Ты и город твой

***

Виктор сидел на полу по-турецки, разложив кучу листов с адресами и телефонами. Ковролин был темно-синим, Никифоров незыблемым и сосредоточенным, а листы походили на спутники вокруг планеты в бескрайнем космосе, в другой вселенной, куда Юри не решился соваться. Заглянул просто из прихожей. — Витя, я с ребятами в кафе буду, тут недалеко на Чернышевской, может задержусь немного. Не ложись без меня. — Хорошо, душа моя. Он не поднял головы, хмурясь на телефонную книгу в мобильном, Юри схватил шапку, захлопнул дверь и запрыгал через ступеньку вниз. У Виктора не ладилось с поиском помещения под проект, но он упорно не сдавался, висел на телефоне, поднимая старые связи. И все чаще в его обращении проскакивало это странное певучее «душамоя», которое переводить он отказывался, лишь лохматил Юри волосы и улыбался. Можно было, конечно, спросить у кого-то другого, воспроизведя звуки, но Юри стеснялся. Вдруг это что-то ласково-ругательное или слишком интимное и он будет выглядеть глупо, выведывая такие вещи у посторонних. Витя вообще часто говорил с ним по-русски, резко менял язык, когда ругался, дополнял какие-то фразы или просто забывался порой, особенно ночью в спальне, но никогда не переводил. Это мучило и интриговало, словно у него были какие-то секреты, которые Юри знать было не положено, а ему хотелось до безумия понимать, что шепчут на ухо с такими придыханиями, о чем Витя, смеясь, говорит с кем-то по телефону, кем в шутку обзывает, резко переходя с японского. Как-то раз в метро похмельного вида угрюмый пожилой мужчина набурчал на Юри, случайно отдавившего ему ногу в толкучке вагона. Вычленив одно и то же повторяющееся звонкое слово, он запомнил и спросил у Виктора: — Что значит «усакагалазы»? — «Узкоглазый»? — Переспросил тот и нахмурился. — Значит, что у тебя красивые глаза. Хочешь яблочко? Юри хотел яблочко и даже порадовался, что не знает языка, потому как Витя явно юлил. Как ни странно, для жизни в Петербурге русский язык оказался ему не особо и нужен. В супермаркете у дома, куда Юри ходил за продуктами, говорить не требовалось, знай — выкладывай продукты на ленту, да вбивай код платежной карты, а на все, что спрашивает кассир, Витя порекомендовал просто мотать головой. С тренером Кацуки общался на английском, который по этой же причине сам собой в разы подтянулся. Для разговоров со своей спорт-группой, английского тоже хватало, к тому же в нее затесалась японка Кумико из Осаки, с которой можно было душевно болтать на родном языке. Так что, сам по себе замкнутый и вдумчивый, Кацуки от нехватки общения не страдал вовсе. Виктор отлично владел разговорным японским. Юри отчаянно завидовал этому совершенно удивительному мозгу, который впитывал информацию как губка, Витя был способен запомнить номер мобильного, проговорив его пару раз вслух, и помнить еще пару недель спустя. В совершенстве говорил на английском и французском, чем внезапно удивил Юри в Шеврёзе, куда потащил на выходные — смотреть замки. Как все это сочеталось с его кошмарной непунктуальностью, было просто загадкой. В очередной раз опаздывая, Виктор заявлял, что в человеке все должно быть в равновесии и за таланты приходиться расплачиваться. Юри бухтел, недоумевая, почему же расплачиваться приходится ему, но прощал, научившись со временем просто приходить в назначенное место позже. Однажды, он не выдержал и, извиняясь, разузнал у Кумико значение слова «душамоя». Это оказалось не одно, а целых два слова, она даже записала буквы на бумажке и, валяясь вечером дома с японско-русским словарным форумом на планшете, Юри нашёл производное «отдушина». «Отверстие в печи для выхода пара или то, что дает выход каким-либо чувствам, стремлениям, настроениям». Он гонял эту строчку в голове долгий час, меняя грани значений с прямых на метафорические, вспоминал всю их с Витей историю отношений, в итоге встретил того в прихожей, хлюпая носом, и полез целоваться, не дав толком даже раздеться. Нежил весь вечер, предугадывая желания и итогом получил долгожданное: — Что это ты сегодня такой ласковый, душа моя? Случилось что-то? — Ты случился. — Выдохнул Юри и обнял крепко, как только мог, благодаря всех богов, каких только вспомнил за то, что ничего не хочется менять в своей жизни. На следующий вечер Кацуки крепко взялся за изучение великого и ужасного русского языка. Он твердо пообещал себе, что научится понимать родную речь мужчины, которым был одержим с детства, из огромного уважения, всеобъемлющей любви и личной пользы для. Через неделю при виде букв «Щ», «Ш» и «Ч» ему хотелось плакать, мистическую глубину буквы «Ь», казалось, осмыслить было невозможно в принципе. Каждая вещь почему-то имела свой род, а совершенно кошмарная буква «Ы» не хотела произноситься вовсе. «Это такой особый звук, — писали на языковом форуме: — Представьте, что вас ударили в живот». Это навело Юри на мысль, что русских людей он не сможет постичь никогда. Падежи сводили с ума долго, когда он худо-бедно освоил именительный, оказалось, что их еще пять, и это только основные. Плавающие при склонении гласные, похожие на бесформенных амеб, приходили во сне, а днем голова была забита под завязку жаргонизмами, ударениями и правилами. Но какое-то время спустя, мозг освоился, окружающий мир начал то и дело звучать понятными словами и Юри с огромной гордостью очень медленно, сам, прочел Вите русскую народную сказку про какой-то особо неблагодарный хлеб, который решил изведать жизнь и вышел из зоны комфорта, за что и был съеден в итоге хитрым хищником. Витя слушал очень внимательно, ни разу не перебив, потом вытащил книгу из рук и повалил Юри на диван, со словами: — Никогда бы не подумал, что меня может завести «Колобок». Несмотря на явные успехи, говорить на русском вслух Кацуки еще очень долго мучительно стеснялся, путая множество похожих слов: подвороты с подворотнями, носильщиков с насильниками, к тому же понимал, что произношение у него ужасное. Зато Витя расшифровывал его всегда, смеялся, но понимал без пояснений.