По следам Птицы

В больном рассудке трескается мир, и эти осколки мертвым градом осыпаются, а за ними вниз тянутся искалеченные, окровавленные руки. Они хотят поймать его и воют лишь один мотив: «Разумовский». Сергей бежит ото всех. Страх, вина, отчаяние, отвращение. Но главный снова страх, ложащийся липким, соленоватым на губы. Земля здесь вся красная от крови: растения вдоволь насытились угощением ворона. Она содрогается в безумном хохоте, зычно бьющим откуда-то снизу, так что кажется будто где-то там расправляются гигантские пружины Сергей мчится со всех ног, но от себя… не убежать. Трава тянет тонкие щупальца к нему, ветви стремятся выколоть глаза, корни злобными змеями взвиваются вверх и замирают, чтобы уронить в кустарники, лоснящиеся деревянными рыбьими костьми. «Вот он, вот твой мир, Сергей Разумовский!» Они уже близко, но оборачиваться нельзя. Лазурный отблеск отражается в его глазах: там, в кровавом зареве, на вершине кургана, в том лоскуте мирного неба среди мертвечины, там его спасение. Он взбирается вверх по зыбкому кургану, отчаянно цепляясь за тела. Чавкая, отрывается сгнившая плоть, ломаются исхудавшие кости, осколками впиваясь в кожу. Сергей гонимый страхом отчаянно карабкается по головам вперед, но курган разъезжается, унося его вниз к бурлящей кровавыми пузырями-нарывами реке. Вязкая бордовая кипятком заливается в уши, слепит глаза, душит, режет легкие. Уже не всплыть: водовороты тянут ко дну, желая разорвать на шмоты. Бездна затягивает его, и эта пасть ревет бездушным хором: «Это ты, ты виноват в нашей гибели». Сергей кричит в ответ, убеждая всех в собственной непричастности: «Нет, нет, нет! Это был не я! Неправда. Все ложь и обман. Все ложь и обман… Меня там не было.» Он пытается перекричать рев голосов, затыкает руками уши, но все тщетно: из горла вырываются безмолвные пузыри, уносящие последние частицы жизни. Вот его конец. Вот обещанный Кутхом покой… Глаза уже плохо видят — их застилает разрастающаяся тьма. Спи же спокойно, Сергей Разумовский.

***

Тело несет река. Толща воды отливающая темно-серым похожа на хрусталь: такая же холодная и непоколебимая. Сквозь полуприкрытые веки видно небо давяще низко нависшее, как всегда свинцово-тяжелое и такое знакомое. Но небьющееся сердце ничего больше не чувствует, кроме мерного течения времени. В этом хрустале нет боли и страданий, нет страстей и ужасов. Сверху только небо да иногда маленькими корабликами ложится опавшая листва, плывут ломаные ветки. Он уже не помнит сколько раз вода, уплотняясь и скрепляясь витиеватыми узорами, замерзала, а потом оттаивала под его нечутким наблюдением. Вот и сейчас. Вода мерно тащит его подо льдом, но… что-то изменилось. Тюк-тюк. Тишина. Показалось? И снова, но на этот раз настойчивее. Тюк-тюк. Сергей пытается разглядеть сквозь мутноватую толщу того, кто пытается пробить ее с другой стороны, и ему удается. Черная ворона настойчиво бьет клювом по льду. Сергею даже становится жаль бедняжку: столько стараний, а все бесполезно… Тюк-тюк-хрусть! Лед проломился. Трещины мертвой паутиной идут по кругу. Сергей прикладывает мраморно-белую руку, давит, и лед дробится осколками, раскалывается, освобождая путь наружу. Птица улетела, только иссиня-черным парашютом плавно опускается перо. Как только оно касается речной глади, словно сотканное из пепла, рассыпается, окрашивая воду углем. Тьма, поглощающаящая, режущая кожу, накрывает Сергея, пропитывая каждую клеточку тела. Ему кажется, что он идет ко дну. Но борется. Несмотря на онемевшие конечности, Сергей пытается плыть наверх, туда, где свет. И он выныривает. Волосы рыжей паклей ложатся на лицо, но он, кажется, даже не замечает. Ровно также не замечает, как и мокрую, прилипшую второй кожей к телу одежду, как и морозный ветер, пробирающей до костей. Он ничего не чувствует. Для него сейчас ничто не важно в этом пустом, контрастном белом мире кроме одного — фигуры рыжего мальчика, стоящего у проруби. Мальчишка падает на колени, бросая куда-то в сторону перчатки, и, хватая комья снега, словно мылом пытается оттереть невидимую грязь с ладоней. Ладони жжет холодом, они краснеют, а снежки тают и тают, сменяясь новыми. Не помогает. В отчаянии он бросает обмылки в зряющую чернотой прорубь. Рыжий смотрит в бездну с опаской, он не боится монстра, что скрывается в глубине, — не в его возрасте, не в его положении верить в фантастических тварей. Ему тошно смотреть на самого себя: в эти большие, испуганные глаза, на худой, детский овал лица с тонкими чертами. В ушах тотчас же звенит сиплый, низкий голос: «Красивый, милый мальчик». Мальчишка почти физически ощущает сильные, мозолистые руки, заламывающие его. Грязь, грязь, грязь. Грязный снег, грязный воздух, грязная вода. Да весь мир — сплетение грязи, зловония человеческих тел. Мальчишка окунает руки в ледяную воду и на секунду, когда вода ощущается теплее окружающего холода, ему кажется, что будто вторым слоем кожи грязь отслаивается и растворяется в угольно-черной бездне. Он помнит, что видел, как в крещенские морозы люди ходили окунаться в проруби, чтобы очиститься от всей скверны, скопившейся под слоем кожи в каждой клеточке тела. Мальчишку тошнит, ему противна грязь. Он не хочет быть испачканным. Дрожащими руками он сбрасывает шапку, безвольными пальцами пытается ухватиться за молнию худой куртки. Но не получается — руки не слушаются. Ноги скованные мелкой дрожью не могут сбросить единственные ботинки. Да и черт с ними — с курткой, ботинками! Нырнет в прорубь, глубоко втянув напоследок горьковато режущий мороз, и ему будет уже все равно… Сергей смотрит за ним и, лишь в последний момент понимая, что собирается сделать мальчишка, кричит ему. Голос разрезает пустоту. — Стой! Рыжий ошарашенный, замирает, резко оборачиваясь к Сергею, но видит кого-то в чудаковатом камзоле, угольно-черного, казавшегося статным, сильным защитником, словно сошедшим с его старых рисунков. Тот неспешно черной тенью идет… нет, плывет по снегу. Глаза золотисто-оранжевые, как всполохи огня, кажется, видят мальчишку насквозь, а тот только стыдливо отводит взгляд. — Зачем тебе в воду? Рыжий молчит, больно закусывая нижнюю губу. — Ответь: зачем? Изучающе-пристальный взгляд человека-птицы мальчишка все же не выдерживает. — А какая разница? Мне некуда идти. Я бо… не хочу возвращаться туда, — говорит рыжий лаконично, пытаясь не выдавать нервное волнение. Не выходит: под конец голос предательски дрожит. — Он снова сделает это со мной… — ребенок закрывает глаза ладонями. Губы кривятся, а сам он, почти рыдая, сбивчиво повторяет только одно слово: «Мерзость, мерзость, мерзость…» Он не видит, но ощущает, как Птица (именно так окрестил Сергея) обнимает его за плечи и шепчет ему на ухо: — Тогда надо сделать так, чтобы он больше никогда не прикасался к тебе… Его голос мягкий, как пух, усыпляет, зачаровывает мальчика, и он робко кладет голову на плечо Сергея. Тот что-то рассказывает ему, но он не улавливает суть, только слушает успокаивающий тембр. Человек-птица, кажется, берет его на руки, но мальчишка не сопротивляется, ему хорошо в черных объятиях, он проваливается в бесцветный сон. Просыпается рыжий у себя на кушетке. Его жутко ознобит: кажется, у него температура. В комнате привычный мертвый свет тусклых лампочек, за окном уже темно, но мальчику кажется, что он различил пролетевшую за окном черную тень птицы. Взгляд падает под соседнюю кровать, где валяются здоровенные, острые ножницы. Да, он теперь и пальцем не притронется… Мальчишка украдкой встает и забирает ножницы, дрожащими руками пряча их под подушкой. Он заворачивается в кокон из хлипкого одеяла, чтобы хоть чуть-чуть согреться. Не помогает. Кокон разматывается, одеяло сползает вниз, но кажется, чья-то когтисто-черная рука поправляет его. Ночью, когда сквозь вереницу странного бреда мальчишка возвращается в сознание, хотя и чувствуя некоторую слабость, он встает на мерзко холодный пол, берет в слабые руки ножницы и с уверенностью идет исполнять задуманное… *** Яркий, режущий глаза эфир повсюду. От него не спрятаться. Пугающий, неуправляемый, он является воплощением страха, пляшущего бесенятами в испуганных глазах… — Очистительное пламя… — невнятно бормочет рыжий мальчишка, зачарованно глядя на языки пламени. Осоловевшие глаза слезятся от жара и дыма, но он продолжает смотреть на огонь, который, будто отпечатавшись, окрашивает радужку золотом и охрой. Сергей молча стоит за его спиной. — Это пламя так громко ревет… Или, может, это плач тех, кто остался в ловушке дома? — голос его спокойный, мягкий, почти удовлетворенный. Вид пламени, дожирающего постройку, создает странное оцепененное умиротворение. — Хорошо… Не правда ли, Олег, хорошо горит? Рыжий, будто очнувшись, впервые повернулся и улыбнулся товарищу, стоявшему рядом, всего измазанного черной сажей и копотью. Волков ошарашенно и неприязненно смотрит на него: — Так… так это ты поджег дом? — Да, и что с того? — радостное волнение сменилось полностью непроницаемой маской на лице рыжего, которая вдруг снова искривилась, на этот раз в гримасу издевки. — Олег, Олег, неужели ты меня сдашь? Никто не говорит, только кричит пожар. Олег отворачивается. Рыжий тяжело вздыхает и кашляет, он вновь серьезно-сосредоточен. — Понимаешь, Олег, каждый должен платить по заслугам. Сколько они уже дряни сделали? А сколько еще сделают? Можно сказать, я оказал им, а может, и нашей стране услугу, избавив будущее от потенциальных отбросов общества: бездомных, наркоманов, алкоголиков, преступников. Во взгляде Олега читается нескрываемое отвращение: — А сколько погибло хороших людей? — Даже если и были — вынужденная жертва… — А ты? Ты-то сам чем их лучше? Там погибли Влад, Анна Сергеевна, Людка… а втираешь о каком-то благе?! Ублюдок. Последняя фраза как удар под дых. Олег хочет замахнуться, но разворачивается и уходит. Ошарашенный рыжий мальчишка думает уже броситься за ним, но останавливается. Он злобно смотрит вслед Олегу, сжимая до дрожи кулаки. — Никуда ты не пойдешь. Огонь ярким столбом вспыхивает, взвитается вверх и расползается рыжими щупальцами в стороны, захватывая ближайшие постройки, деревья, машины, успевших выбраться из горящего дома детей. В том числе и Волкова. Окутанные пламенем они на глазах превращаются в прах. Олег только успевает оглянуться на рыжего, чтобы увидеть злобную усмешку. В его взгляде ошарашенность и непонимание мигом сменяется агонией. Мальчишка оборачивается на Сергея. Он видит его: черный, как сажа, в окружении воронов. Рыжий смотрит на него полубезумным взглядом, полным радости и какого-то торжества, но речь звучит бессознательно, несвязно. — Я… Я сильнее?.. Они мертвы… Мертвы! Но Сергею и жутко, и жалко мальчишку. Он тяжело вздыхает, отворачиваясь от него. — Просыпайся. Мальчишка очухивается на холодном кафеле, прислонившись к стене. Голова кружится настолько сильно, что он не может встать. Он продолжает сидеть, жмясь к прохладной стенке, которая даже чуть-чуть нагрелась от прижатой обнаженной спины. Холодно. Пальцы рук уже немеют. Но подняться нет сил. Да и зачем?.. Было бы здорово, если бы он замерз и навсегда уснул, спокойно, без мучений. К сожалению, максимум, что ему грозит — застуженные почки. Из уголков глаз по впалым щекам стекают слезинки, садня, когда попадают на разбитую губу. В руках рыжий сжимает до боли сырой коробок спичек. «За что? За что мне все это? Неужели я сделал что-то плохое? Неужели я правда чем-то хуже их? Где мои родственники? Почему все отвернулись от меня? Почему я никому не нужен?» Тело бьет мелкая дрожь, и крупные слезы бьются на ледяной кафель. Дыхание прерывистое. Рыжий пытается перестать плакать, но рыдания только усиливаются. Поскуливая и дрожа, он пытается встать. «Почему? Где они, когда так нужны? Где Олег, который обещал помогать? Где ты, Друг? Где все?..» Но в мрачной комнате только гулкая тишина, прерываемая судорожными всхлипами. Черная тень скользнула за окном, мрачный ворон смотрит стеклянными глазами прямо на детдомовца. Но мальчишка только злобно кидает в него разбухший коробок, который врезается в стекло. Сергей неспешно подходит к мальчишке. Черный камзол с перьями кажется таким неуместным в этих обшарпанных стенах, в свете синтетического электричества. — Почему? — нижняя губа трясется, будто готов расплакаться. Сергей протягивает ладони, чтобы помочь подняться, но мальчишка дергается, пиная руки. — Почему ты не помог мне? Ты предал меня! Вы все!.. — он не заканчивает фразу, голос его срывается. Сергей молчит, ждет, когда мальчишка успокоится. — Не забывай, я существую только в твоей голове, — взгляд Сергея отстранен и пуст. — Как бы не хотел, я не могу влиять на физический мир… Только ты сам, ты сам должен стать сильнее. — Должен, должен… Никому я ничего не должен! Или что, я должен стать такой же мразью, как и они? Я… не могу. — А ты уже не стал?.. Поникший мальчишка вдруг вскакивает на ноги, так что от сильного головокружения ему пришлось схватиться за стенку. Когда мир перестает безудержно кружиться, он подходит вплотную к Сергею, тыча ему в грудь. Его трясет, торчащие под кожей ребра судорожно сжимаются то ли от гнева, то ли от холода. — Ты… ты… пошел вон! И Сергей, сдержанно улыбаясь, темно-серой дымкой растворяется в воздухе. Он знает, что это не последняя встреча. *** Мальчишке тогда исполнилось тринадцать. Жизнь в детском доме ой как не сладка, но он приспосабливается, ищет пути для существования. Все что не убивает — делает сильнее… или хуже. Он решил так: хочешь авторитета — бей слабых, найди защитника из сильных. Манипулируй, играй, мучай — делай все, что нужно, но обеспечивай наиболее комфортное существование. Откажись от красоты, променяв ее на силу, откажись от чуткости и доброты, получив взамен жестокость. Ограничь собственную свободу. Май месяц. Холодный, промозглый май, выдержанный в классических железных оттенках Петербурга. Рыжий мальчишка бежит куда глаза глядят. Под стеной дождя он промок до нитки, в тряпичных кроссовках чавкает вода. Это мелочи, он даже не чувствует этого. Но до сих пор ощущает обмякшее тело мальчика в руках: «Что, если я его убил?» От мысли еще больше холодеют конечности. «Я ведь и вправду преступник… Меня посадят?» Рыжие патлы липким осьминогом висят на лице, закрывая обзор, но это даже к лучшему: не видеть его. Он бежит, но… от себя ведь не убежишь. Не правда ли, Сережа? В лужах, каплях, стеклах — везде, везде он. Везде чертова Птица. Мальчишка взбегает на пригорок, собирается спускаться, но зацепляется ногой за ногу и катится кубарем вниз, останавливается прямо перед грязно-серым ручьем. Он смотрит на мутное, рябящее от капель взрослое отражение себя. — Да что тебе от меня надо? Отстань! Отвали от меня! — мальчишка, зло крича, ударяет по глади ручья. Он не хочет подниматься, сил нет. Когтистая черная рука мягко ложится на его плечо. — Нет, нет, нет, тебя не существует. Ты плод больного воображения ребенка. Но я больше не ребенок, и уж тем более не больной на голову… Уходи, прошу, уходи. — Но ты ведь сам не отпускаешь: твой страх держит меня. Ты боишься остаться один; ты боишься, что потеряешь того, на кого можно было бы перекладывать ответственность; ты боишься правды. Ты можешь отрицать, но все равно хотя бы подсознательно понимаешь: виноват в первую очередь во всех бедах ты сам. — Но… — Нет, милый мой. Это не судьба-злодейка, не недолюбленные, потерянные дети детдома, не твой «воображаемый» друг, а ты сам. Ты сам сделал себя таким. Мы стали такими. Сергей тихо опускается на колени перед мальчишкой, берет его лицо в когтистые лапы-ладони. В ярко-васильковых глазах мальчика он не видит жизни, они пусты и отрешенны также, как и его. Что-то острое врезается в живот: не проходит сквозь него, а вгрызается в плоть. Нож в руках мальчишки дрожит. Сергей ошарашенно смотрит, как по черному камзолу льется мягкая, бордовая. Видно, время сочтено. — Считаешь меня монстром… нас ведь здесь двое. Закрывая рану на животе, Сергей пытается встать, но кровь только сильнее струится между пальцами. Мир вокруг начинает меркнуть, погружаясь в абсолютную темноту, как будто режиссер гасит софиты, решив заканчивать с этим актом пьесы. Черные краски сгущаются, но только две фигуры остаются неизменными: Сергей и Сережа. Сергей падает вперед, прямо на плечо мальчика. Он снова что-то чувствует. Боль. Мир, полный боли. — Сережа, Сережа… — шепчет он почти в бреду. Черные перья, когти, камзол отслаиваются, обращаясь в прах, — все это не его. — Прости меня. Прости за все, пожалуйста, Сережа. Руки мальчика тепло обнимают, а потом и он начинает таять в непроглядной мгле. А Сергей остается один. Всегда один. Он пытается вспомнить, за что-то уцепиться, но воспоминания ускользают, стоит только к ним приблизиться. «Меня зовут… никак. У меня нет больше имени. Меня уже не существует. А может, никогда и не существовало. И, возможно, так даже было бы лучше.» В этом густом мареве нет ни времени, ни пространства — только тьма: густая, беспросветная. Она текучая, застилающая глаза, перехватывающая дыхание, но вместе с тем легкая, как птичий пух. Должно быть, ему больно, но этого больше не чувствует. Внутри него такая же пустота, как и вокруг. Он есть эта пустота. Вот и долгожданное упокоение: ни в мести, ни в славе, ни в богатстве, ни в власти, а только здесь, в кромешной тьме, лишающей рассудка, связывающего с жизнью.