1x1

      Она и так знает, что, отворачиваясь, я улыбался своей самой искренней улыбкой, что, возводя какие-то стены, всего лишь боялся сказать лишнего, что, сжимая её руку, тактильно говорил обо всех своих чувствах.       Когда дождь заторопился намочить наши головы, я говорил в тишине, что всё слишком несправедливо. Шаркая ногами, отбивая камешки на неровной дороге, я спрашивал у неба, какой сценарий у нашей истории. Но все молчали, как в немом кино, и, кроме звуков разбивающихся каплей, нашего дыхания, моих мыслей, кричащих во всё горло, не было, казалось, ничего. Это было так странно.       Я наблюдал за всем происходящим и успел примерить на себя все роли: дождя, моей спутницы, асфальта, камешек, что она бросала наперекор всей ситуации носками своих ботинок, неба, заката, своих кроссовок, что так устали носить мою, как тогда думалось, ужасно-ужасно-ужасно тяжёлую и нагружённую чемоданами мыслей, эмоций и чувств тушу.       Всё, что я тогда хотел — это чтобы нашей истории никогда не случилось, чтобы эти глаза никогда не смотрели на меня, такого счастливого рядом с ними и такого грустного, если их нет со мной. Я бы хотел стереть себе память, поймать себя ещё тогда и крикнуть в ухо: «Беги, милый, прошу, беги!», хотел бы амнезию.       Конечно, моей спутнице было не так легко, как я предполагал, но это ничего и ни о чем не говорит. Конечно, у моей спутницы было сердце, хоть и не такое открытое и всепоглощающее, как у меня, но было. Ей нравились закаты, как и мне, но я хотел их проглотить, забрать себе, запомнить надолго, — если не навсегда —, влюбится в солнце и говорить лишь: «С добрым утром». Я хотел любить и творить, жить и дышать до ужаса глубоко, хотел верить и вселяться в свои идеи и свои мечты. А она так аккуратно и неловко разбила всё это.       И я долго не мог поверить, что это происходит со мной, что я за несколько секунд потерял весь свет своего внутреннего «я», что так быстро можно оказаться самым несчастливым человеком.       Я всё понял и одновременно не хотел ни в коем случае принимать. Я смотрел на свои кроссовки и думал, что это всё так зря, что нет в этом мире ни справедливости, ни счастья, ни любви тем более.       Милые девушки забирают наше сердце и гладят, как промокшего и жалобного котёнка, мол, «Прости, пожалуйста, что я не смогла тебя приютить». А котёнок громко мяучит, плача, и уже предчувствует свою дальнейшую судьбу. И, думается, отсюда нет выхода, как из жуткого лабиринта в кромешной тьме. И, думается, это продлится всю нашу жизнь. Кто-то будет бездомным котёнком, кто-то тем, кому придётся выставить его за дверь, кто-то —простым прохожим, что попадётся этому котёнку, к его, с одной стороны, счастью, а с другой — печалью, ведь зачем нам просто прохожий? Нам нужен тот человек, что улыбнулся нам, но не взял к себе.       И так мы и прошли свой последний вместе намеченный путь. Я запомнил все мелочи, которые иногда анализирую с новыми силами.       По новой приходилось привыкать к обычным вещам, к людям, к обычным трапезам и сну. Внутри умерла огромная моя часть, и когда я её хоронил — я плакал. Всё что ни сделаешь ради какого-то человека из восьми миллиардов людей на Земле!       Я носил на своей спине тонный груз. Я пытался заново научится дышать и смотреть людям в глаза, улыбаться и верить в чудеса, что каждый день случаются, пытался разговаривать и выдыхать всё плохое, что во мне поселилось. Каждый день был своеобразным испытанием для каждой клеточки меня, я говорил чертовки мало, а гулял, чтобы не обрасти сорняками-мыслями — много. Я пил ледяную колу и смеялся невпопад, ловя взгляды прохожих. Мне было всё равно. Во всех отношениях. Иногда я забывал расчесываться, иногда — есть, иногда — спать. И мне было всё равно. Некоторые называют это жалостью к самому себе, а я говорю: «Ох, ребята, хорошо, если бы так».       Как говорил один мой знакомый: «Жизнь не даёт никаких гарантий». Можно застраховать свою личность, дом, машину, а сердце — нельзя. Оттого нам так плохо, когда оно разбивается. Нам не платят за наши разбитые чувства, за депрессии, за убитые нервы, за невозможность дышать. Да и если бы платили — было бы хорошо? Нет, конечно, нет. Просто у нас — ох, как бы я не хотел в это верить — и правда нет ни единой гарантии. Нам может повести сегодня, а завтра эта же удача ударит нас в стену. И у каждой такой удачи своё имя. Нам приходится, как ни крути, карабкаться вверх, чтобы мы не проиграли эту извечную войну. Нам приходится учиться заново всем вещам, что мы хотим так отчаянно забыть и уничтожить. Нам приходится вытеснять свои чувства, что въелись в нас своей содой и расщепляют кожу. Нам приходится стать сначала бесчувственными, а затем с самой первой своей дороги учить теоремы жизни.       И в списке потерь новое имя. И в списке возможностей — минус один. Такая реакция происходит, когда соединяют любовь с не.       Нам снова нужно уходить мимо не того поезда, нам снова приходится быть отстранённым и не тем пассажиром, нам снова приходится плакать от холода на перроне. Но, наверное, нужно верить, что поездов миллионы. Что не попав в один — не значит, что ты навсегда останешься одиноким, стоя на разбитых дорогах. И что какой-то поезд станет для тебя самым-самым после ушедшего без тебя.       Эх, приятель, если бы жизнь разъединяла просто так! Пойми, моя спутница уже далеко не моя. А значит, где-то близится новая страница, новая спутница. Я должен быть хорошим собой к её приходу. Надеюсь, она заберёт меня таким, какой я есть. Иначе о какой любви идёт речь?       Я её отпустил. Отступил. Ушёл. Сохранил где-то слишком глубоко и лишь пожелал счастья. Урок вынесен. Пожар потушен. Надежды умерли. А я — новый, живой и заново научившийся жить. Наверное, всё потому, что у каждого свой бумеранг. Моя спутница должна кому-то когда-то передать мою любовь и все эмоции. А я — получить. Но я ничего не жду. Я плыву по своему океану в ритме своего ветерка.       Вот и всё.