на него рассердиться, честно. Или обидеться. Отвернуться, насколько хватит верёвки, и не разговаривать, пока они оба не освободятся и не разойдутся в разные стороны. У неё не получается. Как всегда. Потому что у Хутена до сих пор горит в глазах невероятное изумление, вспыхнувшее, когда Алекс его находит. Находит связанным, потрёпанным и подвешенным за руки к каким-то старым строительным лесам. У Хутена растрёпанные волосы — настоящее птичье гнездо на голове — и разбитые в кровь губы, которые он постоянно, машинальным движением облизывает. Хутен выглядит ужасно. Но Алекс смотрит и не может наглядеться. Хутен выглядит ужасно, разбито и…совершенно необоснованно счастливым, когда видит Алекс, вбежавшую на склон. Сначала. Потому что тут же он принимается брыкаться, извиваться и ругаться так неистово и заковыристо, что Алекс не узнаёт и половины слов. Зато яростное «Не смей трогать её, ублюдок!» она слышит очень хорошо. И вьетнамские бандиты слышат тоже, и на них, кажется, даже действуют угрозы Хутена, потому что они действительно не трогают Алекс. Просто подхватывают аккуратно — излишне аккуратно — и привязывают рядом с другом. — Ты била их палкой, — сообщает потом Хутен неуместно радостно и восхищённо. — Ты действительно лупила их какой-то грязной корягой, леди Александра! Алекс с удовольствием стукнула бы палкой и Хутена. За то, что полез в неприятности. За то, что полез в неприятности без неё. За то, что так стал дорог ей, что она без раздумий полезла в неприятности следом. — А ещё леди, — хихикает Хутен. А потом всё же настраивается на более практичный лад, потому что вскидывает голову, смотрит на верёвки, стягивающие руки Алекс, и в чужом взгляде она видит тревогу. — Будешь так вертеться, — сообщает Хутен обеспокоенно, и, чёрт возьми, Алекс до сих пор — каждый раз — неловко, когда он так открыто и бесхитростно показывает, что волнуется за неё. Переживает так, как никогда не переживает Эдвард, уверенный, что командировки его жены исключительно мирные. — Сотрёшь руки до крови. Мы же не хотим этого, верно? — Верно, — соглашается Алекс, и Хутен улыбается ей, солнечно и зубасто. — Умница моя! Ветер Вьетнама, сухой, колючий и царапающий, раскачивает конструкцию, к которой их привязали, заставляет старые деревянные сваи поскрипывать. Дует в затылок Алекс, выхватывает пряди из причёски грубо, кидает их в лицо Хутену, опутывая, словно прозрачной тёмной сетью. Хутен отфыркивается смешно, ловит пряди губами, словно телёнок, и у Алекс — по-прежнему, как раньше — переворачивается что-то в груди от его улыбки. Она правда думала, что брак заставит её забыть. — Леди Александра, — заявляет Хутен насмешливо. — Ваши волосы хоть и прекрасны, но явно не знакомы с хорошими манерами. Как она ошибалась. -…Впрочем, как и их обладательница. Как наш утончённый Фуркуад тебя терпит? Разве это вообще возможно, забыть Хутена? — Я не могу их убрать, — отрезает Алекс сердито. — Ты же сказал мне не вертеться. И честно, она благодарна Хутену за предупреждение, потому что запястья ноют, горят, и, наверняка, кожа на них уже содрана до крови. — Давно ли моя прекрасная леди стала такой сговорчивой? Хутен улыбается вновь, всё с тем же выражением насмешливой нежности, которое Алекс ненавидит. Ненавидит, потому что готова ответить тем же. Потому что её сердце рвётся — из роскошного гостиничного номера, из собора, в который всё-таки затащила их с Эдвардом мама, из изысканного ресторана — всегда рвётся к Хутену. На любую, самую каменистую гору. К любому, самому холодному озеру. В любые, самые непроходимые джунгли. Туда, где Хутен будет рядом. Будет подкидывать загадки одну за другой. Будет бежать рядом, продираясь сквозь заросли, оскальзываясь на камнях, спасаясь от какого-нибудь очередного воинственно настроенного племени. Будет неприлично шутить, несносно себя вести, стрелять своими шальными — совершенно очаровательными — глазами и пытаться стащить и продать очередную музейную ценность. Туда, где Алекс сможет за ним присмотреть. И спасти, вытащить из очередной передряги. Не позволить кому-нибудь забрать её Хутена у неё. Ну и может, разрешит пару раз спасти её саму. Так, для порядка. Она же вроде в этой сказке принцесса. И её рыцарю всё же пора решить загадку. — И как же мы выберемся? — Повертеться всё-таки придётся, — признаёт Хутен после непродолжительных раздумий. — Эта конструкция чертовски старая и хлипкая, и если мы её раскачаем как следует, то спорю, что сможем развалить нашу темницу на щепки. — Так себе план, — честно отзывается Алекс, и Хутен улыбается ей так довольно и ласково, словно даже не пытается слушать. И он уже раскачивается в своих путах, поэтому Алекс просто приходится присоединиться, превозмогая тянущую боль в запястьях. — Но у нас нет выбора, верно? Деревянная конструкция скрипит под их весом и под напором ветра, наклоняется к земле неумолимо. Путы, бывшие сперва невыносимо жёсткими, разбалтываются, и Хутен ругается сквозь зубы, болтая ногами в воздухе, пока Алекс подстраивается под его темп. — Ты снова превратила себя и меня в «нас», — говорит Хутен, запыхавшись, нежно, слишком нежно и грустно, чтобы Алекс могла и дальше размышлять логически и разумно. — Откуда взялись эти «мы»? Я думал, теперь есть только я… — Я с тобой, — выдыхает Алекс, стараясь раскачиваться в такт с Хутеном. — Ты правда хочешь сейчас поговорить? — Ты с Фуркуадом. — Сейчас я с тобой. Сейчас. Они как-нибудь потом поговорят о том, что Алекс хочет быть с Хутеном всегда. Алекс всё-таки учёный, а не спортсменка. Она устаёт раскачивать основу своей шаткой темницы, дышать получается только с присвистом, причёска разматывается окончательно, и в груди, за рёбрами уже больно. Но скрип деревянного столба, поддерживающего балку, на которой они висят, уже звучит как протяжный стон, срывающийся скрип, и Хутен поддерживает Алекс — их обоих — быстрой, прерывистой, задыхающейся смесью похвал и ругательств. Рухнувшая балка поднимает тонну мелкой песочной пыли и щепок, трескается пополам, и Алекс, пытающаяся прийти в себя, избавиться от раздражающего комариного писка в ушах, слышит, как Хутен бормочет что-то рядом. А потом её переворачивают на спину нежно, придерживают голову руками. У них обоих всё ещё связаны руки — ворсинки разболтавшейся верёвки Хутена щекочут Алекс щёку. И у друга снова кровоточат губы — это первое, что она видит. А потом чувствует — он пачкает ей лоб липкими каплями, когда целует торопливо. — Алекс, — хрипит Хутен, задыхаясь. — Алекс, ты цела? — Вот видишь, — бормочет Алекс. Её голос такой же сиплый, как сдувшийся шарик. — «Мы» справились. Моё «мы» снова сработало лучше, чем твоё «ты и я», ты, самоуверенный, назойливый… Хутен целует её ещё раз. Снова в лоб, снова липко и нежно. — И кто теперь вытягивает губы трубочкой?.. — сипит Алекс. Она не собирается говорить Хутену, что смущена. Ни за что. И что поражена — тоже. И что сердце заходится в груди в тоскливом трепетании — тоже. И что она хочет ещё один поцелуй больше, чем новый экспонат в Британский Музей — тоже. Хутен смеётся над её головой, смеётся с облегчением и грубоватой нежностью. Так же, как смеётся всегда, когда их с Алекс авантюра заканчивается хорошо. Но теперь в эту смесь эмоций вплетается ещё и смущённая неловкость: — Кто говорит о романтике? У меня нарушена координация после падения! Они справятся с этим. Обязательно. — Ну что, вернём тебя под тёплое крылышко мистера Фуркуада? — говорит Хутен, отчаянно пытаясь вернуть в голос прежнюю браваду. — Или наше «мы» всё ещё в силе, и ты поможешь мне догнать наших новых вьетнамских друзей? Мы с ними не успели обменяться кольцами братства. — Я с тобой, — отрезает Алекс решительно, пока Хутен неловко ищет связанными руками в кармане перочинный нож. — У меня тоже есть пара обрядов вечной дружбы для них. Хулиганская ухмылка Хутена блестит ярче лучей полуденного вьетнамского солнца. — Значит, всё же «мы», — говорит он довольно. — Побьём вьетнамцев палками. Моя милая боевая леди. Нет, правда, потом Алекс точно скажет Хутену, что вовсе не хочет, чтобы их «мы» когда-нибудь заканчивалось. Обязательно.