Клятва

Лира лежала на крыше Иордан-колледжа и смотрела в небо. Неслышной тенью рядом с ней бродил Пантелеймон — то за птичкой лениво погонится, то заглянет через окошко на чердак, а то и вовсе куда-то исчезнет. — Пан, — позвала Лира. Она могла бы и не говорить это вслух. Деймон тут же очутился рядом — уловил, конечно, её мысль, а не звук голоса. — Что? — Не уходи далеко. А вдруг тебя кто увидит. Они же не знают... Лира запнулась. Просто не знала, что дальше сказать. Они же не знают... Они — это все остальные, кроме неё и Пана, а не знали они слишком многого. Профессора Оксфорда, знакомые с Лирой прежде, удивлялись, где она так долго пропадала, — и нужно было врать, придумывать что-то, отвечая на их вопросы. Магистру тоже — хотя Магистр знал больше других, но и ему не расскажешь всё, не расскажешь... об Уилле, например. Уилл. Имя вспыхнуло в голове, и Пантелеймон тревожно поднял голову. Он беспокоился — конечно, ведь только он и видел, как плакала Лира в первые дни после возвращения, забившись куда-то в угол, как запиралась в комнате, звала Уилла по ночам и, чуть вспоминая о нём, ударялась в слёзы. Слишком много было слёз. Пан видел их все, и утешал Лиру, и успокаивал её, как мог, и говорил мудрые вещи о том, что так было надо, иначе они просто не могли, и что теперь жители всех миров в безопасности, и что Пыль жива благодаря им, и что... Лира вспоминала Уилла каждый день, вспомнила и сейчас. Не надо было особых усилий, чтоб подумать о нём. Всё прожитое в Больвангаре, Читтагацце, мире мёртвых не забылось, конечно, — просто с каждым днём тускнело в памяти, но всё, что связано с Уиллом, Лира помнила. Каждую деталь. И звук его голоса — такой добрый, надёжный, взрослый не по годам. И его объятия — крепкие, надёжные. И его поцелуи. И все слова, что она и Уилл сказали друг другу, все, до самого последнего словечка. В Иванов день. В полдень. Всю жизнь. ... раз в год, на один только час, чтобы побыть вместе... Это были не просто слова. Клятва. Самое важное обещание, что Лира давала в жизни. Она могла бы забыть что угодно — мрачные земли мира мёртвых, больвангарский мороз, и ведьм, и бронированных медведей, и Призраков... но только не это. И каждый год, в Иванов день, в полдень, они с Паном садились на ту скамейку в Ботаническом саду. Каждый год, в Иванов день, в полдень, Уилл был рядом с ней. Она почти видела, как он сидит на такой же скамейке, точно такой же, в своём мире; как смотрит на яркие лучи солнца в листве; как, наклоняясь к Кирджаве, говорит ей что-то — может, о ней, о Лире, а Кирджава, как Пан, ласково трётся о его щёку. Уилл был таким живым в этих фантазиях; Лира почти верила, что некая магия и в самом деле размывает границу между мирами. На час. На один только час — чтобы они, Лира и Уилл, могли побыть вместе. Впрочем, Уилл всегда был с ней, что бы она ни делала. Бродила по улицам Оксфорда. Грелась на солнышке на одной из колледжских крыш. Сидела на уроках леди Ханны. Говорила с Пантелеймоном. Уилл смотрел на неё и был главным судьёй всех её поступков. С удивлением Лира заметила, что не может вести себя, как ей вздумается. Так было раньше, до встречи с Уиллом, а теперь... Она хотела соврать, по старой привычке, — и не могла. Думала — а что сказал бы Уилл, одобрил бы её поступок? И, если ей казалось, что не одобрил бы, — не делала этого. Лире хотелось быть достойной Уилла, даже если Уилла — по-настоящему — рядом нет. — Лира... Пан тихонько подошёл к ней и ткнулся мордочкой в лицо; думал, она снова начнёт плакать или грустить, вспомнив Уилла. Лира прислушалась к себе — и поняла, не в первый раз, впрочем, что Пан может быть спокоен. Она не заплачет. Не загрустит. Какая-то светлая, тёплая грусть, конечно, была с ней всегда — и, наверное, так и будет до самой смерти. Но слёзы больше не щипали глаза, не было желания забиться в уголок, свернуться клубочком и не видеть мир, в котором нет Уилла. Лира научилась жить в этом мире. Два года прошло... и она, наконец, научилась. — Всё хорошо, Пан, — ответила она, поглаживая мягкую шёрстку деймона. — Всё правда хорошо. Да, всё было хорошо. Лира ходила на занятия в школе леди Ханны, общалась (хотя и не дружила) с другими девочками, ужинала с Магистром, даже училась заново понимать алетиометр. Девочки удивлялись, что деймон Лиры уже не меняет форму, и спрашивали её — а как это произошло, а что надо сделать, чтоб и у нас так было? Лира загадочно улыбалась и молчала, либо, опять же по старой привычке, выдумывала нелепые сказки. Уилл не осудил бы её за это. Объяснить этим девочкам, хоть и ровесницам Лиры, почему не меняется Пан, было невозможно. Лира помнила, как и сама ломала себе голову над этой загадкой. Ей казалось, взрослым делают какую-то операцию, чтобы деймон застыл в одной форме. Или они, взрослые, сами делают что-то, после чего становятся взрослыми. Оказалось, чтобы стать взрослой, надо было полюбить — и такого маленькая глупая Лира не могла даже вообразить. Полюбить... так, что другой человек становится продолжением тебя; ты понимаешь его без слов, как своего деймона, и хочешь только держать его за руку до конца жизни. Чтобы стать взрослой, она должна была полюбить так — и оставить любимого человека в другом мире. Лира думала об этом каждый день — но больше не плакала при этих мыслях. — Всё хорошо, — повторила она. — Мы должны ещё так много сделать, Пан, так много... И думать, и работать, и фантазировать, и учиться... Уилл не хотел бы, чтоб мы потратили нашу жизнь на сожаления. Мы должны, Пан, ты помнишь? — Помню, — ответил деймон.