Ты и город твой

У Виктора была родинка. Нет, даже не так. У каждого человека есть собственная карта родинок, известная лишь очень близким и любимым. И у Виктора была Родинка. Именно с большой буквы называл ее про себя Юри. Маленькая, темная, в форме кривого сердечка, она украшала верхнюю часть правой ягодицы и манила магнитом, стоило только ее увидеть. Иногда, если с утра Кацуки предстояло что-то важное и приходилось вставать раньше, он тихонечко приподнимал одеяло со спящего Виктора, отгибал резинку боксеров и целовал эту родинку, шепча заветное русское заклинание: «наодачо». Юри хватал от Никифорова уйму русских слов, вставляя их по делу и без, словно ребенок, таскающий из детского сада сочные ругательства, хотя и особо емкие восклицания он выучил тоже, обогащая внутренний иностранный словарь обсценной лексики. А вот это самое «на удачу» Виктор и вовсе твердил через день, возможно и был из-за этого таким любимцем фортуны. Разбилась тарелка? На удачу. Маккачин пожевал новые туфли? На удачу. Юри, споткнувшись, разбил лоб о дверной косяк? Все к одному, только с поцелуями в шишку. Кацуки переехал в Санкт-Петербург в начале февраля, по временной визе, каким-то скорым чудом выбитой Виктором. Официально и для прессы он снимал у Никифорова комнату ответной любезностью за гостеприимство в Хасецу. Начало совместной жизни совпало с непрекращающейся суматохой, вызванной кардинальными переменами буквально во всем. Серебро финала Гран-при, серебро Чемпионата Японии, золото обручальных колец, переправка вещей, квартира Виктора, ставшая теперь общей, проволочки с миграционным учетом, переговоры с ФФК, перестановка мебели, тренировки на непривычном катке… Все мчалось так головокружительно, что временами хотелось просто остановить окружающий мир хоть на пару минут и отдышаться. Никифоров удивил всех и даже частично себя, сразу после национальных, заявив, что карьеру фигуриста он заканчивает. Добавил еще одну отливающую золотом медаль под стекло в кабинете и щелкнул задумавшегося Юри по носу: — Мировая с тебя! Все желанное было завоевано и не по разу, себе нужное доказано, тело уже не гнулось так послушно, мучая затяжной отдачей после жестоких тренировок на износ, о себе давали знать и старые травмы, да и лед манил к себе уже совсем по-другому: Виктор нашел истинное удовольствие по другую сторону бортика, чувствуя себя по-настоящему реализованным, когда наставлял, объяснял и поддерживал. Его решение открыть детскую частную школу фигурного катания им. В.А. Никифорова огорошило многих, кроме Юри, в чье ухо вечерами и лились эти грандиозные многолетние планы. А сам Кацуки ощущал в себе достаточно сил, чтобы продолжить сезон. Ему отчаянно хотелось понять, так ли он хорош в фигурном катании сам по себе или это была исключительно заслуга Виктора, к тому же отрывать того от горящей идеи, от которой глаза блестели таким вдохновением и задором, Юри не хотелось вовсе. Поэтому, после долгих обсуждений, основной тренер в Петербурге теперь был новый, не притёртый как свежие коньки, а второй дома натаскивал в теории по видеозаписям тренировок, нещадно отвлекая и распуская руки. Никифоров крутился белкой в лично сколоченном колесе, выбивал финансирование, занимался рекламой, да так рьяно, что Юри слегка ревновал первое время, чувствуя себя отработанным проектом, но дома, отбирая его у мира, получал свое сторицей. Редкими выходными они баррикадировались наглухо, отключая телефоны, показывали друг другу любимые фильмы, засыпая диван крошками от чипсов, а ночами было сладко до мокрых простыней и сорванного голоса. Можно было хоть несколько часов не думать о предстоящем Чемпионате Мира и об этом странном загадочном городе, который ревностно сопротивлялся появлению Юри, словно раньше владел Виктором единолично.

***

— Витя, он меня ненавидит! Никифоров снял очки для чтения и проследил траекторию грохнувшегося в угол комнаты рюкзака. — Кто? — Твой город! Он убить меня хочет, я серьезно! — Юри раздраженно стянул свитер и бухнулся на диван: — В понедельник в трех шагах от меня разбился цветочный горшок, вчера какая-то бабулька долго что-то кричала вслед, я ничего не понял, но тон у нее был злобный. А сейчас я поскользнулся у подъезда и такой флип сделал, чуть ноги не сломал. — Не сломал же. Юра-а-а. Отложив планшет, Виктор по-кошачьи потянулся и перебрался с кресла, уютно устроив голову у Кацуки на коленях. Юри ужасно нравилось, как звучит собственное имя на русский манер этим мягким голосом. — Мог, — пробубнил он, надувшись, но отказать себе в удовольствии погладить мягкие серебряные волосы так и не получилось. Виктор блаженно зажмурился. — Ты просто устал, вот и нагнетаешь, все вокруг тебя пока непривычное, но вечно так не будет. Ты полюбишь его, вот увидишь. Юри скептически хмыкнул, но спорить не стал, разглядывая полукружия светлых ресниц и улыбающийся рот. Слишком близко, чтобы думать о чем-то плохом. Казалось, Питер невзлюбил Кацуки сразу, стоило тому из гостя превратиться в жителя. Машины окатывали водой из луж в оттепель, в холода каждый мало-мальский предательский пятачок льда кидался прямиком под ноги, голуби гадили на плечи новой зимней куртки еженедельной программой, непривычная еда мучила желудок несварением, погода — почти постоянным трескучим морозом, от которого застывали сопли и, казалось, промерзало все до самых кишок. Серый, многолюдный, давящий. Юри недоумевал, почему же Виктор смотрит на этот неуютный город с такой любовью и нежностью. Что он видит сквозь эти соборы, колонны и дворы-колодцы? Чем так заворожен?