Плата за храбрость

Чезаре Борджиа ничего не боится. Он спокойно смотрит, как пытают человека по его приказу. Он способен взяться за это сам, если подгоняет время, и руки его не будут затем дрожать, и лицо не окрасится мертвенной бледной краской. Он убивает людей. Не под влиянием эмоций — спокойно, рационально, расчетливо, каждое свое убийство Чезаре способен четко обосновать. Он не боится ни мстительных призраков, ни осуждения, ни адского пламени: он давно уже смирился с тем, что его душа будет вечно гореть в аду; что ж, если это — цена за достижение своих целей, то он согласен. Он скачет в авангарде собственного войска и не бледнеет при виде человеческих внутренностей на земле, умирающих людей и коней, размозженных голов, животного исступления. Он отдает приказы о казни мародеров и хладнокровно наблюдает, как они исполняются. Он дает отпор властителям Италии и других государств и не страшится их гнева: он знает, что такой же, как они, и многих превосходит могуществом. Он выходит один на один с волками, медведями, быками, он укрощает необъезженных лошадей, и только азарт кипит в его крови, но страха там нет никогда. Потому что Чезаре ничего не боится. Но за все в жизни нужно платить... Кошмары приходят к нему не каждую ночь, нет. Иногда ему снится что-то странное, мешанина образов, которую Сомн посылает время от времени каждому человеку, иногда ему вовсе ничего не снится... Но все же часто в его сны приходят кошмары. Удушье. Чезаре засыпает в своей постели, а когда открывает глаза, то обнаруживает себя во тьме. Трудно сказать, есть ли в ней что-то: Чезаре слышит эхо каких-то звуков и голосов, иногда ему мерещится издевательский хохот, мелькание искаженных лиц, похожих на гротескные карнавальные маски, но иногда темнота пугающе безмолвна и неподвижна. Неизменно только одно: цепи. Цепи, больно впивающиеся в запястья и уходящие в темноту, цепи, перехлестывающие грудь, впечатанные в ребра, сдавливающие тело... Чезаре рвется с такой силой, что в реальности его оковы уже давно вылетели бы из креплений. Воздуха! Воздуха, воздуха, воздуха, нечем дышать! Воздуха! Он бессильно раскрывает рот, но вбирает в себя только темноту. Цепи сдавливают сильнее, обагряются его кровью, но это не так уж важно, важнее... Он не может пошевелиться. Воздуха! Движения! Он не может так, ему невыносимо чувствовать себя скованным, воздуха, ради всего святого, как разрушить эти цепи?! Кровь стекает по звеньям цепи, щекочет обнаженное тело... Чезаре рвется еще и еще, но цепи лишь жестче впиваются в его плоть, кровь течет обильнее, и вскоре ему хочется уже выть от боли. Цепь перехлестывает горло, и вскоре кровь наполняет его рот, отнимая даже голос: вместо криков — хрипы, хрипы вскоре сменяются жалким бульканьем... Мне не вырваться, — понимает он каждый раз в тот момент, когда кровь начинает стекать по его подбородку гротескно-обильным, какого не бывает в жизни, потоком, — сколько ни бейся... мне не вырваться. Скованный, связанный, обездвиженный... ...идущий по церкви, закованный в шелк и атлас, приветливо улыбающийся другим кардиналам и любующийся разноцветными бликами витражных окон. Чезаре идет, кругом — мягкий сияющий свет, багряница нежит тело касаниями драгоценных тканей... Вот только почему ему все еще тяжело дышать? Мантия путается в ногах, жестко отмеряя ширину шага, словно цепочка кандалов, она лишает возможности двигаться так быстро, как ему хочется: священник должен перемещаться степенно, а если он того не желает, то его одежда просто не оставит ему выбора. Объемные рукава отнимают власть над руками: даже для того, чтобы просто взять что-то со стола, их нужно поддергивать или придерживать, иначе точно что-нибудь свалишь или запачкаешься. Высокий жесткий ворот с тугой застежкой пережимает горло, не дает толком вдохнуть. Тяжелый крест, усыпанный рубинами, камнем давит на грудь, в кровавых камнях мелькают насмешливые блики: «Помнишь, ты помнишь, как спрашивал себя: а может, никакого там и Бога нет? — а теперь выставляешь всем напоказ символ фальшивой веры. Лицемер!» Крупный кардинальский перстень не позволяет сжать кулак, как следует взяться за меч — врезается в ладонь, жестко напоминая о смирении, о добродетелях, о том, что священник должен быть заботливым пастырем, а не воином, что руки его созданы для крестных знамений, а не для клинков... Чезаре резко останавливается и понимает: вокруг снова никого нет, церковь погрузилась во тьму настолько густую, что не видно даже высоких потолков, и его снова душат. Алый шелк багряницы превращается в алую кровь и одновременно в оковы: оковы впиваются в плоть, кровь щекочет кожу, епископский перстень становится кандалами, крест — гирей, буквально пригвождающей его к земле — ни шевельнуться — а ворот... только ворот и остается на месте, но стремительно сжимается сильнее, еще сильнее, еще! и в какой-то момент превращается в жесткую ладонь отца, крепко стискивающую его горло. В широко распахнутых глазах Чезаре отражается ужас. «Я хочу для тебя лучшего, — говорит отец, его взгляд лучится заботой... а ладонь сдавливает Чезаре горло до беспомощных хрипов. В глазах у Чезаре лопаются капилляры, и кровавые слезы пополам с обычными текут по его лицу. — Ты мой первенец, мой возлюбленный сын... — Юноша пытается прохрипеть что-то, но отец пресекает: — Я — твой отец, и мне решать, как сложится твоя судьба, кардинал Борджиа». Кардинал Борджиа, кардинал Борджиа, — жутким эхом раздается в темноте, она надрывается в издевательском смехе. Кардинал Борджиа... Никогда он не хотел быть кардиналом! Светлым пятном среди всего этого — мгновенный образ: Флоренция, теплая ночь, огни карнавала где-то вдалеке, они с Макиавелли пробираются окольными улицами к палаццо Медичи, не желая толкаться среди толпы, и он смеется, дружески сжимая его локоть: «Из вас священник такой же, как из меня — первый силач Тосканы, дражайшее мое преосвященство»... Но образ пропадает, едва появившись, и он снова бьется в жесткой хватке своего отца. Отпусти, — пытается прохрипеть, глядя на него глазами, полными гнева и слез, но рука сжимается слишком крепко, — отпусти, — пробует оттолкнуть, но руки скованы цепями. Отпусти же, ну! «Ты будешь тем, кем я решил тебе быть», — грозно гремит владыка христианского мира. Его глаза продолжают сиять нежной любовью, но горло Чезаре словно стискивает железными тисками. Невозможно дышать, невозможно, невозможно, невозможно дышать... Боже, неужели он умрет вот так, задыхаясь в хватке родного отца?! А тот прибегает к своему любимому аргументу... «Один наш сын носит рясу — другой доспехи...» Слова свинцом вливаются в уши, и сколько ему ни биться — все так же будут сжиматься на горле стальные пальцы, все так же крепко будут держать руки цепи из шелка и золота — до тех пор, пока Чезаре не проснется, весь в поту, на смятых простынях, тяжело дышащий, с бешено колотящимся сердцем и пятнами перед глазами, словно только что выдержал жесточайшую схватку. С годами отец почти ушел из его сновидений, но цепи, сковывающие по рукам и ногам, остались, и так же он рвался из них, обезумевший от собственного бессилия, и собственная кровь заполняла его рот. Сын папы. Это жуткое ощущение. Церковь, солнечный день. Огромная толпа народу. Миряне, кардиналы в алых багряницах, мужчины, женщины, девушки, дети, старики... И он стоит среди них всех, раскрыв руки, словно готовясь к распятию или объятью. Вначале сна у него всегда хорошее настроение. Он приветливо улыбается, кивает, смотрит на всех вокруг искрящимися веселыми глазами. Когда Чезаре в таком настроении, то делается улыбчивым и разговорчивым, и во всей Италии не найдется юноши более обаятельного. Кажется, что солнце сияет в его глазах и улыбке. Вот только во сне это никому не нужно. Чезаре идет сквозь толпу, улыбаясь и кивая каждому прихожанину. Кажется, это праздник Светлой Пасхи, или какой-то другой, тоже пронизанный солнцем... Здравствуйте! Здравствуйте! Прекрасно выглядите сегодня! Почему я так давно не видел вас в церкви?.. Его никто не замечает. Здравствуйте! Эй! Вы не расслышали? ...меня кто-нибудь слышит? Эй! Здравствуйте... Чезаре останавливается, растерянно озирается. Почему все идут мимо него, не замечая? Дрожь бежит по его телу. Говорят, такая дрожь бывает, если случайно дотронешься до привидения. Холодно... Ледяные пальцы забираются под багряницу, он снова в ненавистной багрянице, чьи-то незримые коготки царапают тело: не больно, нет, но каждое такое прикосновение делает его словно бы... легче? Или... Чезаре делает вдох — и понимает, что у него нет тела. Нет его сильных рук, всегда уверенных и точных, в которые меч врастал так, словно был их продолжением, нет его горячего сердца, нет его ног, нет внутренностей, ничего нет! Он соткан из воздуха. Он — ничто. Пустота. Стекляшка, пустышка, люди смотрят на него — но не видят. Люди идут сквозь него. И это очень странное ощущение. Каждый раз немного перехватывает дыхание, Чезаре как будто падает в маленькую воздушную яму, но это чувство тут же растворяется, оставляя после себя только... ничего не оставляя. Только пустоту. Эй! Вы слышите меня?! Вы меня видите?! Посмотрите, вот он я, я здесь! Вы меня слышите?! ...слышат разве что звон стекла. Прозрачного. Пустого стекла. Чезаре всегда морщился про себя, когда его называли «сын папы». Хуан гордился именем Борджиа, Чезаре тоже гордился именем Борджиа: их род был древен и богат, но у них не было иной защиты от насмешек, кроме фамильной гордости; над их происхождением, над испанской кровью в их жилах, над их именем насмехались — и они превратили все это в щит, но в то же время... Чезаре не хотел остаться в памяти людей (потомков, истории!), как «сын папы». Как только лишь «отпрыск рода Борджиа». У него было множество кузенов в Испании, и все они запомнились только как отпрыски рода Борджиа, покорные исполнители воли отца. Чезаре в реальности с насмешкой звал их пальчиковыми куклами. Они казались ему очень похожими между собой: десяток одинаковых пальчиковых кукол на руках его святейшего родителя, они кланяются тому, кому он скажет, враждуют с теми, кому он скажет, и в этом, в общем-то, нет ничего плохого: они — вернейшие союзники, послушные марионетки, верные исполнители воли Его Святейшества... Но сам Чезаре не хочет быть таким! Но во сне он вскрикивает, осознав, что его запястья снова прочно обмотаны, но теперь не цепью, а веревочками, тянущимися вверх. Он стоит в ряду таких же марионеток, обряженных в красное, и вскоре очень знакомые пальцы (кольцо рыбака на безымянном остро блестит) приводят марионеток в движение, и Чезаре танцует, танцует, танцует... Изо всех сил пытается вырваться в этой бешеной пляске — и у него получается! Он падает на колени, холод мрамора обжигает их сквозь шелк чертовой багряницы... Он резко вскидывает голову — и видит огромный, уходящий далеко ввысь трон святого Петра, на котором величаво восседает гротескный исполин-Родриго. А сам Чезаре — где-то тут, в тени, у подножья, маленький и жалкий, совсем не видимый в тени своего родителя. Чезаре вскакивает, и вдруг что-то холодное задевает его шею. Он тянется туда пальцами — и почти болезненно, гневно вскрикивает, нащупав под тугим воротничком собачий ошейник. На коже отпечатаны золотые буквы: «Сын папы»... Вот, кто я такой?! Сын папы, даже собственного имени у меня нет? Сын папы... Золотые буквы... Чезаре хрипло смеется. Конечно, золотые: он на каждый праздник получал новые земли и титулы, он — в тройке богатейших священников Европы, но какой от этого толк, если его заслуги в том нет ни на сольдо? Он заработал эти деньги, титулы, территории не своим умом, талантами, обаянием, в конце концов — а всего лишь тем, что удачно появился на свет! Сын папы. Сын в собачьем ошейнике... Чезаре смеется, громко, хрипло, безумно. Смеется лающим смехом. Сын папы. Верный пес папы, исполнитель его поручений! Перегрызающий глотки тем, на кого Родриго укажет пальцем. Только руки лизать Родриго его так и не выучил, фу, какой нехороший песик! Чезаре и отцовский-то перстень целовал всегда с неохотой... Он просыпается в своей постели, дрожа то ли от холода, то ли от унижения, и долго еще не может прийти в себя: лежит и смотрит в потолок и не может шевельнуться от ужаса. Ему все кажется, что он прозрачный. Не справляющийся. Его кабинет. Темно. Свечи прогорели до самого конца, едва чадят, слабыми детскими пальцами отгоняя прочь густую мглу. Документы... огромные стопки документов, возвышающиеся над ним, как чертовы вавилонские башни. Он торопливо пишет один документ за другим, подписывает, помечает. Перо оглушительно скрипит, царапает бумагу, непослушное, вырывается и скользит в пальцах. У Чезаре кружится голова, он не понимает, что пишет, знает только, что работает уже много часов подряд, но работы меньше не становится, и еще... Он не справляется. Он откуда-то точно это знает. Все это бессмысленно, бесполезно, это не сработает! Он понапрасну тратит время. Он не справляется. Он слишком многое взвалил на себя. Есть предел прочности у всякого человека. В реальности казалось, что такого предела у него нет: он может все, он же Чезаре Борджиа! Но во снах кипы документов нависают над ним, грозя раздавить, и в какой-то момент Чезаре понимает, что пишет не чернилами, а собственной кровью. И в этот момент двери оглушительно распахиваются. — Ваше Преосвященство! — выпаливает растрепанный Алессандро Фарнезе, похожий на смесь этого странного фрукта из Нового Света, как его там... томата и купидона. — Вас зовет к себе Святой Отец! Кардиналы Колонна, Орсини и делла Ровере объединились, и теперь угрожают Святому Престолу! Вся коллегия требует сместить вашего отца! Скорее, Ваше Преосвященство! Не успевает Чезаре вихрем взвиться на ноги (в голове уже вспыхивают сотни мыслей: рассорить Орсини и Колонна, Ровере — убить к чертям или отослать, найти управу на каждого кардинала, он знает досконально все их пороки...), как Фарнезе в одно мгновение превращается в одного из его лейтенантов... Иногда это Рамиро де Лорка, Чезаре все-таки был привязан к нему до того как... Иногда это его секретарь Агапито, иногда... Неважно. Происходит всегда одно и то же: задыхаясь, он падает на колени, весь в крови, пыли, поту и слезах, и выпаливает: — Ваша милость! Венеция! Венеция вышла из нейтралитета! Они нападают на ваши города! Ваши люди обороняются изо всех сил, но их не хватает, они почти победили... Прошу, Ваша милость, вы нужны там! Они верят, что вы принесете с собой победу, прошу, прошу вас, герцог Валентино, скорее!.. Проклятье! Немедленно туда, к своим, он не может бросить своих людей! Так, нет, еще же... отец, его трон, да... Сначала здесь — потом там? Отправить Микелетто с указаниями... Но Микелетто не справится, не сможет вдохновить людей так, как это делает он... Тогда его оставить здесь, пусть разберется с кардиналами? Нет, тут он тоже не справится один, он не знает этих людей, он сможет только всех перерезать, но здесь не скотобойня, а консистория! Так, спокойно, спокойно, я справлюсь, я смогу... Черт, еще документы! Чезаре торопливо подхватил готовую упасть стопку, попутно лихорадочно размышляя. Сначала разобраться здесь, потом рвать со всех ног туда, перед тем отправив подробные указания командирам, только нужно делать все дьявольски быстро, ничего, ничего, он умеет быть дьявольски быстрым, нужно будет только всего-то пару недель не спать, это ничего, ему не первый раз... Чезаре поднимает голову — и видит перед собой отца. Его лицо искажено ужасом. — Чезаре, Сованарола восстал из мертвых! Он говорит, что Господь не даст ему умереть, пока Борджиа правит от его имени! — Чезаре, скорее, на нас совершили покушение, мы хотим знать, кто посмел это сделать! — Чезаре, французы снова собрали армию... Чезаре хочется кричать в голос. Воспаленный мозг лихорадочно работает: сначала разбить венецианцев (он придумает — как, главное сделать все быстро, быстро, быстро!), потом разобраться с французами, пустить в ход дипломатию, обернуть победу над французами на пользу репутации семьи, утереть этим нос Сованароле, потом... потом... боже! Перед ним появляется заплаканная, бледная и прекрасная Лукреция. — Чезаре, он хочет выдать меня замуж за Генриха Тюдора! — всхлипывает она, ломая белые руки. — Я еду в Англию и никогда больше не увижу тебя! Помоги мне, Чезаре... Мы должны что-то придумать... Брат, пожалуйста, мне нужна твоя помощь... Мне нужна твоя... И Чезаре не выдерживает: громко кричит в голос, когда кипа документов падает на него и становится его могилой... Почти в прямом смысле, потому что когда неведомый вихрь уносит прочь бумаги, Чезаре обнаруживает себя на смертном одре, но и там ему не дают покоя. Чьи-то руки властно дергают его уже остывающее тело, отрывают огромные куски. Кому голову? Кому ногу, руку? Чезаре мертв, но даже после смерти он чувствует боль, чувствует, как кровоточат раны, хотя у трупов нет кровотока. И его мозг продолжает лихорадочную работу: кардиналы... бумаги... Колонна способен промотать все деньги на еду и женщин и будет лизать пятки тому, кто даст ему существенную сумму в долг... Орсини заносчивы, спровоцировать, вызвать на бой с быком и уничтожить под благовидным предлогом... Венецианцы! Он нужен своим людям! Срезать дорогу, гнать лошадей, что есть духу, еда, сон — потом, все потом, сначала обезопасить свои города! Схемы боя вспыхивают под веками. Скорее, скорей... Сованарола! Лукреция! Завоевать Англию?! Почему бы и нет! Нет, нет, нельзя, нужно дипломатически... Что-то подстроить, решить проблему... Он справится, он должен, он справится, он... ...боже, когда же он, наконец, упадет в кровать и просто выспится?! Дайте ему сутки, всего одни сутки, он по опыту знает, как это много. Сутки — чтобы его никто не трогал. Чтобы можно было весь день валяться в кровати, наслаждаться солнцем и вкусным виноградом и лениво почитывать какой-нибудь буколик. Только сутки, ради бога! А потом он снова готов сворачивать горы! Но его тело продолжают рвать на части, впиваться ногтями, и на Чезаре в какой-то момент волной накатывает отчаяние. Не справляется. Взял на себя слишком много. Не может. Просто — не может, все, финиш, финита ля комедия, черт вас всех дери! Тот случай, когда человек несет два мешка камней, а потом на него навьючивают еще один крохотный камушек — и вот тут-то ломаются колени. Не может. Не справляется. Хватит! ...Чезаре просыпается в поту и дрожи и закрывает лицо трясущимися руками. Кровь. Кровь. Боже, как много крови. Чезаре видел много крови в своей жизни. Много крови пролили его руки, уверенно держащие меч. Сначала она теплая и густая, а затем застывает, стягивает кожу, забивается под ногти так, что приходится долго отмачивать руки в горячей воде, наблюдая, как и она окрашивается в брусничный цвет, или вычищать ее ножом. Чезаре было шестнадцать, когда он пролил кровь впервые, и с тех пор это происходило, пожалуй, даже слишком часто. Он видел, как кровавыми зевами расходится под плетью в его руках чужая спина. Видел, как крюки входят в чужую плоть спустя мгновение после того, как он, Чезаре Борджиа, велел сделать это. Он отправлял людей на смерть. Он шел, и земля кровавым месивом расходилась под его сапогом, он видел, как вываливаются на землю прямо ему под ноги чужие внутренности, но никогда — может быть, только будучи шестнадцатилетним сопляком — он не бледнел при виде крови, и к горлу не подкатывал комок тошноты... Но зато в ночи он снова и снова видел все это, то, на что так хладнокровно смотрел в реальности, и от чего так равнодушно отворачивался. Это создало ему репутацию бессердечного. Видели бы эти люди, как Чезаре мечется во сне, когда видит под закрытыми веками... Кровоточащие раны на теле Микелетто. Сотни кровоточащих ран, в реальности их было намного меньше, а здесь он словно вовсе содрал кожу с его спины, и кровь капает на пол, звонко разбиваясь на сотни багряных брызг. Плоть, оголенная плоть, без кожи. У голого человека секретов немного, у человека без кожи их еще меньше. Чезаре видит слои мышц, видит оголенный позвоночник. И кровь. Кровь, текущую обильным алым потоком, и ее запах забивается ему в ноздри, от нее начинает мутить, его словно облепляет густой туман, но Чезаре, словно заколдованный, раз за разом поднимает и опускает плеть, и плоть расходится под нею, открывая новые кровавые зевы. Плеть-плоть. Плеть-плоть. И густые потоки алого, стекающие под его ноги... Отравленный им кардинал Колонна, докучавший отцу слишком много. Он содрогается так сильно, что кажется танцующим — танцующим дикой пляской Витта. Бульканье доносится из его груди, хрипение, словно он, Чезаре, запустил туда чудовище, и оно раздирает его внутренности. Еще одна конвульсия, вылезающие из орбит глаза, лопающиеся капилляры, хрип... и кровь, темным потоком хлынувшая на белую скатерть. Кровь заливает остатки мяса на блюде и смешивается с соусом. Кровь стекает на стол темными быстрыми ручейками. Кровь, кровь, кровь... Обезумевшие глаза Колонна, его руки, почему-то тоже окровавленные, цепляющиеся за его собственные ладони, за рукава багряницы, за ткань на груди... И превращающиеся в руки Джема, которого рвет прямо на ткань его одежды. Превращающиеся в руки солдата, Массимо, Чезаре порой готов проклясть свою слишком хорошую память и то, что когда-то решил выучить поименно всех солдат своей армии, по примеру Александра Македонского. Из-за этого, когда он шел сквозь поле битвы, вокруг умирали не абстрактные куклы в человеческий рост, а вполне конкретные Массимо (синие глаза, смуглые руки, коротковатый сломанный нос), Алессандро (следы оспы на лице, нет двух пальцев, славный смех), Андреа (бледный и тонкий, он простыл незадолго до той битвы, в которой отдал господу душу, и потому, должно быть, и выдохся в битве, и его голову размозжили палицей...), Джорджио... Во сне он снова видит их всех. Свое войско, только не живое, а мертвое. Размозженные черепа, выдавленные глаза, вываливающиеся внутренности, переломанные ноги и руки. Иногда они стоят перед ним неподвижной стеной, иногда он вынужден идти через них, месить ногами мертвую плоть, но каждый раз повторяется одно и то же, жутким эхом, звучащим отовсюду: «Аве, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!» Никто из них не знал латынь. И все же во сне они повторяли, мертвые люди на мертвом языке: «Аве, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя! Приветствуют тебя! Идущие на смерть... Приветствуют тебя... Идущие на смерть... Идущие на смерть...» Он старался избегать такого в реальности. Правда, старался. Но военачальник в нем был сильнее человека. И порой он, действительно, посылал на смерть целые отряды. И ничего не ёкало внутри, только перед самым первым таким случаем он не спал пол-ночи, пытаясь придумать другой, настолько же эффективный вариант, но... военачальник был сильнее человека. Чезаре не винил себя, нет. Он знал, что все империи строятся на крови, и не бывает генералов, у которых не погибало ни одного солдата. Но даже ему, человеку, который ничего не боялся, который не позволял себе, которому нельзя было бояться, нужно хоть как-то пережить, переварить в себе все то, что он видел. А он видел кровь. Яркую, яркую, яркую кровь. Во сне он иногда просыпается на своем месте в зале заседаний коллегии кардиналов. Пусто. Тихо. Мягкий, даже слишком мягкий шелк багряницы стелется по алому ковру под ногами. «Ваши мантии алые, как кровь Христа, — гремит голос отца из пустоты, — как знак готовности пролить свою собственную кровь за веру...» Чезаре не успевает даже вскрикнуть, когда шелк превращается в кровь, и он с головой проваливается в это море и захлебывается им. А потом — просыпается снова, уже по-настоящему, весь в горячем... поту?.. Ведь поту же?.. Хуан. Брат мой, свет мой, боль моя... Чезаре часто говорил, сердясь (в шутку или всерьез), что задушит его когда-нибудь. Задушить не привелось — привелось вонзить нож ему под ребра и опрокинуть тело в Тибр. А потом брат повелся приходить в его сны. Раздувшимся утопленником. Весь в крови, с дорожками слез на лице. Чезаре не помнил, видел ли когда-нибудь плачущего Хуана до его поездки в Испанию, но когда Хуан вернулся — он уже не был тем самым Хуаном. В полном облачении генерала папской армии. Он спрашивает его: «И как тебе живется теперь, братоубийца?..» Братоубийство — страшнейший из всех грехов, — звучит в голове Чезаре голосами тысяч священников, готовых обвинить его, обличить его, отлучить его... Мороз бежит по коже братоубийцы. «Хорошо ли тебе на моем месте? — ухмыляется Хуан. — Ты ведь всегда хотел быть на моем месте? Носить доспехи, а не рясу? Быть любимчиком у отца? Ну, что? Добился, чего хотел?!» Темнота подхватывает Чезаре и швыряет на мост, где он убил его. Швыряет в поле, где он идет со своим прекраснодушным братцем-пастухом Авелем, подстерегая момент для убийства, и голос, его собственный голос повторяет в пустоте «...или я сторож брату своему?» А иногда темнота швыряет его в свет. В солнечный сад, где пахнет спелыми персиками, и брат смеется напротив него, такой, каким он был до Испании, его глаза блестят, отражая яркие солнечные лучи, а в пальцах мелькают карты. Чезаре отлично играет в шахматы, а вот в карты Хуан способен был облапошить его на раз-два-три. Они смеются и травят байки, Чезаре рассказывает о смешных случаях, произошедших с ним в Пизе, Хуан хохочет звонко и заразительно, и попутно выстреливает на стол картами... Только не игровыми. Это карты Таро. Влюбленные, Дьявол, Смерть... Карта Смерти мокра от речной воды. Волосы девушки на карте Влюбленных сияют золотом. У Дьявола на карте его собственное лицо. Чезаре поднимает голову. Вокруг уже не летний сад, и персиками больше не пахнет — пахнет зловонием Тибра, разложением и кровью, листья облетели и превратились в листы из Библии, и на каждом один и тот же текст: о том, как Каин убил Авеля. «Или я сторож брату своему?..» А брат... Брат сидит напротив, бледный, изуродованный, от него разит гнилью, опиумом, винным перегаром и разложением, и его голос раз за разом отдается в голове Чезаре, искаженный памятью: «Любишь ли ты меня?». Он тогда ответил, что убил бы за него. Убил... Любил... Чезаре никому не показывал этого, нельзя было показывать, но в дни после убийства Хуана он едва не сошел с ума, терзая себя вопросами: правильно ли он поступил? Быть может, он все трактовал неверно? Может, у Хуана еще был шанс, и он снова стал бы тем солнцем семьи Борджиа, которым он был всегда? Они с братом редко ладили, чаще ссорились и были совсем не похожи, но все же Хуан был ему братом, и Чезаре действительно убил бы за него, сколько бы ни щерился в ядовитых и злых ухмылках, а теперь... Братоубийца. Слово клеймом впечаталось в сердце. Грешник. Братоубийца — сотня убийств не стоят изумленно расширившихся глаз младшего брата, когда под ребра ему вошел его нож. Каин... Каин... Это имя шепчет ему Хуан во сне, утаскивая с собой на вонючее дно Тибра, уже устланное сотнями трупов, они тянут к нему бледные руки, готовясь принять в объятия и навеки оставить там. «Каин... — шепчет ему брат и улыбается, как улыбался иногда в минуты нежности, когда они оба вспоминали, что рождены одной женщиной и любят друг друга, черт побери, — Каин, вот твое настоящее имя, Чезаре Борджиа». Чезаре Борджиа просыпается снова в поту, на этот раз в холодном, и в горле его привкус речного ила. Лукреция. Ох, Лукреция... Его маленькая сестренка, его любимая, самая прекрасная женщина из всех... Больше всего в мире Чезаре хотел, чтобы ей никогда не бывало больно: она и так натерпелась достаточно, невинным ребенком оказавшись в логове Сфорца. Сколько раз он насиловал ее, его ангела с наивным небесным взглядом? Сколько синяков оставил на ее белой коже — ведь на ней всегда так легко расцветали синяки? Сколько раз входил в ее невинное лоно? Невинная девочка, выросшая на романтичных новеллах, балладах и рыцарских романах, ее первым мужчиной оказалось чудовище. А до того она потеряла друга. Позже — любовника. За что это тебе, Лукреция, Эция, малышка Лулу, мой добрый ангел, самый светлый человек из всех, кого я только знаю? «Потому что ты не предотвратил это», — шепчет она во снах, обвивая его холодной виноградной лозой, и у него леденеет душа от ее пустых глаз совсем близко от его лица. «Это твоя вина, Чезаре. Твоя. Я так доверяла тебе... Мой любимый брат... — Кожу дыбят ледяные мурашки, он содрогается в муке, на глаза наворачиваются слезы, когда она целует его: не так, как целовала в реальности, не нежно и горячо, нет, ее поцелуй пронзает его холодом. — Мой любимый брат, я думала, что ты защитишь меня от всего на свете! Но ты не защитил...» По ее лицу текут слезы, капают на его руки и оставляют там жестокие ожоги. Дрожащим голосом он просит ее не плакать, прошу тебя, сестренка, я что-нибудь придумаю, обещаю, тебе больше не будет больно, но вместо ответа она властно поворачивает его голову — и в расширенных зрачках Чезаре отражается боль. Гнев. Ужас. Его нежный ангел, воплощенная хрупкость и нежность, золотое руно волос рассыпалось по подушкам, тоненькая рука заведена за голову... и ее сжимает грубая лапища Джованни Сфорца. Джованни Сфорца исступленно вдалбливается в ее тело, так, чтобы причинить как можно большую боль. «Я убил его! — почти кричит себе Чезаре в мыслях. — Убил, я вонзил кинжал в его тело, и он захлебнулся кровью!» ...его сестра захлебывается криками и всхлипами, извивается под Сфорца, словно змея, пытается сбросить его, ударить, укусить, но все тщетно. Он продолжает насиловать ее, а Чезаре рвется изо всех сил: сбросить с нее эту тварь, выпотрошить, вырвать ему все, что можно вырвать, выжечь, уничтожить! Но крепкие цепи снова сковывают его по рукам и ногам: рвись, не рвись — ничего не изменишь, и Чезаре кричит от безвыходности, мечется раненным зверем, рвется еще, еще, еще!.. Все тщетно. Ничего уже не изменить. И он снова и снова видит похожую на сломанную фарфоровую куколку Лукрецию, с раздвинутыми ногами, с кровью и семенем на внутренней стороне бедер, его изнасилованную сестру, которой он не смог помочь, не смог спасти, не смог... Он должен был предотвратить этот брак! Любыми способами, он должен был выкрасть ее, убить Джованни Сфорца, что угодно! Он не должен был допустить этого! И во сне Чезаре заходится хриплым воем. Но кошмар не прекращается. Тяжело дышащий, дрожащий, с дорожками слез на щеках, Чезаре видит другое. Его любовь снова в объятиях мужчины, но на этот раз он не вколачивает ее в кровать, причиняя боль, нет — он нежен и ласков, он двигается размеренно, медленно, так, как ей нравится, он влажно целует ее в шею и в раскрытые, алчущие ласки губы. И она все подается ему навстречу. Ее глаза затуманены желанием. Рот раскрывается в сладких протяжных стонах. Она извивается под чужим телом, гладит чужие плечи, целует чужие губы, льнет к чужому мужчине — не к нему, не к нему, не к нему! Чезаре с рычанием впечатал бы кулак в стену, если бы тут, во сне, были стены, но их нет, и Чезаре остается только смотреть, как его сестра, его любовь, его, его, его Лукреция распутно и сладко, как ему самому, отдается Альфонсо Арагорнскому. Этот кошмар пришел к Чезаре впервые в ночь после публичной консумации их брака, и приходил еще не раз. Альфонсо, тот белобрысый художник, мертвый конюх, Джем, черт его знает, кто еще, все они ласкали его сестру, и она прекрасным суккубом извивалась в их руках, всхлипывала, таяла в наслаждении... Ей нравилось. Она шептала чужие имена, подставляла свое тело чужим мужчинам, и там, во сне, Чезаре заходился воем: не было ни смысла, ни силы сдерживаться, здесь, где все эмоции обострены до предела, и сгорал от ненависти, сгорал от безумной ревности. Он люто ненавидел каждого, кто дотрагивался до его сестры, но больше всего он ненавидел себя, допустившего ее публичное унижение. Силуэты мужчин пропадают, и его Лукреция превращается из распутного демона в скорбного ангела в белых одеждах с прекрасным и печальным лицом. Она приближается к нему, обдавая ароматом нежных белых роз, ароматом невинности, и ласково дотрагивается до его пылающего лба, стирая с него горячую испарину. «Что с тобой, милый брат? — Ее голос звучит как райская музыка. — Тебе больно?» — «Больно, сестра», — отвечает он, хотя в жизни улыбнулся бы и покачал головой, чтобы не тревожить ее. Она нежно склоняется к нему и целует в лоб, его прекрасный, скорбный ангел... — «А ты знаешь, сколько раз мне было больно?.. Из-за тебя... Я думала, что ты защитишь меня, — повторяет она горько, — я думала, что могу тебе доверять, а ты?! Что сделал ты?! — Голос меняется, это уже не нежная райская музыка, это надрывный крик, это лезвие ненависти, вскрывающее его сердце. — Ты предатель, ты только обещаешь защитить меня, ты лжец, лжец! Ты говорил, что любишь меня!» — «Я люблю!» — «Лжец! — Она толкает его в грудь, и во сне ее тоненькие, маленькие ладошки имеют такую силу, что выбивают из Чезаре дух, и он падает, бессильный перед ее яростью. — Лжец, ты слышишь Чезаре?! Я ненавижу тебя! Ненавижу! Ты подлый обманщик! Ненавижу! Не-на-ви-жу!» Каждый слог отпечатывается в разуме, словно яростное тавро — и Чезаре просыпается с глухим криком. В ладонь уже впечаталась слишком крепко сжатая рукоять верного кинжала: он всегда оставляет его на одном и том же месте, чтобы успеть схватить, еще даже не проснувшись. Мечущийся взгляд обводит комнату, серую в тусклом предутреннем свете, и из его груди вырывается тяжкий вздох. Еще чуть дрожа, он падает обратно на подушки и проводит рукой по лицу, стирая испарину. Прерывистый, глубокий вздох приподнимает и опускает грудную клетку. Сон. Только сон. Очередной сон, очередной кошмар... Чезаре заставляет себя дышать глубоко и ровно, стараясь прийти в себя. Постепенно цветные пятна перестают плавать перед глазами, и он... Ему хочется подняться медленно и осторожно, как поднимается раненный, который много провел в постели и отвык ходить, но Чезаре ненавидит такое состояние — и встает резким рывком, властным усилием воли вырывая себя из липкой паутины страха, и шагает к тазу для умывания в углу. Собраться. Довольно. Это всего лишь сны. Чезаре ополаскивается ледяной водой; иногда, когда кошмары терзали его особенно рьяно, выливает ее всю себе на голову. Поднимает глаза... Над тазом — небольшое венецианское зеркало, и в нем — его лицо. Жесткое. Спокойное. Чуточку слишком бледное, чуточку слишком острое, но это пройдет, как только он разгонит кровь парой учебных поединков и позавтракает. Потому что это — сны. Только сны. И они не имеют над ним власти, даже если порой терзают его еженощно в течение долгих недель. Это только сны, они остаются в изломе смятых простыней и подушек, в саднящей боли растерзанного хриплыми криками горла... И сейчас Чезаре выйдет из спальни привычным размашистым шагом, гордо вскинув голову и встречая любую опасность смесью дерзости и поразительного хладнокровия в пылающей темени глаз, точно зная, что справится. Ведь каждая собака в Италии знает: Чезаре Борджиа ничего не боится.