Иван и Дикий хома

– Ну, где ты - сволочь пучеглазая, покажись! – в очередной раз прокричал Иван в лесную чащу, вновь не ожидая услышать ответа. Первый запал злой решительности быстро прошёл, когда он, кинувшись из ворот городища, сначала бодро бежал по торной дороге, потом шагал через пашню и луг. Затем упорно продирался сквозь заросли чертополоха и кусты орешника, уходя всё дальше от человеческого жилья. "А может и не стоит так далеко уходить-то?" – пришло запоздалое сомненье. Проклятый морок вот уже три месяца преследовал его повсюду и мог появиться где угодно. Но было-бы глупо сидеть с рогатиной в руках посреди избы или в бане, а ещё глупее - бродить озираясь меж дворов, курам на смех. Того и гляди за юрода примут... И потому, упрямо шёл он сейчас, не разбирая пути, всё дальше и дальше. Потому, что остановиться было просто страшно. И ещё страшнее было то, что непонятно было - отчего ему так страшно. С того самого рокового дня в середине солнечного цветущего месяца травня, который ромеи зовут маем. Учителя-попы говорили, что это от слова "майор"- старший в годовом цикле у древних латинян. Но Ивану больше нравилось народное восприятие от слова "маеться" - весенняя томящая маета, бурлящая на талых водах в истомившейся под снежным спудом Матери сырой-земле. И расцветающая истома божьего мира, согретого животворящей любовью при-Роде и ещё не опалённая летним зноем пламенного Ярилы. И именно в том месяце, он с матерью и сёстрами в очередной раз посетил эти места на северо-востоке в землях племенного союза вятичей. Был народ этот своим - кровные родичи, такие же как во всей необъятной Куявии, славене-руосичи, в стародавние времена осевшие на этих землях и называвшие свои племена по местам жизни или родовым предкам. Здесь же, по словам матери, Иван и родился, когда Вольга Вещий вятичей от дани хазарской отбил, да к киевской примучил. Хрен редьки не слаще, конечно, но своим-то князьям платить было уже, вроде, как-то и не зазорно, и сраму никакого. Вот эти земли, тогда, и стали первым уделом Ивана. Он был счастлив и думал, что так будет всегда… Но всё вдруг изменилось. Его ждал страх и этот бег в неизвестность. Ждала пугающая встреча. Лес и туман. И страшные дикие твари… Но если хочешь всех спасти… Хотя бы попробовать спасти… Надо перестать бояться! И поверить в свои силы! Так думал тогда Иван, припоминая с чего всё началось. Как вышли они в то утро с матушкой и сёстрами за околицу. Как пошли по ромашковой луговине к шумевшей невдалеке светлой дубраве. Как мать плела себе венок, а сёстры, смеясь, рвали для неё лазоревые соцветия Иван-чая. И припоминая, что и назвали они так эту травку, когда Иван предложил заваривать её вместо дорогущего сушёного мусора из Ромеи. Который, как сказывали, привозили туда на больших торговых лодьях-кораблях, а до того везли через горы и пустыни на горбатых конях-"верблудах" из неведомой страны на берегу далёкого Восточного Океян-моря. Ещё помнилось как плескалось солнечное марево в синей вышине. И как, со всего маха, вольно откинулся он, раскинув руки, в зелёную рыхлость густого травного раздолья. И блаженно лежал, жуя травинку, когда почувствовал какое-то неудобье, то ли бугорок, то ли кочку, чуть пониже поясницы. А поднявшись, увидал, случайно раздавленного им дикого хому - местного полевого хомяка. Забавные зверьки эти, размером с большую крысу, но посимпатичнее, во множестве водились в этих лугах. Были они безобидны, но, как и всякий земледелец, ценивший зерно превыше злата, грызунов Ванька не любил. А потому, хоть и с жалостью, но брезгливо, откинул носком лаптя дохлую тушку поглубже в траву и побежал догонять своих, уже нагулявшихся сестёр и мать. А вечером того же дня всё и началось - непонятное шуршание в избе и за печкой. Громкий зубовный скрежет и вкрадчивое пугающее постукивание лапок в темноте по половицам. А то вдруг скреблось явственно на чердаке, так что и солома с крыши сыпалась на покрытое испариной лицо Ивана... А с утра и того страшнее - хотел было умыться из корытца на крылечке, а из-под ступеней лапа когтистая за штанину как цапнула - едва на печь успел забиться и завалить себя тулупом. А потом сёстры с трудом к столу смогли дозваться, всё озирался по сторонам ища обидчика. И страх - липкий, непонятный окутывал всё плотнее... Сперва пытался взять себя в руки, в церкву сходил - свечу угоднику поставил. Потом, для верности, за гумно забежал, туда, где раньше местное капище Перуново было и яйцо пёстрое перепелиное об камень кокнул. Потом как-то, до самого обеда, в углу под иконами просидел на лампадку глядючи и рукой нагрудный крест зажимая, что висел на шее на толстой верёвке. Шептал молитвы о спасении Христу, Яриле, Чуру и всем святым с Божьей Матерью. И не мог понять, что за напасть такая вдруг с ним приключилась. Чего он, собственно говоря, боится-то? И не мог никак понять - вот подижь-ты... Не иначе морок... Так промаялся с месяц, от каждой тени шарахаясь и глаз ночами не смыкая. Аж исхудал весь... В другой раз, до вечера ещё, в самую жару, позвали его слободские мальчишки на речку - искупаться. Пересилил себя - пошёл. Всё вроде тихо было, но на обратном пути будто дёрнуло - оглянулся. И увидал - из-за ствола берёзы встал из травы на задние лапы здоровенный дикий хома. Бурая шерсть дыбом, щёки на ушастой морде раздуты, пара белых клыков ощерилась в раскрытой пасти. А чёрные бусины глаз двумя шарами так и брызгали злобой, казалось, в самую душу... "Тьфу ты, окаянный!" – мысленно ругнулся тогда Иван: "Чур тебя разорви - напугал чуть не досмерти". И хотел уже рассмеяться над собой, как хома, оттопырив большой палец на передней лапе, красноречивым жестом, провёл острым когтем по своей шее. А затем, ткнув лапкой, указывая на Ивана, проворно юркнул в кусты. Тогда Иван об этом никому сказывать не стал. Но ночные шуршания и беготня, а так же неожиданные и, оттого, пугающие появления злобной зверюги в разных местах, стали происходить уже ежедневно и еженощно. Порою даже на людях, но зверька, казалось, никто кроме Ваньки, просто в упор не видел. Иван терпел, держался, но струхнул снова, когда дьявольский хомяк, показав, как перережет глотку, указал лапкой теперь уже на мать и сестёр. Тут уж Иван твёрдо решил, что пора с этим что-то делать. Но наконуне, мать с сёстрами отправились на богомолье в честь воздвижения креста Господня при основании новой церкви в дальнем южном городище. А Ивана, по его болезненному состоянию, оставили сидеть под присмотром воеводского гарнизона. И случилось так, что в тот же день прибыли гости от северных берендеев с данью и замутили они с местным воеводой Микулой небольшой пир с братчиной, боярами и дружиной. Загуляли все так, что Ванька про страхи свои даже почти и позабыл. Только когда, за утренней опохмельной трапезой, после вчерашнего, зашёл меж княжих бояр и гридней дружины, уже принявших по паре чарок медового сбитня, разговор о ночных страхах и кошмарах, да о шумах каких-то подозрительных по тёмным углам, Иван понял, что не морок его мучает. Реальная тварюга, какого-то лешего, действительно привязалась, и, непонятно отчего, души христианские безвинно пугает. И чего доброго, угрозы свои начнёт осуществлять. Тут Иван взял и всё, своему духовнику - монаху Амвросию, прямо за столом и выложил. Сперва, почесав бороды и затылки, обдумывая услышанное, все сидевшие в горнице приумолкли. Молча ещё по чарке накатили и выпили. А потом вдруг разом загомонили. Кто-то по полной налить отроку предлагал, кто-то требовал, наоборот, больше не наливать. А отец Амвросий, утирев квашеную капусту с бороды и икая с похмелья, тряся указующим перстом, гнусаво запел об искушениях антихристовых, кои насылает Господь на детей своих во искупление грехов. Тогда воевода Микула, гулко хлопнув мозолистой дланью по столешнице, так что все миски звякнули, веско сказал: – Парню видать пора пришла мужиком становиться. – Есть в этих краях обычай - как срок взрослеть отрокам выходит, снаряжают их в лес, выводят в поле и пускают они стрелы в разные стороны. И идут зверя добывать, кому какой по судьбе достанется. А раз так, то следует Ивану, как встарь, воинский обряд пройти - в лес сходить и лихоманку эту треклятую с боем добыть. И плевать кто такая - хоть мышь, хоть змеюка. Вон, как бывало, смелые витязи - даже трёхголовых болотных ящуров покалачивали. - гордо закончил свою речь Микула. С этими доводами воеводы все согласились. Тут же Ивана на ноги поставили и, всучив в руку рогатину с железным двойным остриём, за порог вытолкали. И до ворот гурьбой проводили. Луком стрелять не стали - вспомнили, что то обряд свадебный, для поиска невесты сподобленный. А тут случай другой, да и вокруг городища все места глухие, малохоженые - иди куда хошь, всё одно невесты не сыщешь, а вот на приключение запросто нарвёшься. По сему случаю, отче Амвросий даже напутствие дал, слёзно высморкавшись в ладонь и перекрестя отрока на дорогу. А воевода, в другую руку Ивана свою палицу, кованую медными шипами, напоследок всунул. Взвалив её на плечо, Ванька тогда обречённо понял, что реально попал в замес, а отступать поздно. И решительно зашагал к ближайшему лесу... Так вот он и казался сейчас там, где оказался. В одной рубахе и портах, с рогатиной наперевес и, волочащейся сзади по земле, тяжеленной дубиной. Солнце уже давно перевалило за полдень. В лазоревом небе плыли лёгкие перистые облака, пронзаемые гоготом гусиных стай и трелями жаворонков. Чёрные кречеты, с клёкотом кружили над застывшими лесными кронами, высматривая полёвок и зайцев. В знойном мареве цветочных запахов, в шелесте трав и листвы стоял неумолчный гомон - бешено трещали цикады. Прыгали из-под ног фазаны и куропатки. В рощах токовали тетерева, а где-то в дубраве хрюкали кабаны с повизгивающим выводком поросят. На залитых светом полянах, ревели туры созывая соперников - у быков была пора гона. Пару раз в осиннике Иван заметил горбатые силуэты круторогих лосей, объедающих молодые ветки. По подлеску стремглав промчался небольшой табун диких лошадей. Разломанный пень с разорёнными сотами гудящих пчёл и подраная кора на большой старой липе указывали, что здесь недавно прошёл медведь. Земля на прогалинах пестрела следами барсуков и лисиц. Возле примятой травы, на оленьей лёжке, виднелась когтистая цепочка оставленная волчьими лапами. По стволам и веткам прыгали чёрные куницы и огненно-рыжие белки-векши. А где-то в своих логовах спали ночные хищники - россомахи, рыси и лесные львы. Но не их сейчас искал Иван. Злость на себя поднялась, когда долго блуждал по еловым перелескам, спугнул стайку косуль в берёзовой роще и шлёпал лаптями по чавкающей глине, обходя болотную трясину и выдирая из русых кудрей приставучий репейник. Пропотевшая льняная рубаха противно липла к телу и где-то уже успел порвать холщёвые порты на колене. "Опять мамка ругать будет" – промелькнула мысль. "И, какого дьявола, послушал пьяных гридней? И этого взбалмошного волхва, тьфу, прости Господи, попа?" – снова отчаянно думал Иван, вспоминая слова напутствия, толкнувшего его в этот путь: "Со страхом своим бороться надо одолением. Не ждать, а самому идти и побороть". "Чушь какая-то! Вот ведь, дурак старый, брякнул... Ну куда тут идти и с кем бороться-то?!" – одолевало его сомнение: "Может наплевать и забыть..." Но тут же понял, что не сможет вот так, ни с чем возвернуться. А ну как опять всё зачнётся. Как тогда людям в глаза смотреть, как себя самого после такого срама уважать - хомы испужался, вояка! Да не такой страшный зверь этот дикий хома - обычный полевой хомяк, чуть покрупнее чёрной амбарной крысы. Не медведь же, не лесной лев, не рысь или даже ящер болотный, даже не волк, в конце концов... Но отчего же так жутко пугал он Ивана вот уже три месяца?! Нет, хошь-нехошь, а это дело приходилось решать до конца. "Не вернусь, пока зверюгу поганую не добуду," - решительно подумал Иван и, оглянувшись вокруг, с досады плюнул и обречённо побрёл куда глаза глядят. И вскоре понял, что заплутал. Попытался было вспомнить науку воинскую, как в лесу путь сыскать - что-то про мох на стволах и муравейники. Но в голову лезли только слова бродяжки Афоньки, смешившего Ивана в детстве рассказами о своих путешествиях: "Чтоб, значится, узнать где юг, следует на деревья сперва внимательно поглядеть. Коли вокруг одни дерева с пучком наверху заместо листьев, кои пальмами зовутся - стало быть ты уже на юге и есть." Но Ивану сейчас это было без надобности - вокруг шумела обычная непролазная елово-берёзовая чаща. В такой глухомани, ни то что "избы на курьих ножках" - какие Иван часто встречал в муромских лесах, где так, на столбах и корневищах, строили зимние охотничьи домики, а даже и лешего - днём с огнём не сыщешь. Ни следов человеческого жилья, ни дыма окрест, ни кострища сухого, ни даже мало-мальской тропинки, поблизости не было видно. Впереди лишь вскоре открылась прогалина с журчащим родником. Иван жадно припал к студёному источнику утоляя жажду и даже лёг в песчаный бочажок-ямку, заполненную водой, промокнув до нитки и чувствуя облегчение во всём своём истомлённом теле. Затем пошёл вниз по ручью, пересёк заросший ивняком овраг и по его боку, слушая весёлый плеск бегущей воды, вышел к высокому берегу у излучины широкой медленной реки. Возле корней изогнутой ветрами сосны на вершине обрыва у самого края... стоял хома. Так показалось Ивану сначала, но это оказался простой серый валун похожей формы. С досады и злости Иван замахнулся и саданул по нему дубиной. Но палица, лишь скользнув шипами по камню, вывернулась из руки и полетела вниз, шлёпнувшись в тёмную воду. "Дурень!" – в сердцах обругал сам себя Иван, глядя на медленно уплывающую и тонущую в реке палицу: "Надо же было ремешок-держатель на запястье надеть..." Лезть вниз с кручи и нырять в глубокую воду ему совсем не хотелось. "Хотя оно и лучше," – решил он: "Какого лешего волок её? А ремешок бы надел, глядишь ещё и сам бы вместе с этой дубиной в реку бухнулся." Так и порешив, Иван перекинул в руках верную рогатину, хищно блеснувшую на солнце острыми лезвиями. -Эге-гей!!! – громко крикнул, взметнув руку и направив рогатину в синее небо. Над головой раздался клёкот и хлопанье крыльев. Быстро присев, взглянул - большой коршун поднялся с ветвей сосны и полетел к лесу. В когтях он сжимал мёртвую змею. "Добрый знак и место красивое" – подумал Иван, надо будет рассказать о нём князю, когда вернусь. Но для этого ещё надо было вернуться. А Солнце висело уже низко, явно клонясь к закату. У Ивана от голода свело под рёбрами. И хотя он уже понял, где находится и что вышел ниже по течению той самой реки-Москвы на которой стоит его городище. Но до ужина туда не успеть, да и до ночи, пожалуй, тоже. Надо было устраивать стоянку здесь. С высоты обрыва, неподалёку, он увидел песчаную косу, окружённую ивняком при впадении в большую реку маленького притока, поросшего камышом, и бодро направился прямо туда. Сначала набрал сухого соснового трута, мха и натаскал кучу хвороста из ближайшего леска. Затем разделся, зашёл в реку по пояс и, притаившись, ударил рогатиной, подцепив метровую стерлядь. Скользкие тела откормленных рыбин в реке чуть ли не сами толкались ему в ноги. Брать её можно было даже голыми руками с одним заременным ножом. Найти на берегу кремень, высечь искры и раздуть в сосновом труте и мхе огонь - было привычным делом. Вскоре весёлый яркий костёр заплясал отражением на воде, согревая и утешая. И аппетитно потрескивая на шипящем от жира сочном мясе разделанной рыбы, которую Иван нетерпеливо зажаривал в огне, насадив на свою любимую рогатину. Еда его взбодрила и он решил, на всякий случай, укрепить место предстоящей ночёвки. Небо на востоке уже наливалось фиолетовым вечерним мраком, с реки поднимался туман и тучи назойливой мошкары, а от леса потянуло промозглой ночной темнотой и сыростью. И, пока совсем не стемнело, Иван быстро нарезал ножом елового лапника и соорудил небольшой шалашик, прямо возле кострища, чтобы дымом мошкару прогнало и ветки прогрело. Затем для страховки, помня про не отпускающий его страх и риск внезапного нападения чокнутой зверюги, навертел вокруг несколько охотничьих ловушек. Закрепил, скрученной из травы верёвкой, отогнутую ветку с заострёнными шипами и присыпал песком старый рог сохатого, валявшийся неподалёку. Сделал пару ловчих петель из ивняка вокруг. Рядом стояло две тонких, но прочных осинки плотно росших из одного корня - Иван упруго раздвинул их и закрепил защеп палкой. Теперь можно было и вздремнуть. Но сон не шёл, а вместо него вновь накатывал приставучий необъяснимый страх. Иван крикнул здравицу предкам закинув голову к густо высыпавшим в вышине мерцающим звёздам. Потом воздал хвалу Сварогу - оберегателю и укрепителю воинов. Затем, зажав в руке нательный крест, зашептал выученную молитву распятому ромейскому богу. "Чур их знает, может кто и поможет," – подумал Иван: "Как говорится - кашу маслом не испортишь, а бережёного Боги берегут. Кто знает, как ночь обернётся. Звери, они хоть огня и боятся, и человеком уже пуганы, но есть кто-то и пострашнее зверя. Тут лучше подстраховаться." Была бы Луна - помолился бы и ей, но, как на грех, было Новолуние. Так думал Иван в эту бессонную ночь, подбрасывая хворостины в огонь и вглядываясь, слезящимися от дыма, глазами в наплывающую непроглядную темень. Сейчас ставка была лишь одна - жизнь. Твоя и тех, кого ты любишь. А за спиной - неслышные шаги обретших плоть ночных кошмаров, зловонное дыхание леденит затылок, и острые когти уже готовы лечь на горло... Иван вздрогнул смахнув начавшуюся дремоту. И, как оказалось, вовремя. Из-за ближайшего куста, в колышущемся свете костра, на освещённую плотную стену ивняка, снизу поднималась, ширилась и наползала зловещая уродливая тень. Иван потянулся за лежащей рядом рогатиной. А тень уже поднялась чёрным пятном, когда в её основании громко пискнуло, зашипело и блеснула пара, пышущих злобной решимостью, выпученных, и красных от пламени костра, глаз. Вставший на задние лапы оскалившийся дикий хома изготовился к смертельному прыжку. А Иван чуть не выронил рогатину от накатившего смеха при виде этого воинственного и взъерошенного комка шерсти. И куда-то бесследно ушёл весь его страх. – Ну и чего ты припёрся, на ночь глядя? И вообще чего тебе от меня надо-то? – задал Иван вопрос, так долго его мучавший. И, естественно, не ожидая ответа. Но хомяк неожиданно ответил ему низким, хриплым, визгливым попискиванием и шипением, в которых, впрочем, вполне можно было разобрать человеческие слова: – Ты убил моего младшего брата и я отомщу тебе. – Чего? Какого брата? – удивился Иван: – И вообще, ты что - умеешь говорить по нашему?! – Неважно, что я умею. Мы - Хранители этой земли всегда умели говорить с людьми, когда этого хотели. Тем более, что ты и не совсем человек. Разве с другими, вроде меня, не встречался? Но я здесь не для этого, дурень. Ты весной на лугу, своей мерзкой тушей, раздавил моего брата и теперь ответишь за это своей смертью. – снова прошипел хома. В этих словах была правда - сколько себя помнил, Иван частенько встречался с таким, что обычному человеку за всю жизнь видеть не доводилось. Но так дерзко с ним ещё никто не говорил, а тем более не угрожал. Будь это посланник Велеса размером с медведя, он может быть ещё бы и подумал. Но терпеть подобное от какой-то мыши-переростка?... – Не нарывайся на ответные оскорбления, бурундук бешеный, – ответил ему Иван: - Нормальная у меня туша. И вообще, я же не нарочно, а совершенно случайно на него упал. Разве вас в траве углядишь? И это вы, мелкота ожиревшая, должны вовремя в сторонку отбегать. Мама тебя не учила, что большим надо место уступать? Иван уже понял, что хомяк перед ним тоже не совсем обычный и это его немного насторожило. Потому решил сразу не хамить, а попытаться уладить всё миром. К тому же природная способность шутить, часто выручала его в самых критических ситуациях, помогая сохранять присутствие духа и обрести необходимую для схватки злость. – Сейчас я тебе покажу кто здесь большой! Ты разбудил во мне зверя! - сорвался на писк очумевший хомяк, бросаясь прямо на Ивана. Удар рогатины, плошмя по жирной спине, отбросил дикого хому на ветки шалаша, но он быстро развернулся и вновь кинулся, вцепившись Ивану в шею. Брызнула кровь... – Ах ты, зараза! – выругался Иван отбросив рогатину и, оторвав от себя хому, зашвырнул его в куст ивняка: – Теперь держись - сам нарвался... Кинулся вслед и тут же получил хлёсткий удар вдоль спины от собственной сработавшей ивовой ловушки. Второй удар пришёлся по ягодицам. Это разозлило Ивана ещё больше... Дрожащие ветки затрещавшего куста, сопение, визг, вскрики и Ванькина ругань, были признаками проходившего в ночи жестокого боя. Иван дубасил шипящий меховой комок кулаками, но хома, извернувшись, смог изжевать его лапоть и укусить за левую пятку. Ещё пару раз он куснул его в руку, когда Иван пытался дотянуться до рогатины. Споткнувшись Иван больно царапнул рёбра о спрятанные им в песке лосиные рога, в следующее мгновение пинком послав их в летящего на него пучеглазого придурка. Это изменило его полёт и хомячья тушка шлёпнулась, в аккурат, промеж двух схлопнувшихся осинок. Иван в запале, наугад, ткнул рогатиной в темноту и... кажись попал. Что-то хрустнуло, хомяк пискнул, а Иван устало опустился на землю потирая кровоточившую шею - бой был выигран. Потом он ополоснулся в реке и проспал до утра безмятежным детским сном, в покое и с чувством выполненного долга. А во сне привиделась ему окрестная земля с высоты полёта птицы и развернувшись как пергаментный свиток. По свитку прокатился шерстяной клубок оставляя путеводную нитку и указав короткую дорогу к своему городищу. Поэтому, встав, Иван уже знал путь к дому и, неторопясь, снял с дикого хомы шкуру - как знак своей победы и доказательство для воеводы и остальных. Потом похоронил хомяка, завалив тушку прибрежной галькой. Позавтракал остатками стерляди и, заодно, "справив тризну" по убиенному лиходею. Подтянув истёртые грязные портки и, подвязав ивовой веткой, разодранную в клочья рубаху, Иван подхватил рогатину и, в одном лапте, бодро зашагал вверх по реке к родному городищу. * * * * Когда, на утро, Русь с дочерями вернулись с богомолья, отправила она девчонок в светлицы княжего терема - отдыхать. А сама пошла сына навестить, заглянув на двор воеводы. – Ну и что здесь происходит? – грозно крикнула Русь, встав на пороге жаркой горницы и окидывая, сверкнувшими, очами всех присутствующих. – Так это... берендеи дань привезли сударыня-матушка, – первым поднял голову от стола воевода Микула. – Дань это хорошо. Вот это что, спрашиваю? – снова спросила, указывая на заставленный мисками, котелками, братницами и чарками стол: – Только я за порог, как вы и рады стараться? Что за вертеп тут устроили? Иван где? Воевода поднялся и, расталкивая всех остальных, прошёл по горнице выискивая взглядом знакомую русую головёнку. Другие в раздумье пытались сделать то же. – Куда ребёнка дели ироды, я вас спрашиваю? – снова подняла голос киевлянка. – Ёпыть! – только и смог сказать Микула: – Он что ещё не возвернулся? – Кто Ивана видал, говори. – обернулся он к людям. По толпе гридней, бояр и гостей прошёл шёпот и галдение, а на их похмельных лицах отразились вопрос и недоумение. – Стало быть в лес мы его вчерась снарядили, зверя добывать, – вспомнил монах Амвросий. – Какого зверя, святой отец?! Окстись! – кинулась к нему Русь. И тогда ей, вкратце, галдя и перебивая, рассказали, кто что запомнил и понял из вчерашнего ванькиного случая. – Душегубы! Дармоеды треклятые! – кричала на них разгневанная киевлянка: - Я вам дитё оставила на поруку и сохранение, а вы его в лес спровадили, изверги окаянные... – Он с рогатиной пошёл, а я палицу свою ему дал, – оправдывался воевода. – С какой рогатиной? Куда? Олухи скаженные! В какой лес?... Мальца - одного... Без коня, пешком? В исподнем и домашних лаптях? – продолжала шуметь Русь. Потом, топая ногами, велела всем бежать на двор, снаряжать дружину и скакать во все стороны, чтоб сыскали ей сына живого или мёртвого. Но не успели ещё собраться, как ворота городища, со скрипом, широко распахнулись... и в них шагнул, взъерошенный, изорванный, поцарапанный, но довольно улыбающийся Иван. На голове его, как шапочка красовалась голова дикого хомы, застывшая с таким выражением в выпученных чёрных бусинках глаз, будто погиб он лопнув, как надутый шар. А на лыковом поясе у Ивана висела бурая хомячья шкурка. Встал, гордо подбоченившись и опираясь на рогатину, выставив вперёд босую запылённую ногу. Окинул всех во дворе васильковым радостным взглядом. Не мальчишкой-отроком, несмышлёнышем, вернулся он, а возмужалым воином и достойным правителем земли своей. – Сынок! – кинулась к нему с крыльца Русь. И, отвесив звонкий подзатыльник, отбросила в сторону дурацкую хомячью голову. – Нехристь скаженный! – накинулась, со слезами ощупывая всё его тело и отряхивая от налипшей грязи: – Смерти моей хочешь? С какого перепугу, скажи, за ради Богородицы-матери, в лес убёг, изверг оглашенный? – Ну буде, буде тебе причитать-то сударыня-матушка, – успокаивал её подскочивший монах - отец Амвросий: – Живой возвернулся и дело своё видать ладно справил. – И то матушка, – подскочил с другого бока воевода Микула, тоже начав отряхивать пыль с Ивана: – Смотри какого парня выростила. По здешним поверьям хомяк - это хранитель богатств и земли. По всему видать сын твой богат землёй будет. – То-то что богатей, – огрызнулась Русь, улыбнувшись: – Подраный весь, рубаха в клочьях, да в одном лапте, зато земли немеряно! Ох смотри Микула, накаркаешь!