Она наша!

      — Билл! Билли! — крик проносится по дому, поддерживаемый грохотом посуды и звоном духовой печи, — Мальчик, сам спускайся и отца позови. Пора обедать.       — Папа. Мама есть зовёт, — звонкий смех обдаёт комнаты второго этажа приятным теплом, медленно разнося его по всему дому.       Доски скрипят, когда босые пятки с грохотом становятся на лестницу. Мальчик с задором, знакомым лишь детям, спрыгивает с одной ступеньки на другую. Раз. Два. Левой. Правой.       Последний писк духовки, машина кричит о готовности обеда. Дверца печи открывается, та «охает», понимая, как нелегко приходится сейчас доскам. Где-то из маленькой «комнатки», которую духовка обдавала ранее теплом, показываются куриные ножки. Их золотистая кожа, приправленная чуть ли не всеми специями в доме, блестит и играет с фальшивыми лучами лампы, как с детьми настоящего солнца.       Билл шустро залазит под стол и выныривает уже с другой его стороны, возмущая мебель тем, что испортил весь вид задравшейся белой скатертью. Маленькие, но цепкие руки хватают хрупкую фигуру матери, притягивая её к себе: «Не отдадим! Наша! Только наша…».       — Милый, погоди, мне нужно разрезать курицу, — лавируя с подносом в руках, взволновано произносит Кетрин.       Хватка ослабевает, и Билл виновато поправляет скатерть, запрыгнув на стул. Доски вновь скрепят, печь снова испускает томный «ох», понимая, что нутро её вот-вот остынет.       — Тут моя помощь не нужна, похоже, — замечает Эрик, видя, как блюда заполняют стол будто сами собой.       — Конечно, нет. Я и сама справляюсь, — с долей иронии и сарказма выдаёт жена, а вилка летит вниз, верно, желая поставить восклицательный знак в конце этой фразы.       Кет наклоняется. «Ох». Печь остыла.       — Прости-прости. Я пошутил. Не мог спуститься, заработался, — мужчина садится за стол, показательно положив салфетку на колени.       За мини-полотенце хватается и Билл, но, к удивлению остальных, им он заматывает правую руку, а в левую берёт вилку и с жадностью уставшего рыцаря в трактире начинает уплетать салаты и картофель с курицей.       — Э… Билл, что ты делаешь? — с удивлением спрашивает Эрик, остановив ранее вилку с едой у самого рта.       — Сегодня утром, когда вы спали, на маму хотела напасть злая колдунья. Я схватил свой меч, — вилка демонстративно была поднята над головой. — И защищал прекрасную принцессу. Сказал колдунье, что мама больше не вернётся в башню, а она как разошлась и запульнула в меня огненный шар. Он прожёг доспехи и поразил мою плоть, — Кет подавилась. — Однако ваш верный сын и вассал пронзил ведьму клинком, и та скрылась в лесной глуши.       Воцарилась тишина. Даже печь не рискнула бы «охнуть» сейчас. Но если бы услышав такое от взрослого, люди покрутили бы пальцем у виска, то сейчас тишина всё же прорезалась более добрым чувством, чем недоумение и желание сдать в психушку.       — Так ты мой герой! — женщина бросила обед, вскочила и подняла на руки маленького рыцаря. — Пока твой отец спал, — упрёк зашёл на ура, и Эрик опустил взгляд, — Ты сражался со злыми силами!       Нежные руки прошлись по чёрным волосам Билла, а бездонные, пусть не как море, но как сама земля, карие глаза с добротой и некой лилейной лаской смотрели сквозь шлем из стальных фантазий прямо в очи молодого паренька.       — Да, — несколько робко ответил Билл, перебирая в руках складки лёгкого жёлтого платья и небольшую прядь светлых волос. — Я готов ради вас на всё, принцесса! Ради тебя, мама, — миниатюрные губы оставили след на румяных щеках Кетрин.       Женщина поставила ребёнка и с улыбкой побрела к своему месту. Взяв свой бокал, свой серебряный кубок, свою кружку с вином-соком сказала:       — За моего героя! — Эрик поддержал, и лязг ударяющихся кружек вогнал малыша в краску.       Далее последовал лишь одинокий кашель Кетрин.

***

      Кашель не смолкал который день. Дверь в комнату Эрика и Кетрин открывалась очень редко… очень. На скомканной серой простые, ворочаясь и закрывая рот правой рукой, лежала женщина. Ладони Эрика сжимали нездорово бледные пальцы. Горячие… Слишком горячие. Мужчина бормотал что-то, как делала это и его жена. Пот стекал на подушку, а та могла лишь отплёвываться от солёных вод.       Кетрин слегла пять дней назад, больница была битком забита пострадавшими после ураганов, съехавшихся со всей округи, а вернее, пришедших. Врач сказал, что на обычную простуду времени нет, сбить температуру и готово. Готово. Как же?       Горящее лицо было поднято к потолку. Дом смотрел на своих хозяев лампами и светильниками, он сочувствовал им каждым скрипом, каждым «охом», но помочь, увы, не мог. Градусник, казалось, уже устал греться. Который день одна и та же цифра…       — Картошка. Волк. Лопата, — отчаянное бормотание Кет вырывает Эрика из собственных молитв. Женщина продолжает настойчиво что-то говорить, но что? — Шар поможет. Шар…       — Шар? Таблетка? Тебе больше нельзя, прости, тогда может скакнуть давление.       — Шар… шар.       Эрик отводит взгляд от померкших, укрытых слезами карих глаз и смотрит в окно. Там слишком солнечно для осени. Почему? Почему там светит солнце? Почему небо не плачет вместе с ними? Ах да… Небу плевать.       Хватка становится крепче. Бледные пальцы начинают неметь, но прикосновения слишком дороги, чтобы разжать тески.       — Всё будет нормально, Кет, — голос дрожит, как лист… последний лист на дереве, подбиваемый ветром.       Она — лист. И она вот-вот сорвётся.

***

      — Чёртова колдунья! — подушка летит в запертую деревянную дверь, — Нельзя трогать принцессу! Принцесса моя… моя…       Лицо заливается слезами. Билл падает на кровать и зарывается в одеяло. В комнате холодно, по крайней мере сейчас. Кабы слёзы не стали льдом. Кабы не стали.       — Я… я соберу рыцарей, и ты отменишь заклятье и прощения попросишь, и… — шмыгая носом, Билли обматывается одеялом как плащом, достаёт из тумбы свой верный меч — вилку — и, утирая нос, становится на край кровати. — Ты поплатишься!       Крик заглушается томной атмосферой. Мальчик крепче сжимает вилку, прыгает с кровати и несётся на шкаф. Удар. Удар. Удар. Остриё столового прибора срывает лак и краску с дерева, обнажая его перед разъярённым ребёнком. Царапина за царапиной. Плоть шкафа рвётся, брюхо вспорото, а кровь хлещет, рассекаемая лезвием клинка — одежда рвётся в клочья. Мебель стонет, эти скрипы слышно лишь здесь, лишь в этой холодной комнате. Лишь здесь.       Последний удар. Прямо в сердце. Полка срывается с креплений и трупом падает вниз, грохотом знаменуя победу рыцаря. Это ведь победа? Колдунья повержена? Или всё же…       Вилка летит в стекло, благо, кости у дома крепки и меч падает на артерию хижины. Батарея пытается нагреть и без того раскалённый кровью неверного меч, пока его хозяин купается в этой самой крови.       Горы разрезанной одежды, а вернее, реки. Билл заливается слезами, и кулак, сжатый так сильно, как только можно, бьёт по полу. Руки ноют: «Не отдадим! Наша! Только наша…».

***

      — Папа, нет! Пожалуйста, папа! Ты должен её поцеловать. Это всё колдунья, — мальчик пытается вырвать из рук отца чёрный пиджак. — Всё она! Она! — крик бежит по дому, и соседка на нижнем этаже никнет.       — Прекрати! — Эрик отпускает одежду, от чего Билл чуть ли не падает, захлёбываясь своей слюной и слезами. — Нам нужно на похороны, — ком уже у горла, — Ты что не хочешь проститься с матерью?       Воцарилась тишина. Маленькие ручки разжались, и на пол упал пиджак.       — Что значит проститься? Нет… нет, не хочу.       — Что?       — Папа, я хочу к маме, — глаза бегают в двух метрах от земли, словно пытаясь отыскать поддержку тех самых карих очей, — С мамой нельзя прощаться. Она же… жива. Ты должен поцеловать её при всех, тогда колдунья поймёт, что ты её любишь, и ослабит заклятье, а тогда!       — Билл, — прискорбный тон заглушает нотки детского голоса, уже готового стать радостным и воодушевлённым. — Нет никакой колдуньи. Только смерть. А она хватку не ослабит.       Эрик медленно подходит к застывшему сыну. Он становится на колени и подаётся вперёд. Сильные, но добрые руки прижимают к себе сына. К глазам мужчины подступают слёзы, а ком окончательно закрепляется в глотке.       — Мне жаль, но… — не то. Не те руки. Не те прикосновения. Не то.       — Нет! — Билл отталкивает отца.       Резкий разворот, и мальчик уже устремляется в свою комнату, оставляя на чёрном пиджаке след от грязных ботинок. Сердце болит, слёзы льются, стены стонут: «Не отдадим! Наша! Только наша…».

***

      — … и прости нам долги наши, как и мы прощаем должников наших, и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого… Аминь.       Ветер воет, заглушая из солидарности всхлипы и вздохи. Эрик держит сына за руку, успокоить его было нелегко. Как нелегко было и привести сюда. Может, не стоило? Может…       Деревянный гроб глотает свои последние капли воздуха, который обдаёт холодное тело женщины. Она сейчас так спокойна, спокойнее, чем в последнее мгновение жизни, куда спокойнее. Прошло три дня с того мгновения… хотя какое значение теперь имеет время?       Крышка готова воссоединиться с крепким коробком. Его судьба так печальна — от рождения сразу в землю. В холодную почву. Внутри что-то мерзко ледяное будет и снаружи.       Эрик бросает рукав Билли и медленно подходит к своей жене… когда-то жене. Мальчик смотрит на эту сцену единственный. Единственный из толпы, глазеющей по сторонам, глазеющей на часы, да на что угодно, кроме того, что действительно стоит внимания. Билл единственный, кто видит, как тёплая рука покрывается мурашками, обводя в последний раз овал лица любимой. Эрик кивает. Двое абсолютно незнакомых и отчуждённых молодых человека поднимают крышку гроба и… Кладбище орошается стоном. Ужасающе искривлённым и диким. Трупные газы прошли сквозь голосовые связки, остолбеневшие и сжатые, вырывая последний вопль из бездыханного тела. Эрик пятится, закрывая рот рукой. Больше она ничего не скажет.       — Мама, — крышка падает на гроб. — Нет! Нет, папа! — Билли срывается с места и толкает отца в ногу. — Мама жива! Она же сама только что сказала. Ей больно! Нет! Останови их, папа, — ребёнок бьётся в истерике, ладони колотят по гробу, отчуждённые лица — равнодушны.       — Хватит, Билл, — Эрик хватает ребёнка, истерически плачущего и кричащего: «Она задохнётся!». — Билли, прекрати. Маму должны похоронить, — чавканье сапог о грязь.       Гроб на дне.

***

      Дверь открывается, и в дом входит разбитый Эрик с сыном на руках.       — Почему ты их не остановил? Почему? — мальчик колотит отца в грудь, рыдает и кричит, — Мама ждёт тебя там, ты должен её поцеловать! Она… наша принцесса ждёт!       — Билли. Я понимаю это сложно, — мужчина садит ребёнка на белую скатерть и вытирает платком красное от слёз лицо, — Но мама не ждёт больше. Так бывает. Люди они умирают и…       — Мама не мертва! Ты меня слышишь? Это всё колдунья, она хочет, чтобы ты забыл маму, а я не хочу, не хочу.       Мальчик опускает голову и замолкает.       — Дорогой никто не забудет маму, никто. Она всегда с нами.       — Значит — ты её поцелуешь? — глаза полные надежды, зелёные, как болотная тина, врезались в лицо отца.       — Нет, мальчик мой, больше не поцелую.       Ветер вздыхает.       — Знаешь, идём собираться, поедем на некоторое время к родителям мамы. Они звали, просили не оставлять в таком горе. Нам с тобой тоже нужна… поддержка.       Эрик взял Билла за плечи… Не те руки. Не те прикосновения. Он не понял. Две мрачных тучи катятся по небу. Отец и сын бредут вверх по лестнице, а доски вопят: «Наша».

***

      Здесь стало слишком холодно. Сумки с вещами падают на пол. «Вернулись».       — Вот мы и снова дома, — Эрик теребит волосы и захлопывает дверь.       Прошло всего пять дней, а дом будто не видел хозяев веками. «Вернулись». Всё кроется улыбкой, даже распотрошённый труп шкафа. Батареи-артерии снова греют. Но как-то холодно. Билл садится на скрипучую кровать. Меч где-то спрятан. Без него как-то страшно наедине со шкафом. Страшно. Ребёнок опускает глаза. Взгляд слишком томный, слишком тяжёлый, как свинец. Кажется, пол вот-вот проломится под таким давлением. Так вот. Бум и всё.       — Билли, я сейчас вернусь. Схожу к соседям, хорошо? — мелкая морось тарабанит: «Да».       Даже на втором этаже слышно, как открывается старый зонт и как закрывается дверь. Билли встаёт, и в глазах читается: «Да. Она наша».

***

      Дождь разошёлся. Он не похож на слёзы. Слишком весёлый, слишком бешеный. Странная мелодия создаётся ударами мощных капель о клеёнку маленького дождевика. Резиновые сапоги хлюпают, скользят, всячески пытаясь замедлить, остановить. Тучи хмурятся, под кронами и так слишком темно, теперь же — полный мрак. Маленькие ладони тянут за собой огромную лопату.       — Ещё немного, — бег очень отрывист. То медленнее, то быстрее.       Металлический наконечник лопаты вспарывает брюхо земле, утопает в дождевых лужах, но продолжает нестись вместе с мальчишкой по дороге у леса. Холодно. Ветер бьёт в лицо, крича: «Назад!» — а руки воют: «Наша!».       Могучие мокрые стволы сливаются, становясь единой стеной, единой преградой без щелей и витиеватостей. Эти тёмные сплошные блоки стоят на месте, однако всё равно обгоняют мальчишку, измотанного, готового вот-вот упасть у… У железного забора.       Забора? О, да! Это он. Билл, наконец, добрался до этого места. Кладбище. Вот оно прямо перед ним.       Окисляющиеся штыри как копья, вколоченные в землю. Обычным людям здесь не пройти, а что же Билл? Лопата ловко пролетает сквозь прутья, а следом и тело мальчишки. Оно сжимается, искривляется, делает всё, чтобы пройти. Дождь бьёт градом стрел, а лицо скользит по ледяному железу.       — Не остановит, — туша падает на землю у лопаты. Грязь липнет к рукам, коленям, ступням. Она тянет в недра, тянет зыбучим писком, сливаясь в одном коварном тандеме с ливнем.       Билл находит силы подняться и схватить лопату. Рыцарь бежит меж трупов и монотонных, серых надгробных плит, потрескавшихся и заплесневевших. Их так много. Куда больше чем досок в их деревянном доме. Бескрайнее поле гниющих тел, праха и курганов.       Стук капель давит на мозг. Куда свернуть? Нет навигатора для кладбищ. Лево? Право? Который ряд?       — Где? Где? Где? Верните мне памя…       Билл застыл. Среди океана жидкой земли стояло оно — надгробие Кетрин Форт.       — Мама.       Мальчик срывается с места. Конец лопаты врезается в землю, влажную и мерзкую. Взмахи неумелого рабочего. Туда-сюда, туда-сюда…       — Мама, сейчас. Подожди немного, — Билл задыхается, лопата ловит удары дождя, и сама продолжает нещадно уродовать землю.       Лицо чернеет, руки чернеют, время летит куда-то далеко в бездну. Удар за ударом. Безумие. Удар за ударом. Боги сжалились. Лопата натыкается на что-то твёрдое. Ладони смахивают грунт и ручьи воды, стекающие в яму.       — Ну же, ну же! Ну!       Сквозь чёрную землю пробивается красная обивка гроба. Глаза сами собой расширяются и наполняются огнями надежды. Мальчик берёт лопату и со зверской силой начинает бить ею по деревянной темнице. Сильнее! Ещё. Ещё. И, наконец, оборона падает.       Мальчик разделывает крышку дальше, чтобы видеть лицо, пока всё вокруг вопит: «Наша!». Мир бледнеет, когда из ямы на небо смотрит позеленевший раздутый труп, измазанный грязью, разлагающийся и изувеченный.       — Мамочка! — Билл поднимает голову некогда женщины и вытаскивает её наружу. — Наконец-то, мамочка! — живые губы начинают покрывать поцелуями покрытое пятнами лицо, продавливающееся и проваливающееся под давлением. Руки комкают волосы, вырывают их, откидывая мокрые жирные локоны куда-то в глубь логова червей. — Ты рада, что я тебя нашёл?       Билл ждёт ответа из приоткрытого рта, хранящего запах разложения и гнили, десятки измазанных зубов и разъеденный язык.       — Тебя нужно отвести к папе, он снимет заклятие, — мальчик нервно начал пытаться вытащить тело целиком, через небольшое отверстие, проломленное ним в гробу.       Труп внутри бился о крышку, извивался, но не хотел выходить наружу. Билл скользил по грязному коробку, рвался и кричал, ногти его впивались в плечи матери и рвали гниющую кожу, обнажая мясо, нежное, но протухшее… Терпению пришёл конец. Ребёнок схватил лопату и стал вбивать её в труп, в попытке отсечь голову вместе с шеей.       — Мама, надо спешить, давай же, — напряжённый голос подпитывался звуками металла, который встречал сопротивление в плоти.       Остриё пронзало шею, из которой вываливались связки и волокна которой расходились, как полотно. Хребет страдал, хрустел и ломался. Тело сдалось, и Билл, схватив голову матери, стал пытаться вылезти из выкопанной ямы. Земля ехала под ногами, дождь теперь стал подобен той стене из стволов, такой же сплошной и беспросветный. Сапоги застревали в липком грунте, пока мальчишка тщетно пытался схватится руками за обмытый край ямы. Не выходит.       — Билл! — неразборчивый басовый вопль лишь через несколько минут остановил ребёнка, вошедшего в раж.       — Папа? Папа! Мама тут, тебе нужно её поцеловать! — пытаясь вырвать ногу из плена закричал Билли.       А на поверхности показался чей-то силуэт. Улыбка укрыла лицо, а пальцы сжались, шепча вместе с ручьями воды, затекающими в гроб: «Она наша! Теперь только наша!».

***

      Эрик уже третий день сидел неподвижно у кровати своего сына. Его глаза отрешённо впивались в труп шкафа, а ладони сжимали верный меч Билла. На холодной, скомканной простыне лежала газета трёхдневной давности:       «Последние новости: вчера вечером медведь, не впавший в зимнюю спячку, вышел к нашему городку и направился в сторону кладбища, где в тот момент находился девятилетний мальчик Билл Форт. Судя по всему, юноша сидел неподвижно у могилы своей недавно умершей матери, где его и застал медведь. По словам охранника мистера Эддиса, Билл пришёл на кладбище один и просидел у надгробной плиты около двух часов; а когда мужчина услышал из своей хижины медвежий рёв и прибежал на место, там уже находилось лишь разорванное тело мальчика. По всей видимости, Билл даже не сопротивлялся. Зверю удалось уйти, хотя по словам охранника, он подстрелил хищника.       Мы можем выразить лишь искреннее сочувствие Эрику Форту по утрате жены и сына. Однако некоторые обстоятельства происшествия остаются нераскрытыми».       На конце потрёпанной страницы виднелась надпись: «Они оба мои».