"Святые дела грешника Донахью"

Второй подвиг грешника Донахью Гэвин Маккензи из Комри, которого матушка попросила продать сидам старую клячу, убивает её и продаёт сидам только лошадиный труп, который превращается в страшного духа Ночную Кобылу и поедает хорошие сны. Но однажды в Комри приходит святой Донахью и легко побеждает нечестивого духа, пообещав ему кружку пива

      Рассказывают, что жила некогда в селении Комри добрая женщина по имени Маккензи, у которой, кроме четырёх дочерей и одного нескладного сына, имелась тощая кобылка — такая худая, такая дурная, что впору хоть вместе с балками к двери прибить, всё равно ни на одно бы доброе дело эта тварь не сгодилась. И так она докучала своим жалостливым голодным ржанием всем в округе, что местные паки решили подшутить над несчастной и округлили ей от голода живот, чтобы соседи думали, будто бы у Маккензи денег невпроворот, раз такая дурная лошадь у неё жиреет. Тысячу раз на дню бедная Маккензи проклинала родителей этой лошади, этой бестолочи, от которой не больше было проку, чем от козла молока; и несчастная женщина могла бы ругаться, хоть вовсе не разевая рта, но с проклятой замухрышки, как говорится, кроме дерьма, и взять-то было нечего — даже мяса на колбасу.       Однако, как говорила моя матушка, несчастье приносит пустые карманы, дурные мысли и отвагу финских пиратов. Однажды подозвала Маккензи сына и говорит: «Послушай меня, Гэвин, надоела мне эта старая кляча, вот хоть убей. Раз уж никакой доброй службы она нам сослужить не может, тогда пускай хотя бы послужит злую: приведи-ка, родной, эту лошадь к холмам сидов. В полночь король и королева ихнего безбожного народца отправляются на прогулку. Они-то эту лошадь и приметят; король предложит тебе за неё мешок золота, а ты не соглашайся, ни за что не соглашайся! Золото сидов недолго держится, и уже наутро превратится в свинячью труху. Лучше попроси у них зерно, которое хранится в амбаре нашего соседа, пьяницы Макинтоша, да ткани из магазина кузины Роуз — за то, что она посмела смеяться над дырявыми платьями твоих сестёр. Король посмеётся, но тебе не откажет: уж лучше так, чем кормить бесполезную хромую доходягу».       Сказав это, Маккензи удалилась в город — продавать тех жалких головастиков, которых наловил её никудышный сын, а Гэвин, почесав в затылке, решил хорошенечко поспать, чтобы в полночь доставить клячу к холмам сидов. А надобно сказать, что как девушки наследуют черты своих несчастных матерей, так и сыновьям положено походить на отцов — вот потому-то Гэвин и был таким бестолковым увальнем, чья голова напоминала дырявое решето, в котором никогда и ничего не задерживалось надолго. Он бы и забыл про клячу, почёсывая свой зад во сне, если бы к вечеру его не растолкали сёстры:       — Что ты ещё сидишь в доме, негодный братишка? Разве мать не велела тебе вести клячу к холмам сидов? Уже скоро ночь, а ты ещё с полатей не встал, халдей этакий!       — Однако и верно, пора, — согласился Гэвин и громко зевнул — так широко, что птица могла влететь в его рот и снести там пару свежих яичек.       Балбес лениво взял несчастную клячу под уздцы и повёл её навстречу несчастной судьбе. А лошадь же, не будь дурой, останавливалась и сопротивлялась: не хотелось ей становиться клячей у духов холмов! Гэвин стал умолять, ласкать и приговаривать:       — Ну же, лошадка, пошла, а я дам тебе вкусного сена!       Но пузатая тощая кляча и не думала следовать её призыву. Она-то знала, что никаким сеном Гэвин её не угостит, а отдаст в руки сидам, и те заколдуют её, что больше света дневного она не увидит. Тогда Гэвин, рассердившись, что лошадь ведёт себя хуже осла, затопал ногами и, воскликнув: «Да от тебя и в самом деле проку никакого, кусок мерзости!», отхлестал несчастную клячу по хребту и рёбрам. Лошадь, не ожидавшая такого поворота дела, так удивилась, что тотчас же вытянула шею с ногами и приказала долго жить. Успокоившись, Гэвин понял, что только что натворил, и страшно испугался:       — Да как же я такую тушу на руках-то до сидов понесу! Вот же бесполезная скотина, и тут меня подвела, нехорошая-то какая! Ну да ладно, оставлю уж её так, а матери, когда домой приду, скажу, что я зазевался, и паки её у меня украли. Вот так и скажу, и пылью голову посыплю, будто бы они по башке моей пробежали.       Ну, дурная голова сказала, а дырявые руки сделали; верно в народе говорят, что уж если дурак решил, то и сам король не отменит, хоть всю армию присылай. Впрочем, пепла Гэвин не нашёл, и, пока искал, как раз и наступила полночь; на болотах зажглись фонарики, а по дороге шла королевская процессия сидов из холмов. У королевы в тот вечер закончилась мука для яблочных сконов, и её супруг, любивший жену примерно так же, как поэты любят сонное наваждение, повелел слугам направиться сегодня на поля арендатора из Лусса. Они-то и увидели деревенского остолопа, катающегося в дорожной пыли рядом с трупом несчастной лошади. Король сидов, которого и съеденной курицами луной было не удивить, ничуть не смутился, а, будто и добрый человек, подошёл к Гэвину, сделал почтительный поклон и начал такой разговор:       — Доброго вечера, милый юноша! Как дела? Как здоровье? У тебя очень славная лошадь; я хотел бы её купить. Сколько ты хочешь за такую отличную кобылу?       «Вот это вот чудеса! — удивился Гэвин. — И зачем это сидам мёртвая кляча? Ну и пускай, мне же оно и лучше: продам поскорее и домой вернусь».       Да вот только не зря говорят, что у дураков десять ушей: в одно вошло, а через девять вышло. Гэвин-остолоп уже совсем забыл, что велела ему матушка, и сказал королю сидов:       — Вечер добрый, славные соседи! Матушка моя велела эту клячу сидам доставить и меньше, чем за мешок с золотом, не отдавать!       Король, услышав дурацкую речь, засмеялся и ответил:       — Мудра твоя матушка! Ну что ж, это я дать могу. Эй, слуги! Несите этому доброму человеку мешок золота, да пожалуйте ему драгоценный кубок. За такую хорошую сделку не жалко и ордена вручить!       Ударили они по рукам, и слуги короля сидов притащили Гэвину столько золота, что на землю сыпалось, да орденов повесили, как бунтовщиков на ёлку. Гэвин счастливый стоял, а слуги знай себе посмеиваются между собой: дуралей, конечно, и не знал, что с первыми же лучами солнца это золото превратится в свиную труху, кубок — в разбитую чашку, а ордена — в толстых и жирных пиявок, которых вампиры вместо скотины держат. Остолоп Гэвин раскланялся и побежал домой, а королева сидов руками похлопала — и мёртвая белая кляча, которой на базарный день лучшая цена опилки да грязь ногтевая, сначала вскочила на ноги, а затем понеслась по небу, словно тварь ошалелая. А надобно сказать, что натерпелась та лошадь от рода людского всяких бедствий с самого своего детства; потому, ожив благодаря волшебству королевы сидов, решила хорошенечко проучить людей за все несчастья и злоключения. Заскакала она по небу, ноздри раздувала, что кузнец — меха в своей кузнице, и ржёт как демон, как привидение стонущее, как старые банши накануне бури. Куда наступит её копыто, там больше счастливых снов не видать: топчет она их, а взамен оставляет кошмары и нехорошие сны. С тех пор кошмары так и называют — «ночными кобылами», да, да!       Но это всё присказка; сказка ж, как известно, будет впереди.       Появился в селении Комри наш старый друг Донахью; а появился он там потому, что несчастная жена его вконец устала от новой придури мужа и, потеряв всякую надежду, что Донахью пойдёт на службу, хорошенько намылила ему голову без мыла, схватила скалку и отдубасила его от всей души. Вопреки обыкновению, Донахью не стал бить жену в ответ, а, напротив, молча выдержал её несправедливые побои и заявил, что, поскольку с того самого дня, как он отправил чёрта в Ад, Святой Михаил выбрал его своим святым, и теперь ему надобно отправиться в путь праведника, дабы избавить наш грешный мир от грехов, чертей и прочих безобразий.       — Иди-иди! — кричала на него несчастная жена. — Проваливай отсюдова, пока я сама грешный мир от тебя не избавила, кусок обосанного булыжника, хвост обезьянний, плут несчастный! Воистину, вот мне хоть радость будет! Сгинь от меня, уйди с глаз моих, иссохни, проваливай вон! Просила я Господа, чтобы мужа мне подменили, а сатана подслушал и испортил: вместо красавчика подложил дурака и пьяницу, свинью ненасытную, жлоба безработного!       Так она ругалась и ругалась, а Донахью О’Брайен взял тем временем бутылочку самого крепкого самогона, вытряхнул все карманы и даже исподнее, оставил последние жалкие гроши в семье и пошёл своею дорогой, пока жена его вспоминала, кому из достойных женихов она отказала ради такого нахлебника и лентяя. И шёл без роздыху почти до самого воскресенья, пока родная его бутылочка не подошла к концу. Тогда-то и дошёл наш славный Донахью О’Брайен до лавки тётушки Макинтош, что располагалась в селении Комри; ввалился внутрь и заявил:       — Ну-ка, добрая женщина, хорошего сна тебе и твоим детям! Только прежде всего угости святого странника, во имя Господа нашего, Отца его, и Сына, и Духа, и Божьей Матери, кружечкой пива! Да поскорее, а не то дьявол отдыха не знает — и кто же с ним тогда будет биться, ежели святые окажутся не накормленными?       А надобно сказать, что Ночная Кобыла к тому времени изрядно испортила жизнь в селении Комри. По ночам эта дьявольская скотина топтала посевы, переворачивала посуду и била окна, а ещё съедала сны и хороших людей. Как ни пытались её поймать люди, ничего-то у них и не удавалось: никто не знал хорошего сна, потому-то руки у них стались слабыми, ноги медленными, а головы — пухлыми и больными, что бабка твоей мамаши. У тётушки Макинтош восьмой день не высыпался младший из шестерых детей; вот и сейчас малютка кричал, что есть мочи, а остальные пятеро никак не могли заснуть и грустно глядели из уголков дома.       — Пить захотел, пьяница ты прохожий, раззява ты этакая, гузно протухлое! — прошипела зло тётушка Макинтош: ей, и самой не знавшей спокойного сна, к тому же не нравился чуждый говор старого грешника Донахью. — Вон катись с моего порога! Если б не Ночная Кобыла, я бы так тебе всыпала, кусок заветренного дерьма, что родная мать постыдилась и запихнула тебя обратно, откуда ты только выполз!       Захотелось Донахью врезать злой бабе по старинке, но тут вспомнил, что говорил ему чёрт, и устыдился. Поэтому, сдерживая почёсывающиеся кулаки, не стал выбивать из тётушки Макинтош мерки для кафтана, а тихо-мирно спросил:       — Чего ж ты так ругаешься, хракотина старая? Я ж не сделал тебе ничего. Да и нет на свете такой кобылы, которая бы жизни честным людям не давала! Ты мне, кишка протухшая, покажи эту лошадку, а я уж с ней как-нибудь разберусь, потолкую. Увидишь, она сразу же присмиреет и начнёт давать молоко с цветами, такая она станет покорная!       — Да уж посмотрела бы я на это, — презрительно хмыкнула тётушка Макинтош. — Вот уж воистину, осёл с дьяволом общий язык всегда найдёт! Да её сам Джек МакТарненн оседлать не мог, а уж куда тебе-то, пьяница с горохом в голове! Коли хочешь доброе дело сделать, так потрудись подставить под её копыта свою тупоумную башку!       Послушав насмешки хозяйки, Донахью, однако, не рассердился, а вышел из лавки и пошёл по дороге. И надо же такому случиться, что прямо перед ним, со стороны испорченных пшеничных полей, появилась Ночная Кобыла, и — матушка моя, какая же она была страшная! Стала эта кляча ростом с домик пастора Филиппа, а голова её раздулась больше королевской тыквы. Шерсть её стала белой, почти прозрачной, глазища сверкают, что твой зад после хорошенькой порки, ноздри как две дыры вместо окон, из пасти белый пар идёт, а копыта размером с церковный колокол и звучат точно так же, если на песок опускаются. А если вкратце, похожа эта Ночная Кобыла была на сонное привидение, на злого демона, на коня в колеснице Властителя Ада в день Страшного Суда.       Однако старый грешник Донахью, который до того хорошенечко выспался в чужом амбаре, не растерялся, а встал прямо под ногами злой клячи и весело крикнул ей:       — Эй, лошадка единорогая, Бог в помощь! Чего это ты разбегалась на ночь глядя? А ну-ка прекращай давай!       Старая кляча Маккензи рассердилась на эти слова, как и на весь человеческий род, и заржала так громко и яростно, что земля задрожала под ногами, а с деревьев посыпались листья. Она попыталась раздавить насмешливого балабола, однако старый Донахью с лёгкостью забегал за копыта сварливой коняшки. Кобыла брыкалась, и удары её сыпались, как каштаны в хорошую осень — один другого не дожидался. Донахью же уцепился за хвост чудовища и ловко вскарабкался ей на спину; а Кобыла знай себе продолжает брыкаться и землю топтать — только камни летят во все стороны. Донахью увидел такое дело, покачал головой, а затем забрался на шею и тихоньки сказал ей прямо в гигантское, что твоя мельница, ушко:       — Эй, лошадка, а ну прекращай! Смотри-ка, в той торговой лавке я видел ячменное пиво и хорошенький виски; если будешь вести себя послушно, то тогда так и быть, я тебя угощу, поскольку Господь наш Саваоф велел всем делиться и размножаться. Поскольку ты лошадь, то размножаться с тобой я, уж прости, не хочу; а вот поделиться с божьей тварью вкусненьким пивом я, как новый святой, обязан.       Кобыла услышала эти слова, и ей, никогда не знавшей человеческой доброты, растрогали сердце ласковые речи пьяницы; она тотчас же уменьшилась, став по росту как нормальная лошадь, и решительно зашагала в сторону лавки. Тётушка Макинтош, увидев, как в её сторону движется лошадь дьявола, испугалась, и, едва выглянув за порог, бросила к ногам чудовища бутылки и прошипела в сторону старика Донахью:       — Должно быть, тебя не иначе как сам сатана из Ада послал. Возьми что хочешь, только убирайся с этой скотиной из нашей деревни!       И тут же захлопнула дверь, в страхе молясь, чтобы злой незнакомец, сумевший оседлать дьявольскую лошадь, ушёл как можно скорее, покуда не решил сожрать всю лавку вместе с тётушкой и детьми.       А Донахью, заполучив в руки отменное пиво, угостил, как и было обещано, Ночную Кобыла, и та так сильно полюбила старого пьяницу, что с тех пор решила не безобразить просто так, а сопровождать нового хозяина в его благом путешествии.       Таков был второй подвиг святого грешника Донахью.