Сверхзадача

– Ты чего такой задумчивый? – спрашивает Хината за обедом. Он сидит на перевернутом стуле напротив Ямагучи и уминает онигири. Нужно управиться быстрее, Хината и так почти весь перерыв по старой привычке перекидывался мячом с Кагеямой, теперь вот не успевает нормально поесть. А Ямагучи задержал Такеда-сенсей по каким-то капитанским – важным, конечно, - делам, так что с пустыми желудками они с Хинатой остались вдвоем. Только если Хината жует вдвое быстрее обычного, то Ямагучи смотрит в потолок и покачивается на стуле, не притронувшись к своему бенто. – Я все думаю… – начинает Ямагучи, но замолкает, переводит взгляд с потолка на окно – за ним густо валит снег, – потом на Хинату. – Я все думаю, что мы скоро выпустимся. Тут же всего-ничего осталось. Новый год, соревнования, экзамены, и – все, вот уже ты стоишь и теребишь пуговицу, думаешь, надо она кому или нет, – Ямагучи улыбнулся, но получилось у него как-то грустно и неуверенно. – Тебе что, нравится кто-то? – Хината недоуменно моргает и не перестает работать челюстями. Если честно, из всех переживаний Ямагучи он действительно понял только последнее, про пуговицу. – Нет, – Ямагучи тихо засмеялся и все-таки взялся за палочки. – Просто мне, наверное, тяжело даются перемены, – он уставился в коробку с бенто, перекатывая палочками морковь. – После выпуска все привычное исчезнет, и у меня заранее такое ощущение, будто у меня все насильно отберут – Карасуно, команду, вас с Кагеямой, даже Цукки. Все привычное, понимаешь? – Вы же с Цукишимой идете в один универ, – Хината пожимает плечами и шумно цедит сок через трубочку. Ему самому перемены кажутся естественнее некуда, он никогда и не жалел о том, что оставлял позади. Просто не задумывался. – Ой, нет, – смеется Ямагучи. – Цукки поступает в Тодай. Ты что, мне Тодай не светит, даже если на новый год во всех храмах желание загадаю, и все ками соберутся мне помочь. Хината не отвечает, потому что занят последним онигири, а со звонком резко перестает жевать. Он словно в замедленной съемке смотрит, как Ямагучи закрывает коробку и убирает в сумку нетронутое бенто, как с этой своей грустной улыбкой машет рукой и выскакивает из класса – ему нужно в соседний. Звонок кажется Хинате бесконечно долгим и каким-то глухим, он доносится так, будто вокруг Хинаты плотно сжат рис, а сам он – начинка, плавающая в майонезе. Хлопает дверь, сенсей здоровается с классом, и Хината быстро запихивает остатки онигири в рот, давится и с силой бьет себя в грудь, стараясь кашлять не слишком громко. Потом сенсея он совсем не слышит. Невидяще смотрит то на истертую столешницу парты, то в окно. Вместо снежных хлопьев перед глазами мелькают воспоминания – так в фильмах показывают, что у героя вся жизнь перед глазами проносится. У Хинаты в груди больно щемит, что-то сдавливает, и он чувствует себя именно таким героем. В горле становится комок, и это уже не плохо прожеванные онигири. Перед глазами так ярко вспыхивают моменты: горящая от удара о мяч ладонь – отличный съем с отличного паса; жуткая, какая-то екайская улыбочка Кагеямы; его длинная мягкая челка на первом году – сейчас она короче; странные извращенские движения пальцами, когда Кагеяма замечает, что в ударе. Да куча всего – так много, что Хината перестает регистрировать отдельные сцены из воспоминаний, даже не думает, просто смотрит, как слайды: Кагеяма то, Кагеяма это… Кагеяма уже получил приглашение в Ниттайдай и точно поедет. Надо быть совсем тупым, чтобы не поехать. Хината вдруг очень остро чувствует себя именно так – совсем тупым. Его в Токио никто не приглашал, а поступить самому мозгов не хватит. Раньше, пока Ямагучи не сказал все это про перемены, Хинату это не особенно волновало. Да ладно, если совсем честно, он даже не задумывался, был слишком поглощен тем, что имел здесь и сейчас. И он всегда считал, что у него многое есть, даже очень: волейбол, Карасуно, Цукишима с Ямагучи и остальная команда, с которой они снова пробились на национальные. Кагеяма. Все то, что, как сказал Ямагучи, будто бы насильно отберут уже через пару-другую месяцев. Глаза стало резать, они заслезились. Хината жмурится и с силой трет веки пальцами. Это все снег за окном – его навалило слишком много и он слишком яркий, белый под солнцем. – Хината, придурок! – на вечерней тренировке Кагеяма кричит на Хинату почти столько же, сколько на первом году. – Ты деградируешь так же быстро, как жрешь! – Кто бы говорил, – огрызается Хината, но как-то тихо, вяло. Он даже не смотрит на Кагеяму – уставился на собственную ладонь. Кагеяма прав. Такой съем никуда не годится. – Король выучил новое слово? – беззлобно подкалывает Цукишима, просто потому что не может избавиться от привычки. На это уже перестали обращать внимание даже первогодки. Хината не помнит, когда в последний раз был так недоволен собой. Он даже не знает, что хуже: как бесится сам из-за себя, как бесится из-за него Кагеяма или как растерянно смотрят кохаи. – Еще раз! – кричит Хината Кагеяме, даже когда все остальные выкатывают корзины для мячей и достают швабры. Хината спохватывается, и они с Кагеямой почти синхронно кланяются Укаю, обещая убрать все самостоятельно. – Не будете завтра стоять на ногах – получите по шее. Весь тренировочный матч с Какугавой через неделю просидите на скамейке, – обещает Укай, но все-таки оставляет их и уходит вместе с остальной командой. Последним в дверях задерживается Ямагучи, напоминает запереть зал и клубную комнату, просит не потерять ключи – он теперь все время это просит, и Хинате все еще стыдно – был прецедент. Судя по хмурому виду и красным ушам Кагеямы, ему тоже стыдно за тот случай. От этого почему-то становится легче, плечи у Хинаты немного расслабляются. Приятно думать, что с Кагеямой у них есть что-то еще общее. Много всего общего. И это останется, даже когда он уедет в Токио, когда они будут играть в разных командах. Все равно это никуда не исчезнет, так ведь? Они вместе тогда посеяли ключи… Хината хватается за бутылку и жадно делает несколько больших глотков, пытаясь протолкнуть внутрь комок из горла, точно такой же, как был днем после обеда. Они вываливаются в холод зимнего вечера еще нескоро, но Хината все равно недоволен собой. Вообще, он не помнит, когда был так недоволен в последний раз. Кагеяма даже перестал ругаться, теперь он бросает обеспокоенные взгляды – ну, по-своему обеспокоенные, кому-то со стороны они наверняка показались бы мрачными и пугающими, – и это хуже всего. Хината глубоко, до рези в горле вдыхает морозный воздух, пинает сугроб – снег поднимается короткой волной и оседает на штанине, попадает на Кагеяму, идущего рядом. – Эй! – вскрикивает он, и в отместку взрывает ногой сугроб побольше, и волну снега отправляет прицельно в Хинату. Тот щурится, быстро приседает, и Кагеяма, сразу разгадав замысел, приседает тоже, собирает горстями снег, лепит снежок, но Хината успевает быстрее. Первый снаряд прилетает Кагеяме почти прямо в макушку и сбивает капюшон куртки. Второй летит уже в Хинату и врезается в плечо. Они даже не разговаривают, не смеются, просто с силой прицельно и методично швыряют друг в друга снежки с короткого расстояния, постепенно продвигаясь в сторону дома. На перекрестке чуть дальше от Саканошиты, где им нужно расходиться в разные стороны, Хината не выдерживает, резко срывается с места, пригнувшись, и таранит Кагеяму, врезается головой ему в живот. Кагеяма охает, не успев среагировать, и они оба валятся в снег. Хината сам не понимает, чего хочет: не то подраться, не то стиснуть Кагеяму и прижаться к нему, не то закопать его в снег. Они бестолково возятся в сугробе, снег забивается за шиворот, волосы у обоих уже совсем мокрые. Челка Кагеямы слипается и сдвигается набок. С открытым лбом он кажется старше. – Да что с тобой такое?! – Кагеяма наконец оказывается сверху, придавливает Хинату к земле и встряхивает его за плечи, прекращая возню. – Идиотство какое-то, – жалуется Хината, имея в виду весь день – он правда дурацкий, – но Кагеяма все понимает по-своему. – Естественно, и это потому что ты идиот, – припечатывает он, резким движением стряхивает Хинате на лицо снег со своего рукава, и вскакивает, не дожидаясь, пока Хината начнет мстить. Тянет его за руки, чтобы тоже встал и не успел скатать еще один снежок. – Иди поспи нормально, – Кагеяма как-то неловко, совсем легко пихает Хинату кулаком в плечо. Тот отвечает аналогичным жестом. – Сам поспи! – привычно возвращает он и разворачивается в сторону своего дома. Дома, стоя под горячим душем, Хината почему-то чувствует горечь во рту, и она не пропадает, даже когда он чистит зубы. Хината вертится на кровати с полчаса, прежде чем сдается и садится ровно, спускает ноги на пол. – «Поспи нормально», – шепотом передразнивает он Кагеяму, пока тихо собирается, натягивает штаны, кофту, сует ключи в карман, стараясь не звенеть ими громко. «Так нельзя», – думает Хината, выскальзывая из дома. Так нельзя, так не может быть. Кагеяма ведь просто возьмет и уедет. Ни волейбола с ним, ни возни в снегу, ни бега наперегонки, ни пакетика молока на двоих, ни общего стыда за потерянные ключи. Ничего вообще больше общего. Так нельзя, от этого у Хинаты горло сжимается, горчит во рту и сдавливает грудь. Хината стучит прямо в окно Кагеямы, добравшись до его дома. Он уже достаточно вырос, чтобы не подпрыгивать и не бросать в стекло камешки – можно просто приподняться на носках и стукнуть прямо кулаком. Хотя во всем доме Кагеямы темно, он распахивает окно почти сразу – значит, не спал. Ругается сквозь зубы, но ждет, пока Хината подтянется на отливе и ввалится в комнату, даже цепляет его за куртку, чтобы быстрее втянуть внутрь. Тут тепло, с мороза так вообще кажется, что жарко. Кагеяма спешно закрывает окно, ежится, переступает по полу босыми ногами. – Совсем сдурел?! – шипит он и косится на дверь. – Написать или позвонить не мог? – Не знаю, – выдыхает запыхавшийся Хината, – не знаю. Нет. Нет, не мог, – увереннее отвечает он стоит прямо напротив Кагеямы. В темноте у того блестят глаза, подсвечена только одна сторона лица – фонарем с улицы. Хинате кажется, что это очень красиво. Кагеяма смотрит на него хмуро, выжидающе, а Хината снова не может понять, чего хочет. Внутри все перекручивается, как одеяло после беспокойного сна – беспорядочно, туго, нервно. Подраться? Сжать плечи Кагеямы и потрясти его, как он сам сделал недавно? Снова выпихнуть его на мороз, в снег? Инстинкты и рефлексы Хинаты мечутся, и от этого почти болит голова. Приходится лихорадочно разбираться в собственных ощущениях, уже подключая голову – это явно не то, к чему Хината привык. – Хината, говори, что у тебя за шило в заднице взыграло, или… – начинает злиться Кагеяма, и примерно в этот же момент Хината приводит ощущения к общему знаменателю: ему хочется трогать Кагеяму. Хочется контакта. Хочется почувствовать, что он еще здесь, не в Токио. Что у них еще есть что-то – все – общее. Хината облегченно выдыхает и снова отдается инстинктам. Он налетает на Кагеяму так, что тот пошатывается, давит ему на затылок и целует. Губы у Кагеямы теплые и сухие, и щеки тоже, а у Хинаты – еще не согрелись. И во рту у Кагеямы так жарко, что тепло сразу скатывается вниз – в грудь, в живот. Хината запоздало ожидает удара или толчка, но все равно жадно целует еще, пьет чужое тепло, держит Кагеяму, сжав в руках ткань его футболки на плечах. На грудь все равно что-то давит, Хината резко отрывается от чужих губ и утыкается Кагеяме в плечо, шумно дышит и все еще стискивает его футболку. Кагеяма не двигается долгих пять секунд, а потом сжимает Хинату изо всех сил – даже дышать становится сложно, Хината кряхтит, но не жалуется. Кагеяма тоже громко сопит. – Ты уедешь в Токио – и все, – выдыхает Хината, когда Кагеяма немного ослабляет объятия. – И что? – спокойно спрашивает он. Хината открывает рот, закрывает, снова открывает и все равно молчит. Кагеяма кладет ладонь на его затылок, почти невесомо гладит – Хината совсем недавно стал стричься короче, ровнять затылок под машинку, и знает, какое ощущение старается поймать Кагеяма. – И то! Сам не понимаешь, что ли, Дурояма? – Хината бодает его лбом в плечо. – Ты что, не хочешь в Ниттайдай? Хината замирает. – Издеваешься? – на всякий случай уточняет он и поднимает голову. Кагеяма морщится, больно стукается лбом о лоб Хинаты и так и остается. – Хочешь или нет? – Хочу! – Хината упрямо поджимает губы. – Тогда догоняй, – фыркает Кагеяма. Хината резко вскидывает голову – так, что они снова бьются лбами, – и широко распахивает глаза. Кагеяма прав. Хината ему не проиграет. Он всегда догонял, и теперь догонит. – Я не проиграю, – тихо уверенно произносит Хината, и Кагеяма сам быстро подается вперед, неловко, зато горячо накрывает его губы. Они целуются спешно и мокро, сталкиваются зубами, шарят ладонями по плечам, затылкам, спинам друг друга. – Мы возьмем национальные, – бормочет Хината в поцелуй. Кагеяма согласно мычит. – И тебя тоже пригласят в Ниттайдай. Победителями не разбрасываются. Хината возвращается домой, как во сне, совсем не чувствует холода. Губы еще горят, и внутри тоже что-то горит – наверное, это сжигается все то непонятное, скомканное, сдавленное, что мешало вдохнуть. Назавтра губы трескаются. Больше Хината не лажает на тренировках, как зеленый первогодка, но Укай все равно на него покрикивает – чтобы не убивался. Кагеяма в такие моменты смотрит пристально, с прищуром, и Хината не может удержаться – показывает ему язык и тут же облизывается. Вспыхивающие уши Кагеямы стоят подозрительного взгляда Цукишимы и недоуменного – Ямагучи. Первого января Хината совмещает полезное с полезным. Его пробежка приостанавливается у храма. Там, уже с эма в руках, стоит Ямагучи. – Спорим, с одного раза угадаю, что ты написал? – весело предлагает Хината, и Ямагучи смеется. Они уже собираются уходить, когда сталкиваются с Кагеямой и Цукишимой. – Я думал, вы не ходите загадывать желания, – Ямагучи выглядит удивленным, но удивленным приятно. – Это же такие глупости, да? – он негромко хмыкает. И он прав: Хината тоже помнит, что два года подряд и Кагеяма, и Цукишима отказывались идти в храм. – У нас на национальных в этом году есть сверхзадача, так что и сверхъестественное пусть постарается, – заявляет Кагеяма. Он отвечает Ямагучи, но в упор смотрит на Хинату. – Еще одно новое слово в лексиконе Короля, надо же. Он все-таки самообучается, кажется, близится восстание машин, – Цукишима со смешком проходит мимо со своей эма. Все замечают, что, хоть он и язвит, но не возражает.