Самое возмутительное в умирании — его обыденность.
Когда тебе говорят о гибели целого мира, ты ждёшь дождей из расплавленной бронзы и Великий потоп, ждёшь ужасных титанов, вырвавшихся из подземных глубин, или сияющих святостью ангелов, спустившихся с небес, со знамёнами Страшного Суда на крыльях, — ждёшь всю мощь эсхатологической катастрофы…
Не этого.
Не сухого листка, лениво пикирующего на пожухшую весеннюю траву. Вместе с ним, с тысячей его обесцвеченных собратьев, на Метамур медленно и заурядно опускается апокалипсис.
Нет Света, поэтому наступает конец света.
Каламбур, да и только.
Седрик делает шаг и из смерти вступает в жизнь. Территория Княжеского Сада огорожена высокой колючей изгородью: грешные души — розы — прикреплены к вратам, в дюйме от вечного блаженства. Предостережение всем врагам Его Высочества.
Здесь, в сердце Капитолия, журчит золотистый Прат, река чистой магии, и с благоговейным шелестом из неё черпают рабы господина, идеальные слуги в его идеальном мире. Сад похож на Меридиан в миниатюре, на улучшенный вариант — без просителей и мятежников, без призывов к свободе. Только смиренная тишина. Шептуны, деревья, цветы, все пташки в этих кущах принадлежат и подчиняются Фобосу. Таков единственный способ, которым он согласен контактировать с миром. Таково требование его захватнической, не знающей компромиссов натуры: признай меня альфой и омегой. Своим божеством.
Седрик — единственный из придворных, у кого получилось. Единственный, чья лояльность ни разу не вызвала у Его Высочества сомнений. Да и как бы могла? в отличие от светских лизоблюдов всех мастей, он сумел уверовать истово, всем сердцем. Искренность — это тоже способ.
— Не понимаю, — говорит Фобос, глядя на труп под ногами.
Очередная его попытка узнать, почему Свет достался женщинам. Первой жертвой стала королева-мать, вытащенная из усыпальницы: как при жизни — безразличная, молчаливая и пахнущая не человеком, а недосягаемой святостью.
Как при жизни, сыну она не помогла.
Шептуны тащат труп мимо Седрика в буйные заросли. Скоро из мёртвых кишок проклюнется белая туя, кожу заменит мох, а на костях вырастут грибы и засветятся в темноте, как свечи.
Так умершие возносятся в Сад.
— Мир разваливается, Света нет, а Завеса всё ещё стоит. Эти кондракарские ублюдки допустят, чтобы весь Метамур передох, но не снимут её! — Фобос стремительно отворачивается, будто резкостью и злостью может нивелировать свою неудачу.
Седрик следует за ним, краем глаза видя, как слуги очищают место эксперимента: уносят магические артефакты, ёмкости с алхимическими зельями, алтарь, исписанный древними рунами… Каждый день Фобос меряется силами с Великой Завесой.
Каждый день Великая Завеса оказывается сильнее.
— Чтобы разрушить эту дрянь, мне нужно больше магии, — говорит он, останавливаясь под ветвистой высокой яблоней. Её набрякшие алые плоды висят так низко, что касаются его оголённых плеч. — Я сделал всё, чтобы понять, почему Свет работает только в них! Мне уже снятся части их тел… — Одно яблоко настойчиво маячит у самых его губ, и Фобос сдирает его, зло отшвыривает в сторону. — Почему?!
Он поднимает голову и хмуро смотрит на пышную крону, на её тяжёлую, нависающую женственность. На плоды, зрелые и сочные, напитанные водами Прата, который раньше давал жизнь всему Меридиану. Фобос изменил его русло. Отобрал у планеты главный источник волшебства.
Может, это — одна из причин, по которой вам никогда не получить Свет?
Всего лишь предположение, мой князь.
— Я даже не знаю, жива ли принцесса, — говорит Фобос. — Уже тринадцать лет прошло, её сила должна была как-то проявиться… Что, если она мертва? Что, если эти предатели утащили её прямо в Аид?
Седрик молчит, излучая спокойное, ненавязчивое внимание. То, что от него требуется. Предугадывать желания и разделять их — единственный способ существовать рядом с его князем.
Фобос нервно переходит с места на место, и тени от ветвей скользят по его острому лицу. Слова его звучат так, будто он сам не верит, что произносит их:
— Если принцесса мертва… то Свет Меридиана достанется следующей Эсканор.
Он останавливается. Не говорит «моей дочери», но это очевидно. Это самое очевидное решение, на которое он не мог решиться тринадцать лет: кому-то, с кем спорит каждую минуту своей жизни, хотел доказать, что справится сам.
— Прислать портного снять мерки для свадебного наряда, мой князь?
— Лучше сразу для савана. — Князь фыркает как ребёнок. Расслабляется. Пока он говорит, Седрик может осторожно подойти ближе. — Мне нужно вместилище для Света Меридиана, а не очередная проблема, облачённая в эсканоровскую фамил…
Он замолкает, столкнувшись взглядом с невысокой стройной девушкой.
— Зачем ты?..
— Обычной человеческой женщине понадобится девять месяцев. — Фобос вздрагивает, услышав звонкий девичий голос, и Седрик сразу переходит на бесполый шёпот: — Я справлюсь быстрее, мой князь.
Его князь моргает недоуменно. А потом отводит глаза.
Почему? Что я упустил?
Седрик смотрит на него из тела, идеально повторяющего формы Шептуний: худое, тонкое, с маленькими холмиками грудей, скрытыми за длинными волосами. Красивое.
Но Фобос мрачно пялится на траву под ногами, и она испуганно жмётся к земле.
— И как… подобное... скажется на твоей функциональности? — наконец выдавливает он.
Конечно, в его голосе не волнение. Лишь «мне не нужен труп моего первого военачальника». Но на секунду Седрик представляет, что его повелитель действительно беспокоится, — эта фантазия прошибает вспышкой удовольствия, влажный жар собирается в низу живота, и Седрик мысленно шипит на себя.
— Никак не скажется, мой господин. Моё тело приспособится. Как всегда.
Фобос всё так же смотрит под ноги, будто ему тяжело, будто на глазах его — тяжёлый вес, который не позволяет им подняться. Вес всего его существования, омрачённого законами, традициями, женщинами и его собственными несбыточными мечтами.
— За обычной женщиной придётся всё это время следить, мой князь. У вас есть кандидатура, чья верность не вызывает сомнений? — спрашивает Седрик, прекрасно зная ответ: нет. У Фобоса вообще нет и быть не может кандидатур, он не покидает Капитолий и сам никого не принимает.
Седрик медленно опускает голову ему на плечо и тихо, искушающе шепчет:
— А ещё обычная женщина может родить мальчика. Я идеально контролирую своё тело и такой ошибки не допущу… мой князь.
Он прижимается холодными сухими губами к горячей влажной человеческой шее, едва сдерживаясь, чтобы не попробовать её на вкус.
— Возможно… — выдыхает Фобос. Кладёт руку на локоть Седрика, не отталкивая и не притягивая. На княжеской ладони татуировка: круг, слияние противоположного, посмотри же на него, мой повелитель, чего тебе ещё? что тебя останавливает? какие могут быть аргументы против?.. боже, тринадцать лет, тут не хватит никакого терпения… Седрик ловит его рот своим, затягивает в поцелуй, прижимаясь вплотную, грудью к груди, ближе-ближе-ближе…
И едва не падает, когда Фобос отшатывается.
— Нет. Нет: если принцесса жива, это бессмысленная трата времени.
Седрик вмиг сбрасывает неугодную форму. От разочарования, застрявшего комком в горле, избавиться сложнее.
— Мой князь, я могу принять любой…
— Нет. Иди. Я позову, если передумаю.
Никого он не позовёт. Он отворачивается и явно собирается уйти — в себя уйти, как всегда: гордо вздёрнув голову. Трусливо сбежать, даже не замечая за собой этой трусости.
Но если Его Высочество считает себя здесь самым упрямым существом, то он сильно заблуждается.
Фобос замирает, когда его лодыжку оплетает кончик хвоста.
— Седрик…
Седрик не даёт его голосу набрать гнев, стелется у его ног — полузмеиное тело позволяет, хотя и приходится прогнуться до боли, дело привычное.
— Вы ничем не рискуете. Вам нечего опасаться, мой князь.
Глаза Фобоса сужаются. Он делает шаг и придавливает Седрика к земле, наступив на грудь. Идеально плоскую. Змеи не млекопитающие.
— Я никогда ничего не «опасаюс-с-сь», Седрик, — говорит он. Попался. — Но на что ты рассчитываешь? На награду? Ты ничего не получишь, могу тебе обещать.
Я получу больше всех.
— Разделяя с вами славу, — хрипит Седрик, — я уже получаю всё… что хочу, мой князь.
Его князь привычно смотрит на своего слугу сверху вниз. Конечно, с этого и надо было начинать, какие, к Имдалу, человеческие формы и человеческие женщины! Взгляд у Фобоса приятно-тяжелый, такой, что если бы Седрик уже не лежал у его ног, то обязательно распластался бы. А на лице упрямое, почти детское выражение, — да-да, ты же ничего никогда не боишься, мой повелитель! — оно сменяется знакомым, немного сумасшедшим азартом. На этом азарте Фобос держался все эти годы: презирая законы людей и природы, создал Шептунов, спеленал лозами Меридиан, проводил один магический эксперимент за другим.
— Хорошо. — Он делает шаг назад. — Но только посмей меня подвести.
Фобос даёт вдохнуть и остаётся на месте. Ждёт.
Любое неверное движение может стать фатальным — Седрика потряхивает, когда он медленно, каждую секунду беззвучно спрашивая разрешения, ползёт по телу Фобоса вверх. Шёлк княжеской мантии приятно скользит под пальцами, в этом облике нет ни когтей, ни огромных лапищ, сейчас они не нужны. Кончик хвоста касается обнажившейся человеческой кожи на голени, взвивается по ней выше: тёплая, с поднявшимися волосками, с торопливым пульсом… влажная от пота. Фобосу жарко, а у змей приятная прохладная чешуя.
Всего лишь маленькая хитрость. Одна из многих, которыми Седрик, как крючками, цепляется за своё несчастье.
Дыхание его повелителя становится чаще, когда хвост добирается до бёдер, когда длинная змеиная ипостась обвивается вокруг нагого тела в четыре кольца. Седрик чувствует, как чешую и человеческую плоть сшивают тысячи незримых нитей, и наслаждается каждой секундой этого объединения, каждой соприкасающейся клеткой… но Фобос дёргается. Торопит. Не понимает прелести покоя. Сердце его бьётся судорожно и резко, он весь — волнение, неугомонная ветряная воронка, та часть смерча, которая сносит всё на своём пути. Седрику хочется сдавить кольца, утихомирить эту спираль, утащить Фобоса в глаз бури, в центр, туда, где нет ни мельтешения, ни боли... Не пора ли уже отказаться от погони за мирами, которым ты не нужен? Останься здесь, где тебе положено быть, — единым целым со мной, до тех пор, пока вселенной не придёт конец, и даже после.
— …откусишь мне голову?
Седрик возвращается в сознание, вспоминает, где он и что он, ослабляет кольца. Совсем свихнулся.
Надо улыбнуться.
— Я не самка, мой князь.
И если я когда-нибудь тебя сожру, то всего целиком.
Фобос высвобождает руки, обхватывает полузмеиное лицо и притягивает к себе. Целует сильно и требовательно, без нежности. Седрик раскрывается, впускает в себя его язык, его естество, его беспокойство и вечную потребность в движении. Поддаётся его ритму, двигается навстречу, ласкает всем собой — мелкой вибрацией по плоти, и Фобос тоже начинает дрожать, стонет ответной колюще-горячей вибрацией, и напряжение на человеческом лице сменяется животным удовольствием...
Нужно ли расплетать кольца? Совсем не хочется. Хочется опустить Его Обессиленное Высочество на траву и так и остаться: в этом саду, под этой яблоней, переплетёнными.
Но Фобос открывает глаза почти сразу. Выпутывается из объятий. Садится и зябко поводит плечами.
Седрик смотрит на его спину: россыпь родинок, смуглая кожа поверх заметных позвонков. Седрик представляет, как слущивает эту кожицу вместе с напускной самоуверенностью и детскими обидами, выскабливает Фобоса из роли Зла, как фисташку из скорлупки.
— Когда будет известен результат?
— Скоро, — говорит Седрик. — Но… с одного раза может не получиться, мой князь.
Фобос поджимает губы. Растрёпанные белые волосы топорщатся подобно молниям — вечно сердитое божество. На что оно гневается сейчас? На то, что поддалось ласке, как обычный смертный?
Не все слабости достойны презрения, но как мне объяснить вам это, мой князь!
— Постарайся, чтобы получилось.
Он уходит, кутаясь в мантию и в собственное раздражение, а Седрик бессильно смотрит вслед.
По законам Меридиана, Фобосу была отведена скромная роль: оставаться в тени трона, как можно раньше сочетаться браком с достойной супругой, родить дочерей — запасные варианты, если вдруг что-то случится с королевой…
Теперь он не остановится, даже получив Свет. В его груди чёрная поглощающая воронка.
Седрик разглядывает крону дерева над головой, но не пытается сорвать яблоко. Он знает: если протянуть руку — ветки сразу поднимутся выше.
Он соврал. «Результат» уже известен.
Он обвивается вокруг своей сути, прикрыв глаза, и слушает, как внутри зарождается солнце.
***
Двадцать две. Только что проступила ещё одна — бледно-жёлтая. Последняя или нет? Седрик не отрывает взгляда от скорлупы. Она похожа на румяное рассветное небо в тот короткий промежуток, пока ночь ещё переходит в день, пока звёзды-веснушки ещё не спрятались, а на встающее светило можно смотреть и не бояться ослепнуть. Седрик представляет, как там, за тонкой кожистой плёнкой, восходит его аврора: место тьмы занимает заря, поглощает жёлтый лунный диск, тянется во все стороны красными лучами-сосудами.
Седрик не выпускает яйцо из объятий. Он чувствует себя древним хтоническим змеем, обвившимся вокруг земной тверди, чтобы небо не рухнуло и не раздавило мир. Он чуть сдвигает кольца, прикладывая ухо к скорлупе, — конечно, будет слышно и чешуёй, когда забьётся сердце, но ему хочется, чтобы первый удар пришёлся через барабанную перепонку прямо в мозг, в память.
«...слуш-шай слуш-шай слуш-шай»
Шептуньи. Их надоедливый шелест прорастает болью в голове, как сорная трава. Несчастные фурии, одуревшие от скуки! Юноши-Шептуны прислуживают повелителю, стоят на страже и подслушивают Меридиан. А дело Шептуний — давать Фобосу ощущение полноты власти. Здесь, в княжеской святая святых, вопреки тысячелетней традиции и религиозным канонам, женщины — лишь декоративный элемент.
Очень болтливый декоративный элемент. Их сиплые голоса сливаются в шорох, в котором нет ни начала, ни конца.
«...ты устал иди отдохни мы присмотрим»
Седрик подкладывает под яйцо ещё одно кольцо, чтобы скорлупа не соприкасалась со мхом. Мало ли что надумает этот говорящий чертополох.
Одинаковые растительные мордашки одновременно кривятся в недовольстве.
«...ты смеешь игнорировать нас»
Луны, дайте мне терпения.
Он заглядывает внутрь собственных колец и касается языком солёной скорлупки — проверить температуру… нет, на самом деле любое прикосновение к авроре даёт Седрику чувство покоя. Даже головная боль отступает. Хорошо было бы высиживать за высокими стенами, но идеальное место — здесь. Седрик понятия не имеет, почему. Просто знает. В самый дальний и высокий уголок Сада его привело звериное чутьё. Отсюда вниз по всему Капитолию течёт магическая река, а на ковре из сочной зелени, в котором Седрик устроил кладку, поблёскивает роса, будто золотистая пыльца.
«...как ты смееш-шь ты»
— Шшш, — предостерегает их Седрик.
Цветочные твари переглядываются, а потом мерзкие одинаковые лица кривятся в ухмылках. Их хихиканье похоже на жужжание саранчи. Посохи в их руках сверкают вспышками магии — наконечник одного оказывается у самого носа Седрика.
«...ты не выказываеш-шь должного уважения»
Закончить эту интересную мысль Шептунья не успевает — давится словом и смотрит глупыми пустыми глазами на дыру в своём животе. Сок из раны течёт густой, будто зелёный кисель.
Седрик выплёвывает горькую растительную плоть.
«...князь узнает тебе конец князь узнает узнает узнает»
Эринии продолжают истерично шелестеть, утаскивая рыдающую сестру. Её посох валяется на земле, и Седрик с удовольствием перекусывает его на две части. Давно мечтал это сделать.
На самом деле, будет хорошо, если «князь узнает». За всё время Фобос не пришёл ни разу…
Стук.
Седрик забывает дышать, обращается в слух, впитывает быстрый ровный пульс её сердца. Пение ветра, щебет птиц и вся музыка мира изглаживаются из его памяти. Усилием воли он заставляет себя не погрузиться в этот ритм окончательно, держать глаза открытыми, но Шептуны больше не приходят.
Фобос не приходит тоже.
Эта болезненная колючая мысль маячит где-то на периферии сознания, а потом отступает. Пусть. Есть дело поважнее.
Его аврора унаследовала беспокойность отца и начинает двигаться сразу как только может, упрямо рассекая плодные воды едва появившимися руками. Она требует внимания. Седрик чувствует её настроения, её желания и страхи, будто свои собственные. Но как поговорить с ней, когда у неё ещё нет слуха?.. Он кладёт её на хвост и осторожно катает по нему туда-сюда, как по волнам, — хохочущее биение её сердца служит ему ответом.
Она спешит, растёт очень быстро, и вскоре она уже достаточно большая, чтобы заявлять о своих желаниях, громко и требовательно стуча с той стороны. Когда ей снятся кошмары, она лупит их кулаками, едва не проламывая скорлупу. Тише, просит её Седрик. Оплетается вокруг, сокращает кольцевую мускулатуру, создаёт колыбельную вибрацию — тишше — говорит с ней на языке их расы. Той, которая процветала на этой планете много тысяч лет назад.
Знаешь, сейчас это кажется невероятным, но Метамур существовал до Эсканоров, до людей с их мертвенно-бледными святыми, с их абсолютным монархом и единым богом. Метамур был хаотичным, искренним и полным дыма языческих костров. Духи плясали над землями и водами, великаны ступали по планете и топотом своим поднимали и опускали горы, а в небесах, в недосягаемой вышине парили наши прадеды — величественные мудрые драконы…
Хотя Седрик знает, что она должна вылупиться со дня на день, это всё равно случается неожиданно. Он лежит, привычно прижавшись к яйцу лицом, когда она вдруг прорезает кожуру и кончиком языка мажет его по скуле. Седрик сразу отстраняется, чтобы не мешать, и чувствует, как разливается тепло в месте её первого поцелуя.
Она методично изничтожает оболочку яйца. Совсем не обязательно превращать скорлупу в ошмётки, но, похоже, это расплата: безжалостная месть ограничению, которое так долго её сковывало. Половину скорлупы разодрав, половину — съев, она переводит на Седрика любопытный взгляд круглых зрачков.
Безумная нежность наваливается на него — твердь все-таки рушится и рушится небо, слой мягких, пушистых и бесконечно тяжёлых облаков. Его аврора даже не представляет, что она такое. Оно в каждой клетке её человеческой кожи и в каждой её змеиной чешуйке, оно в её глазах, которые станут серыми при свете дня, но сейчас, в полумраке, блестят золотом.
Она — их единственный способ всегда быть единым целым.
Он вдыхает её тёплый запах: гвоздики, пряностей, карамели — так, наверно, пахла амброзия, оставшаяся теперь только в легендах. Он несмело тянется к ней, боясь навредить её хрупкой, неокрепшей божественности, боясь осквернить неосторожным прикосновением… Она крепко обхватывает его палец своими. Тянет к себе. И ему не остается ничего, кроме как подчиниться, обнять её, прижать к груди в приступе любви, больше похожей на панику.
Нет. Нет, его аврора не будет скована нелепыми людскими традициями и правилами, не станет жертвой эсканоровских законов и предрассудков злой страны, не уйдет прятаться в саду иллюзий и разочарований.
Его аврора прорежет все несчастья, как прорезала оболочку яйца.
— Дай сюда.
Седрик с трудом отпускает её из объятий, отдаёт своему князю, глядя на него со смесью настороженности и надежды.
Но Фобос не подходит к ней близко — просто стоит и смотрит.
Почему? Почему он не хочет коснуться её?
У Седрика зудят пальцы.
— У этого существа нет Света.
Глупость. Она самая яркая из астэр.
Она извивается в ореоле держащей её магии, переворачивается вниз головой и машет руками, радостно шипя.
Подожди, я научу тебя расправлять крылья.
— Значит, моя сестра жива.
Седрику не нравится этот тон, не нравится, как Фобос делает шаг к авроре, как сжимает ладонь, подготавливая заклятие, будто на этой горе ему воздвигнут жертвенник, будто бог имеет право требовать в жертву кого угодно.
Нет.
Змеиный ощетинившийся хвост беззвучно застывает за спиной Фобоса.
— Я опять напрасно потратил время.
Ещё один шаг — и потеря времени станет последней из твоих проблем.
Воздух взрывается в восторженном шелесте сотен одинаковых голосов:
— Мы нашли принцессу нашли она на Земле мы нашли нашли нашли...
Фобос каменеет на долю секунды, и Седрик успевает спрятать хвост.
Цветочные керы продолжают шелестеть, подтягиваются ближе, лучась одинаковым самодовольством на одинаковых лицах.
— У тебя час, чтобы избавиться от… этого, — говорит их хозяин. — Потом за свою оплошность отправишься на Землю.
Он уходит, и Седрик не смотрит ему вслед. Седрик льнёт к ней, обхватывая всеми кольцами, — успокаивает, наверно, в основном самого себя.
Да. Так будет лучше. Ей не место в этой пародии на рай, в этом царстве мрака и теней.
Седрик оглядывается на асфодели, цветущие у русла, и вдруг понимает, почему выбрал для кладки именно это место.
Его аврора хохочет, когда он, придерживая за пятку, окунает её в волшебные воды реки, а потом весело отфыркивается, когда он прижимает её к себе, мокрую, отливающую золотом.
Через час он должен вернуться к князю и отправиться на Землю. Он так и сделает. Выполнит задание. Продолжит играть давно заученную роль и, когда Фобос получит треклятый Свет, — исчезнет.
Хватит.
Никакой Свет не исцелит этой слепоты.
Над Метамуром занимается заря, когда они, под сонные взгляды стражников и липкие — Шептунов, покидают Капитолий. Его аврора улыбается, обнажив маленькие клычки, и ловит рассветные лучи растопыренными пальцами с острыми коготками. Она похожа на котёнка, но перед румянцем, алеющим на её щеках, Седрик чувствует себя слабым и беззащитным, словно котёнок — он сам.
Я пронесу тебя мимо зорких ор к многовершинным горам, в нетронутый древний Элизиум, до которого не дотянулся Свет человеческого бога. Тебя защитят наши предки — первозданные драконы укроют за нерушимой чешуёй. А я приду сразу как смогу, моя аврора. Пока у меня есть мои крылья — они всегда вернут меня к тебе.
Ласковый зефир подгоняет их в спину, и Седрик надеется, что это добрый знак.
***
Кусочки тонут в полумраке — дневные лучи не пробиваются через затхлую атмосферу книжной лавки. Но он не в силах оторваться от своего занятия даже ради того, чтобы открыть окно. Он продолжает настойчиво собирать их — разбитые, раскрошенные, — вместе, будто так может сложить что-то в своей голове. Что-то отломанное.
Он соединяет осколки зеркала снова и снова. Тщетно. Центральный потерялся. И это приводит его в ярость, — почему? почему это так злит? — он физически чувствует нехватку, отсутствие, дыру внутри. Он пытается заполнить её всем подряд — разговорами, людьми, книгами, сказками, сказками, почему его так тянет к сказкам? — но ничего не выходит.
Всё здесь чужое, всё не Меридиан, нельзя приспособиться.
Каждую ночь ему снится запах, невозможный, не существующий в этом мире. Почему? Ответа нет, на памяти лежит плотный слой тумана кондракарской Башни.
Осколки режут кожу — ненастоящую кожу ненастоящего тела. Красная ненастоящая кровь течёт по ладони.
Ему нужно вернуться в истинный облик.
Ему нужно вернуться...
Дверной колокольчик молчит, Седрик едва успевает вскочить и схватить пару книг, для конспирации и солидности.
Вошедшее золотоглазие ступает по-кошачьи мягко, но добьет все его зеркала.
