солнце поднимается

Cry of Fear, Afraid of Monsters (кроссовер)
Джен
PG-13
Завершён
31
автор
Размер:
9 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
31 Нравится 6 Отзывы 4 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
      Я всегда думаю. Когда находишься здесь постоянно, понимаешь, что больше заняться нечем. В клинике не так много развлечений: есть групповые палаты по соседству — там живут парни более нормальные, чем я, но мой психиатр обещал отрекомендовать мое состояние как стабильное, чтобы меня тоже могли туда перевести; еще есть групповые терапии, но все привыкли называть их сходками. Особо чувствительные туда не ходят, но большинство, включая меня, — да. Сходки созданы с целью ободрять нас, внушать нам уверенность в себе. Там мы почти не обсуждаем проблемы, только делимся успехами. В остальном я контактирую с окружающими только на приемах у своего доктора и в столовой. И, разумеется, записываю все интересное, что происходит со мной. Такого немного, но я надеюсь, что сумею накопить достаточно хороших историй, чтобы когда-нибудь через годы открыть записную книгу и понять, что жизнь всегда была не так уж плоха.       Похоже, я успел стать оптимистом.       Мою книгу мне разрешили оставить. Доктор сказал, что она хорошо повлияла на меня, помогла мне. Странно верить его словам, но у меня не остается выбора. Мы обсудили с ним то, что я сделал под влиянием эмоций. Убийство двух полицейских едва ли стоило половины моего душевного здоровья, но я должен верить в это, чтобы быть в порядке. Я уже не знаю, что правда, а что ложь, во что верить. Просто хочется оставить все позади. Спрятать куда-нибудь под груду вещей, на самое дно коробки. И как хорошо, что это «все» помещается в паре записных книжек.       Так вот, я очень много думаю. Нет ни одного момента в моей нынешней жизни, когда моя голова была бы пуста. Общеизвестный факт — это сводит с ума, а доказательством является место, в котором я сейчас нахожусь. Не знаю, кого мне нужно благодарить за то, что я чувствую себя спокойно. Доктор тоже говорит, что я стабилен, несмотря на множество мыслей, как плохих, так и хороших. Это не значит, что меня могут отсюда выпустить, но я уже давно понял и принял неизбежность своего положения.       В последнее время меня все чаще навещают мысли о школе. Если делить мою жизнь на «до» и «после» (док говорит, это нормально), то последние классы самые знаменательные для моего «до». Тогда я пытался бросить колоться, тогда были напряженные отношения с мамой, тогда был Дэвид и я познакомился с Софи. Короче говоря, мое «до» оборвалось на самой своей кульминации.       Наша школа была небольшая и не особо популярная. Она находилась в дальнем районе Стокгольма, и по обыкновению в нее попадали только те, кого не взяли куда-нибудь получше, либо живущие слишком далеко от центра. В классе у меня не было друзей. Был однажды парень, которого я приглашал в гости и с которым мы смотрели кинофильмы в детстве, но он еще в четвертом классе переехал, и я остался один. Теперь уже и не вспомню его имени. Что касается остальных, то я не могу сказать, что они не нравились мне. Скорее было наоборот. Это проявлялось в некоторых их шутках надо мной, но помимо этого мы нейтрально относились друг к другу. Был, конечно, Дэвид, но он совсем другая история.       И я тогда был не таким, как сейчас. Проще, легче на подъем, веселее. Больше любил жизнь. В основном потому, что в ней были такие замечательные вещи, как сигареты и наркотики. Сейчас мне это запрещено, но если быть честным, то иногда меня раздирает желание порезать себя в кровь и получить капельницу. Тогда я был занят учебой и поисками работы, чтобы оплатить свои «увлечения», и эти занятия отнимали большую часть моего времени. Учился я средне, но хотел и мог намного лучше, а потому приходилось лезть из кожи вон. В одиночку все это выматывало и утомляло, усмиряло пыл, но мама мне помогала (само собой она не знала о том, на что я зарабатываю). Она все чаще начинала твердить о будущем, о лучшей жизни, о том, как сильно я должен стараться. Но она никогда не давила на меня, и я все еще считаю ее самой чудесной женщиной на свете.       Мы жили в небольшом домике на окраине Кирквилла, и большинство моих одноклассников были моими соседями. В материальном плане они намного превышали мой уровень, и их дома выглядели чисто, светло, уютно. Трава во дворе всегда скошена, доски гаража выкрашены, на окнах плотные шторы, а внутри — просторно. У нас с мамой не было машины, и ремонт мы в последний раз делали настолько давно, что я с трудом припоминаю то время. Но я не желал променять свой дом на что-то лучшее. Я искренне любил его и до сих пор вспоминаю о нем как о месте, где все еще есть то, что может меня осчастливить. И сравнивая его с тем местом, в котором я нахожусь сейчас, трудно не любить его еще сильнее.       Из этого рассказа я сам себе кажусь лучше, чем я есть. Наверное, весь свой негатив и способность правильно описывать самого себя я утратил на своей первой книге. Мне нужно постараться не преувеличивать свои положительные поступки над отрицательными, хотя реализм — последнее, что необходимо в моем состоянии. Сейчас я бесповоротно изменился, стал больше похож на себя «до», то есть более общительным, добрым, спокойным. Причины этой перемены не самые лучшие, но порой нам просто приходится жить с тем, что мы имеем, как бы сильно это нас ни разрушало. Поверьте мне, я знаю. Поэтому я здесь.       Наверное, катализатором перемен во мне стало появление Софи. Никогда прежде я не пробовал делить свою жизнь на части, но сейчас, пытаясь разобраться в воспоминаниях, я точно знаю все отправные пункты своих изменений.       Помню первый день, когда ее привели в класс посреди урока и стали представлять новым одноклассникам. Она не выглядела воодушевленной своим появлением и ни на кого не смотрела, только разглядывала свои сцепленные пальцы. Может быть, покажи она себя по-другому тогда, смогла бы прижиться среди учеников. Но ее отчужденность никому не понравилась, и после ее стали недолюбливать, дразнить. Софи — хорошая девушка, была тогда и есть сейчас, она не заслужила травли.       Ее посадили за соседнюю парту слева. Я сидел в самом конце класса, у стены, и всегда был там один, пока не появилась Софи. И чего я ожидал меньше всего, так это того, что мы подружимся. Что я поймаю на себе ее нескрываемый взгляд во время урока. Я смотрел на нее недружелюбно — она любопытно, на мои угрюмые гримасы она отвечала улыбкой. Я очень долго и глупо не понимал, а затем и не принимал того простого факта, что она хотела со мной подружиться, поэтому ей приходилось делать первые шаги самой. Вспоминая это, мне очень трудно не стыдиться своего поведения.       Впервые она заговорила со мной во время математики, попросила списать. Я с неудовольствием и раздражением отдал ей свою тетрадь, хотя тогда еще не знал, что в математике она разбирается лучше меня. После она села со мной в кафетерии.       Я хочу сказать, что кафетерий в нашей школе был огромен. Он занимал весь первый этаж одного из блоков, и мест там хватало всем до единого. Большинство учеников любили собираться группами и небольшими кучками, выбирать себе столик и сидеть за ним. У Софи был выбор из множества свободных мест, но села она за мой столик. Самый дальний и одинокий. В тот момент я должен был либо лопнуть от раздражения, то есть закрыться от окружающего мира и уйти в себя, либо все-таки сдаться и заговорить с ней. Я выбрал второе. Этому было много причин, но назвать какую-нибудь из них конкретно я не могу. Возможно, уже тогда она мне нравилась.       Софи — красавица. Она одевалась просто, без излишества и изящества, но это нисколько не портило ее внешний вид, а говорило о том, что она не старалась выглядеть лучше других. У нее мягкий характер и доброе сердце, хотя она поразительно сильная личность с крепкой выдержкой. Она не умела постоять за себя, а потому терпела насмешки и издевки одноклассников, справлялась со своей ранимостью, тратя на это большие душевные силы.       Большую часть нашего знакомства я чувствовал себя так, словно держал в своих руках ее истерзанное, обливающееся кровью сердце.       Так вот, она села за мой столик, и я заметил, что она очень красивая. Это замечание было где-то между раздражением и недоумением. Софи так громко опустила поднос на стол, что привлекла внимание некоторых других людей, включая наших одноклассников. И мне очень хотелось закатить глаза или встать и уйти прочь. Но я остался сидеть, засунув руки в карманы и выжидающе глядя на нее, как будто она должна была вот сейчас же рассказать мне, что и зачем делает.       Она не пустилась в объяснения и не стала ни в чем признаваться, а сказала только:       — Привет, Саймон.       И принялась за свою еду.       Мне оставалось лишь ответить ей тем же. В тот момент я чувствовал себя растерянно. Не хотелось отшивать ее (все же, думаю, она уже тогда мне нравилась), но в то же время очень хотелось побыть в одиночестве. Если честно, без него я чувствовал себя неуютно, как без кожи или, например, без штанов. Хотелось как-то выкрутиться, сбежать от компании, но я не мог пошевелиться и сидел на стуле, словно прикованный. Смотрел, как Софи ела и удивленно поглядывала на меня время от времени.       — Ты не будешь яблоко? — спросила она, когда убрала свой огрызок на пустую тарелку. Я покачал головой, и она взяла мое целое яблоко. — Извини, я сегодня готова съесть за двоих, — она неловко усмехнулась и пожала плечами.       И, пожалуй, именно с того момента мое раздражение исчезло насовсем. Как бы странно это ни было, до меня только тогда дошло, что Софи — девушка. Это поразило меня и смягчило мое отношение к ней, ведь я совсем не общался с девушками, а с парнями только наркотой да сигаретами менялся.       — Кстати, Саймон, — она достала из своей сумки мою тетрадь и протянула мне через стол. — Большое спасибо. У тебя во втором номере две ошибки. Стоит исправить, пока мистер Хедберг не собрал работы.       Я мог бы забрать назад свои слова о раздражении, но я только удивился.       После этого Софи почувствовала свободу и стала общаться со мной чаще и охотнее. Я и сам постепенно привыкал к ней. Так много времени я провел в одиночестве, что появление другого человека в моей небольшой жизни стало настоящим открытием. Мы с Софи почти все время проводили вместе, она несколько раз давала мне свой номер телефона, а я знал, где она жила, и иногда провожал до дома. Ее родители меня не любили, и я хорошо понимал, почему — едва ли парень с таким видом, как у меня, внушал доверие. Скорее наоборот. А моя мама очень любила Софи, поэтому Софи всякий раз с нетерпением и предвкушением ждала, когда я приглашу ее к себе домой.       Я долго держался закрыто, старался не пускать ее глубоко в свою жизнь, чтобы она не смела цепляться за нее и вплетаться в нее. Я понимал, к чему шло дело, и всей душой не хотел этого. Но это Софи, и в конце концов я сдался. Я открылся ей тоже, стал общительнее, приветливее. Ее это несказанно радовало, она чувствовала доступность и честность с моей стороны и вовсю ее использовала: водила меня по разным местам, заставляла сидеть в доме ее родителей, звонила по вечерам.       Я влюбился.       Если мое чувство к ней можно так назвать. Я боготворил Софи. То, как она держалась с людьми, и то, какой она была внутри, — это восхищало меня, приводило в восторг и упоение. Мне нестерпимо хотелось сделать для нее все и сразу, но я не мог дать ей даже самой малости. Ей нравилось мое общество, она любила заботиться обо мне и веселить меня. Софи ворчала, что я хмур и мрачен, пассивен, уныл и что ее это расстраивало. Но после этого она всегда улыбалась, как будто и такой я был самым лучшим.       Неуютные чувства пропадали под теми впечатлениями, которые я для себя открыл, влюбившись в Софи. Одиночество и разочарование перестали быть моими спутниками, на их место пришла она. И где-то очень далеко, на самой окраине души, мне было больно. Софи ломала меня. Иногда я прислушивался к себе, и мне чудился звук, с которым трещит гнилое дерево. Тогда и сейчас я затрудняюсь это объяснить. Понимаю чувствами, но не могу передать словами. Думаю, это было зарождением того, во что вылилась позже моя травма. Может быть, это было частью Каркасса.       Временами я замечаю за собой, что сравниваю реальную жизнь с той, которую изобразил в своей книге. Это и не удивительно, ведь книга и есть моя жизнь. Ее сердце — страдания, печали, радости. Пульсирующий запутанный клубок эмоций, событий и людей, которые когда-либо были в моей жизни. Теперь моей основой стала она. Так, когда я вижу Софи, я непременно вспоминаю кровавую тушу, подвешенную на цепях; доктор Пурнелл без противогаза кажется мне чужим, незнакомым человеком. В моей памяти живы картины, в которых я размозжал ему череп, пока голова не смялась и не брызнула кровь. Признаться честно, иногда мне совестно смотреть ему в глаза, как будто он может увидеть все негативные чувства, которые одолевали меня по отношению к нему когда-то. И потому что мы оба знаем о том, что он читал мою книгу.       Спустя полгода после того, как у меня появилась Софи, в мою жизнь пришел Дэвид. Дэвида Лизерхоффа знал каждый человек в школе, как и то, что он был странным. После того, через что мы прошли вместе, я скорее назову его несчастным. В том же смысле, в каком я называю несчастным себя. Я думаю, что он тоже был болен, но едва ли кто-то помог ему. Никто его не любил, и друзей у него не было — кроме меня и Софи, разве что. Я не могу представить, где он сейчас. Легче будет представить, что его уже нет.       Дэвид был моим одноклассником, но до определенного момента моей жизни мы с ним не пересекались и едва знали, как друг друга зовут. Ходили слухи, что он употреблял нечто такое, отчего крыша едет, но я не знал, правда это или нет. Позже мне представилась возможность узнать.       Он догнал меня во дворе школы, когда я шел на дополнительные занятия. На улице стоял мороз, начало декабря ознаменовалось серыми заморозками и короткими редкими снегопадами. Я захотел обернуться, но Дэвид ухватил меня за плечо и подтолкнул к школе. Со стороны мы выглядели, как приятели, но я очень отчетливо помню свое удивление и желание сродни страху поскорее отвязаться от него.       Несмотря на то, что мы учились вместе всю жизнь, Дэвид сильно отличался от меня внешне. Я больше был похож на ребенка, а он — на взрослого мужчину. Он был высок, плечист и имел осунувшееся, больное лицо уставшего человека. Его мешки под глазами вызывали сочувствие и подозрение, а морщины вокруг рта делали его старее восемнадцатилетнего подростка. Темные спутанные волосы в странной манере спадали ему на лоб и слегка вихрились на затылке. Так близко я видел его в первый раз и жадно разглядывал из-за капюшона.       — Привет, Саймон, — сказал он. — Чем увлекаешься?       Я неосознанно изменился в лице, принял враждебный и недоверчивый вид. Я понял, о чем он спрашивал, но не знал, зачем ему эта информация.       — Не особо много чем, — ответил я. Голос мой звучал уверенно и резко, а слова были неопределенны, что служило для него намеком отвалить от меня.       Но Дэвид только крепче прижал меня за плечо и слегка встряхнул. Мне это не понравилось. Ощущение, будто я попадал в неприятность, росло с каждой секундой нашей встречи.       — Хочу предложить тебе кое-что. Не знаю, по этой ты части или нет, но в курсе того, что ты увлекаешься.       — Мне ничего не надо, — сразу же ответил я и захотел пойти быстрее, но Дэвид мне не дал.       — Ты уверен? Я не буду брать деньги. Я просто отдам их тебе. А ты делай с ними, что хочешь.       Я бросил на него хмурый взгляд из-за капюшона и увидел, что лицо у него искажено несчастьем и безнадежностью. Он смотрел на меня, как на свой последний шанс. Мой дар речи пропал на несколько долгих секунд. От вида Дэвида мне стало неуютно, тошнотворно плохо, но хуже всего то, что я почувствовал понимание. И сострадание.       — Что это? — спросил я, уже зная, что не откажу ему. — И почему так хочешь избавиться?       — Таблетки от одного поставщика. Я… подсел, — признался он. — Хочу избавиться, но не могу. Никак. Вот понимаешь, хочу, но никак. Бывало у тебя такое?       — Бывало, — честно ответил я. Когда он говорил об этом, я думал о морфине и о своей матери.       — Просто забери их. Можешь выкинуть или вкинуться — делай с ними, что угодно.       — Хорошо. Когда?       Мы поднялись по лестнице и остановились на крыльце школы. Дэвид отпустил меня, но положил руку мне на плечо. Я расценил это как знак просьбы и доверия с его стороны.       — Сегодня. Жди здесь после занятий. Я принесу.       Таким было мое знакомство с Дэвидом Лизерхоффом. Я не подозревал, что нас свяжет нечто большее, чем эта встреча после школы и те таблетки, которые он мне передаст. Как ни странно, с того самого момента, когда он попросил меня о помощи, я почувствовал к нему и близость, и отвержение. Дэвид напоминал мне меня самого. Я думал, что он моя худшая, запущенная копия. Эта мысль была правдой — после аварии я стал очень похож на него. Но Дэвид не нравился мне, и я ничего не мог поделать с желанием держаться от него подальше. Но и бороться с притяжением к нему я не хотел. Он вызывал во мне противоречивые чувства, но, в отличие от чувств к Софи, все они были отрицательными.       После такого мы с Дэвидом не могли остаться друг другу никем. То, что он сделал, было почти откровением. Как он позже мне рассказал (я удивлен, что помню этот момент), он выбрал меня не наугад и не потому, что я подвернулся под руку. Возможно, он испытал по отношению ко мне то же, что и я к нему.       Когда мы в первый раз после того встретились в коридоре (я шел один, он — с компанией), не смотреть друг на друга не вышло. Мы обменялись взглядами, характер которых я все еще не могу объяснить. Как будто с тех пор я был его братом. Я боялся, что преувеличиваю, но страшился зря — я понял все правильно.       Не прошло много времени, как мы с Дэвидом начали здороваться при встрече, останавливаться по дороге в класс, и я разговаривал с ним, если рядом не было его друзей. В эти моменты, когда я не мог пройти мимо него и не остановиться, мне казалось, что Дэвид мне нравился. А потом, стоило ему исчезнуть из виду, я спрашивал себя: почему я с ним вожусь? Это было на меня не похоже, и я корил себя за чрезмерную открытость. Мне казалось, что это влияние Софи.       Мы с Дэвидом не были друзьями. Но и не-друзьями нас назвать было трудно. Как и врагами.       Однажды он поймал меня в коридоре перед Софи. Подошел, перекинул руку через мое плечо, как будто мы были старыми товарищами. В тот момент он явно был пьян, и я задался вопросом, как долго длилось это состояние и успел ли его кто-нибудь заметить. Софи смотрела на меня широко распахнутыми от удивления глазами, словно Дэвид Лизерхофф был не Дэвидом Лизерхоффом, а кем-то намного хуже.       Я не хотел объяснять Софи, откуда знаком с ним, а потому поспешил пихнуть его и дотолкал до самого мужского туалета. Там я злился, потому что Софи — последняя, кто должен знать о моих увлечениях наркотиками. Я выливал свою злость на Дэвида, пока он не разрыдался, съехав по двери туалета. Тогда все мои слова исчезли, ярость сменилась удивлением и страхом. Во время следующих уроков мне пришлось отводить его домой, слушая его плач. Дэвид со мной не разговаривал, и я не знал причину его состояния. Когда мы оказались дома, он едва сумел успокоиться: молча сидел на кровати, прикрыв руками лицо, и стучал ногой по полу. Спрашивать ни о чем я не стал, только принес ему воды и решил уйти, вопреки беспокойству.       От этой ситуации мне стало не по себе. Волнение обуяло меня, в результате чего, чтобы отмахнуться от странных тяжелых чувств, мне пришлось вколоть себе морфин. Я был дома, вечером, совершенно один и грозился быть замеченным мамой, но все же не мог удержаться. В то время, когда Дэвид и Софи свалились мне на голову, я часто так делал. В итоге это обернулось против меня и вылилось в еще большие страдания.       Я уверен, что моя мама тогда знала меня так же хорошо, как и я себя. Она видела во мне доброго, рассудительного и замкнутого юношу, но не сомневалась, что существует мрачный и злой Саймон с самоуничижением в душе. При ней я никогда не поддавался приступам агрессии, для нее я сохранял самые лучшие свои эмоции, потому что любил ее. И сейчас я уверен, что любовь к матери — единственное чувство, которое не умрет во мне никогда.       Она знала, что во мне есть не только хорошее, не только старательность, усердие, желание радовать. Но она не знала о моих «увлечениях». Она не жила моей жизнью, как и я не жил ее жизнью. Когда мы оба возвращались домой и проводили время вместе, начиналась совсем другая, наша жизнь. Воспоминания о ней являются живым огнем посреди темного леса, в который обратилось мое сознание. Звезда, за которой я из раза в раз иду по мрачным улицам Стокгольма, оглушенный пистолетными выстрелами, с онемевшей от отдачи рукой, с гноящимся и разлагающимся разумом.       В Кирквилле сияло поднимающееся воскресное солнце, на улице перекрикивали друг друга птицы, иногда мимо проезжали машины и велосипедисты бренчали звонками, дети бегали во дворах и на дорогах, — Кирквилл был маленьким, но очень живым городом. Я жмурился от солнца, на столе плавно покачивалась кружевная тень занавески, через открытое окно ясно лились звуки улицы. Мама делала завтрак, а я смотрел на соседние дома и думал о том, что нет ничего прекраснее этих мгновений. В те короткие моменты я не понимал, почему я колюсь, почему я угрюм и закрыт, почему мне бывает иногда так больно от одиночества. Ведь солнце все еще вставало над землей. Чем хуже был я?       Теперь за моим окном неприветливый, холодный фасад клиники, а солнце встает с другой стороны здания. Но я не перестаю возвращаться к тем ясным минутам. Иногда я опасаюсь, что воспоминания могут выцвести от старости, как рисунок на бумаге. И если бы я мог запирать и отпирать замки своей памяти в любое время, то наверняка оставлял бы эти воспоминания для самых темных пор.       Мама узнала о моем пристрастии в не самый лучший момент (для меня тогда было поистине тяжелое время, но если вы спросите кого-нибудь, то вам ответят, что лучших, удобных и удачных моментов для такого не бывает). То было после моего признания Софи. Я находился в худшем своем состоянии за всю мою жизнь «до». Вина, горечь, обида и ненависть копошились во мне неспокойно, потом рвали и метали, а затем прорезали себе путь через мою плоть наружу. Так я попал к Дэвиду, где мы посреди ночи лежали на подъездной лестнице под кайфом от того, что у него нашлось. А утром я брел по переулкам Стокгольма до метро, пробираемый нездоровой лихорадкой. Голова кружилась, очертания окружающих расплывались, плавно кренились в стороны, и мне казалось, что я падаю. Когда я уснул на скамейке в метро, укрывшись курткой и обняв сумку, мне снились бредовые кошмары в черно-красных тонах. Я проснулся и лишь от онемения не смог оттолкнуть женщину, которая наклонилась ко мне с вопросом, все ли со мной в порядке. Я сбежал от нее на слабых ногах и заскочил в поезд, ошалело озираясь по сторонам. Мне казалось, что если я не сяду, то упаду. Во время поездки перед глазами мелькали уродливые, безобразные картины, в ушах звенели собственные и чужие крики, чей-то визг. Лицо горело, тело непослушно тряслось. Я старался сохранить ощущение реальности, но меня словно утягивало внутрь собственной головы — образы оживали и плодились вокруг. Я приложил много усилий, чтобы не отключиться до приезда в Кирквилл, и, когда поезд остановился на станции родного города, я уже чувствовал полное бессилие и огромное желание упасть. К счастью, я быстро добрался до дома.       Там меня ждала мама. Она сидела за столом и беспокойными глазами смотрела на мой последний использованный шприц, который я в приступе забыл выбросить и который лежал теперь на столе. Она подняла на меня глаза, и выражение ее лица исказилось в удивленном испуге. Я отключился.       В промежутке между тем, как я потерял сознание дома, и тем, как очнулся в больнице, в моей голове жил самостоятельный и независимый мир, мне не принадлежащий. Некоторые галлюцинации, которые я тогда видел и запомнил, попали в мою книгу. Некоторые монстры из книги родились именно тогда.       Те два дня казались мне самыми безнадежными в моей жизни. И я рад, что не мог тогда представить себе что-нибудь ужаснее.       Когда мама пришла в мою палату, мне стало настолько совестно и больно, что я разрыдался. Я рассказал ей о Софи и о Дэвиде, о наркотиках, о том, что я не в порядке. Она обнимала меня, и жалела, и ничего не говорила о шприцах. Я выл на ее руках, раздираемый раскаянием и жалостью к самому себе. А дома, после долгого отдыха, я извинялся перед ней на коленях, больной и замученный. Если бы это хоть что-нибудь исправило, хоть немного притупило боль.       Честно говоря, я до последнего боролся со своими чувствами к Софи. Мы проводили так много времени вместе, дружили уже не первый год, знали друг друга до самой незначительной мелочи, и иногда мне казалось, что мы уже встречались. Когда мы делали что-то вдвоем, я думал, что мои чувства взаимны. И в то же время я не признавался ей, не говорил «ты мне нравишься» или «я тебя люблю», не предлагал ей стать моей девушкой. Я знаю, что виной этому был мой страх быть отвергнутым. Софи была для меня особенным человеком — первым другом, первой и единственной любовью. Она занимала в моей жизни отдельное место. Я не мог привязать ее к школе, к дому или к своей личной жизни, но она все равно всегда была где-то рядом, везде одновременно.       Первым разговором, пошатнувшим ее доверие ко мне, стал разговор про Дэвида.       — Все говорят, что вы друзья, — сказала она после обеда в кафетерии. — И я часто вижу вас вместе. Когда ты с ним познакомился?       — Это вышло случайно. Он просто попросил о помощи, и я помог.       Я старался говорить об этом равнодушно, но она нахмурилась.       — Он увлекается наркотиками, Саймон.       — Я знаю.       — А ты?       Я запнулся.       — Нет.        Это была всего лишь секунда, но, глядя в глаза Софи, я пожалел о ней.       — Это не шутка, Саймон!       — Я знаю, Софи, — сказал я и серьезно посмотрел на нее. — Нет, я не употребляю наркотики. Они для конченых придурков.       Я знаю, почему я тогда соврал. Потому что это было удобнее, чем говорить правду. Правильнее. Я считал, что так будет лучше для нас обоих. Софи могла разозлиться и расстроиться, если бы я рассказал ей о морфине, и тогда я потерял бы ее. А этого мне ни за что не хотелось. К тому же, тогда я уже мог назвать себя конченым придурком, пусть по сравнению с теперешним мной это и было бы правдой лишь наполовину.       Я помню, как многими месяцами позже она указывала на мою грудь и говорила, что я лжец. Это была наша первая, очень серьезная ссора. И последняя, потому что потом случилось то, что случилось. Когда я решил, что больше шансов вернуть Софи у меня нет, я признался ей. Это было в полупустом коридоре школы на перемене. Она стояла, скрестив руки на груди, а я тупился в пол и нервно переступал с ноги на ногу. У меня третий день тряслись руки, а от волнения вскипала кровь и заплетался язык. Криво я сказал ей, что любил ее все эти годы. Софи была шокирована этим, и почему-то я тоже удивился. После минутного раздумья, пока я убивался надеждой, она нежно погладила меня по руке.       — Я не знала, Саймон… извини, ты мне тоже нравишься, но только как друг.       Мне показалось, что на меня рухнуло что-то громоздкое. Упало прямо на голову и зазвенело в ушах. Какое-то время я ничего перед собой не видел, и мне казалось, что упал я сам. Но потом голос Софи прозвучал где-то рядом, и я осмысленно посмотрел на нее.       — Как ты себя чувствуешь, Саймон? Ты выглядишь плохо.       У нее на лице я увидел беспокойство и остатки прежнего удивления. Какое-то темное чувство проснулось во мне, желание утвердиться, словно я был не человеком, а грязью под ее ногами. Поддаваясь ему, я схватил Софи за руку и посмотрел на нее как никогда серьезно и умоляюще.       — Я люблю тебя, Софи. Понимаешь?       Испуг в ее глазах не отрезвил меня, и я сжал ее запястье сильнее.       — Понимаешь?       — Саймон, отпусти.       Я отпустил, и она понеслась по коридору прочь. Я мгновенно забыл о ней. Меня накрыло страшное, вселенски огромное разочарование. Внутри опустело, даже волнительный стук сердца исчез в вакууме моей горечи. Я стоял так, полностью отвернувшись от мира, пока в сознание не ворвался звонок.       Дальше было хуже.       Я перестал ходить в школу. Я изводил себя, как мог, но думал, что это Софи меня изводила. Я винил ее и чувствовал виноватым себя. Злился на нее, но кричал на самого себя. На душе было паршиво, вокруг сердца танцевали негативные эмоции и оплетали его, словно колючей проволокой.       Помню, как я на грани истерии забился в угол своей комнаты, схватился руками за голову и начал вспоминать времена, когда у нас все было хорошо. Как Софи легко шла на контакт, как заставляла меня разговаривать с ней, как хорошо нам было вместе. Я думал: то, что между нами было — неужели это дружба? Почему она так тянулась ко мне, если не любила меня?       Я ломал голову, придумывая вопросы, а когда искал ответы, получались лишь новые вопросы. Это сводило меня с ума.       В последний раз я признался ей на улице. Я хотел поговорить и шел за ней от самой школы. Софи знала об этом, но намеренно игнорировала меня, и в какой-то момент я не выдержал. Я взял ее за руку и упал перед ней на колени. Вопреки всем доводам еще здорового разума, я продолжал заблуждаться, что она не восприняла всерьез мое признание и посчитала его шуткой. Это объясняло ее отказ. И в то же время я умолял, чтобы она поняла меня.       — Нет! — сказала она. — Нет, Саймон. Оставь меня в покое.       Отчаяние вцепилось в горло, и я опустил голову. Это был конец.       — Ты меня пугаешь.       Я не смог ответить ей на эти слова, потому что я и сам боялся себя. Я боялся того, что могу напугать ее или сделать ей больно, но ничего не мог поделать с собой. Мое сознание выходило из-под контроля неотвратимо и быстро, и я не знал, как справиться с этим. Когда-то я даже не считал это возможным.       Тем вечером я пошел к Дэвиду. Мне казалось, что он моя последняя надежда и единственный человек, который меня понимает. Дэвид помог мне своеобразно. Я не помню большей части того, о чем мы тогда говорили, но помню, что мне было хорошо рядом с ним. То чувство нашей схожести, которое я испытал по отношению к нему в нашу первую встречу, усилилось в несколько раз, и я ощущал, будто нахожусь рядом с самым близким другом.       Но с Дэвидом мне тоже предстояло расстаться. Во время моей неудачной попытки бросить морфин я узнал, что Дэвид продолжал принимать те таблетки, которые отдал мне тогда, после школы. И я очень злился на него. Я кричал на него, оскорблял его и хотел его ударить, но остановился. Его мертвецкий вид и пустой взгляд напугали меня. Дэвид сам начал кричать, выгнал меня из своего дома, сказал больше не появляться и послал к черту. Я ответил ему тем же, и с тех пор мы ни разу не разговаривали. Видя его в школе во время своих редких вылазок на уроки, я отворачивался. Не знаю, делал ли Дэвид то же самое, но со мной он не пересекался ни взглядом, ни делом.       Так я вернулся к истокам, но уже разбитый и по кусочкам склеенный вновь. В любой момент я мог развалиться.       Мама сказала, что я должен извиниться перед Софи и поговорить с Дэвидом.       — Так быть не должно, Саймон. Ведь вы так долго были друзьями. Нельзя заканчивать все на мрачной ноте, оставлять себя плохим воспоминанием в памяти людей. И вспоминать о других с горечью и неприязнью. Ты всегда можешь начать все заново. Если ты считаешь, что пришло время оставить этот период твоей жизни позади, то закончи все иначе. Пусть конец будет счастливым.       Я понимал, что она права. Я собирался сходить к Софи и Дэвиду, но не успел.       Теперь я здесь и все иначе. Без друзей я не чувствую себя нелегко, потому что большую часть жизни я провел в одиночестве. Софи и Дэвид были моими единственными друзьями, любимыми. Я жалею о многом, но не о том, что когда-то познакомился с ними.       Софи все еще находит время, чтобы навещать меня. Я знаю о ее новой жизни не так много, но удивлен, что она не забывает про меня. И очень благодарен ей, ведь кроме нее, мамы и доктора Пурнелла меня почти никто не посещает. Софи с каждой встречей кажется мне все прекраснее и счастливее. Она улыбается так же много, как прежде, еще в школьные годы. Я не могу не радоваться, когда смотрю на нее, но также не могу сдержать грусть и чувство вины. Иногда ее взгляд такой печальный, что это причиняет боль нам обоим. Думаю, я не смогу перестать любить ее, но теперь это не отзывается внутри нестерпимой мукой. Я сумел смириться с потерей.       И я искренне рад за нее. Она счастлива.       В последний раз Софи рассказывала о Дэвиде несколько месяцев назад. На тот момент он находился в тюрьме за убийство нескольких человек. Об этом много писали в газетах, и Софи хотела дать мне хотя бы одну с новостями о нем, но доктора ей запретили. Я размышлял о судьбе Дэвида, о своей судьбе и пришел к выводу, что с самого начала мы с ним были правы — мы похожи. Поэтому он дал таблетки мне и поэтому я их взял. Поэтому наши истории — копии одной газеты. Сейчас я думаю, что плохо знал его. Он страдал и был несчастлив так же, как и я, и если бы мы начали делиться друг с другом чувствами, то нашли бы много общего. Может быть, мы смогли бы помочь друг другу.       Где бы он сейчас ни был, я надеюсь, что у него все в порядке. Или когда-нибудь будет в порядке.       Хоть за окном теперь не Кирквилл, но солнце продолжает вставать каждое утро, даже если я этого не наблюдаю. Меня приходит навестить Софи, доктор Пурнелл заботится обо мне и делает все, что в его силах, чтобы помочь мне. Мама проводит со мной несколько часов каждый день, и я всегда рад ей. Она выглядит неплохо. Помню, как она плакала после аварии, какой несчастной она была. Теперь ей легче, легче и мне.       Я думаю, когда-нибудь все будет в норме. Я буду в норме.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.