Carpe Noctem

Save the night, save the day Save the love, come what may Love is worth everything we pay (c) Tina Arena

Эригона повесилась в скорби по убитому отцу; в её память молодые девушки снова и снова поднимались к серебряному небу на доске меж увитых цветами веревок; они звонко смеялись, словно могли улететь на качелях прочь от земли с её правилами жизни и смерти. Развевались легкие одежды, румянились щеки: дни стояли прохладные. Северный ветер сквозил по улицам, замощённым полосками света. Город терял доверие к солнцу, но лоза не подвела его: к середине месяца антестериона дозрело запасённое в солидных пифосах вино: пора сбивать печати, пора открывать дорогу весне. В первый день праздника антестерий — день открытия бочек — я отправился к Сократу спросить совета. Я знал, что к вечеру стану беззаботной игрушкой податливого пространства и перестану стыдиться, если Сократ осмеет меня сейчас. Прежде учитель ни над кем не смеялся, но ещё никто не рассказывал ему таких небылиц, с какими я тем утром спешил на агору. Сократ беседовал с торговцем посудой: тот жаловался, что афиняне стали скупы во всех расходах, кроме военных. Он, кажется, заметил меня и с хитрецой предположил, что в честь праздника возлюбленные раскошелятся на пиршественные подарки. Я смутился и подошёл ближе. У меня не было намерения что-либо покупать, поэтому я кивнул торговцу и быстро заговорил с Сократом, отступая в сторону крытой колоннады. Я не стал ходить вокруг да около, чтобы не растерять решимости. — Учитель, ты веришь, что мёртвые иногда являются живым? — Со мной такого не случалось, — ответил Сократ, щурясь против негреющего солнца. — Но у твоего вопроса, полагаю, есть причина?... Впервые он показался мне в прошлом году после Панафинейских игр. Я возвращался с улицы Кожевников в новых сандалиях; они натирали мне ноги, и я опёрся о стену какого-то дома, чтобы поправить ремешки. Когда я выпрямился, то увидел его. Мне тогда казалось, что на голове ещё лежит венок победителя в беге и поэтому все только и делают, что восхищаются мною. Чужой юноша стоял в локте от меня, но не улыбался и не отводил глаз, словно дожидался, когда его узнают. Солнце высвечивало бронзой торчащие кончики недавно остриженных чёрных кудрей. Он был очень красив, но далек от гордых статуй: это была вдохновляющая красота, она не отпугивала, а располагала. Его облик портила только неестественная белизна, словно юноша дни напролёт сидел взаперти: мне пришли на ум мастерская ювелира и полутёмная целла храма праотца-Эрехтейона. Кем он был? Мальчик из заднего ряда хора, давно забытый соперник, с которым я один раз сошелся в палестре? Мне стало неловко. — Тебе что-то нужно? Юноша прижал палец к губам, потом заговорил. Голос у него был глухой, но приятный. — Тише. Сейчас не время — но, заклинаю всеми богами, которые ещё не оставили Город — позови меня, когда будешь в одиночестве. — Кто ты? — Ты не помнишь меня, Алексий, — сказал он так, словно моё имя наполняло его рот нестерпимой горечью. — Позови Филона, когда будешь один. А сейчас прощай. Прежде чем я успел опомниться, он скрылся за поворотом. — Любопытно, — сказал Сократ, пока я переводил дыхание. Говорить вдруг стало тяжелее, чем бежать длинную дистанцию под палящим солнцем. — Ты ведь встретил его снова? К началу зимы я уже и думать забыл о той встрече. Однажды я куда-то торопился — кажется, на Пникс — и выбежал из комнаты без плаща, но сразу вернулся. Комната, однако, уже успела меня позабыть; а против двери стоял он. Я хотел звать на помощь, но устыдился. Не так встречают гостей афинские граждане. Я указал на табурет, но гость молча покачал головой. Она так и стоял в тени, скрестив руки на груди. У меня подкашивались ноги от волнения, и я сел на краешек кровати, позабыв, куда и зачем торопился: без меня ассамблея не обезлюдеет. — Ты вынудил меня прийти незваным, — сказал странный гость. — Я страшен тебе? По его лицу я читал борьбу надежды и отчаяния, какая бывает у тяжелобольных; я видел это у раба, который порезался ржавым серпом и мучительно ждал, пойдёт ли заражение. — Кто ты? — Я знал твоего дядю, — осторожно ответил он. Юноша был на два или три года старше меня; я же не застал дядю в живых. Я спросил об этом, но оказался не готовым услышать ответ: — Не бойся, — сказал он. — Стены твоего дома сложены праотцами, которые давно мертвы. Наши законы составлены давно почившими мудрецами — однако же мы пользуемся плодами их трудов. Не бойся меня, милый. Я дух без плоти; раньше меня звали Филоном. Ты мой возлюблённый, мой Алексий, погибший в первый год Чёрной болезни. Я похолодел; либо я имел дело с сумасшедшим, либо сам лишился рассудка. Я похож на безумца? — Не более, чем все влюблённые, — улыбнулся Сократ. Ты ведь знаешь, Сократ, что дядя Алексий умер подле своего возлюбленного Филона. «Когда твой брат — и отец — нарек тебя Алексием, он поймал твою душу, — шептал Филон, и холодный сквозняк защекотал мне загривок. — Твоя душа устремилась к берегам гнилой реки, где я ждал тебя — но он дал твоё имя новорожденному... Ты вернулся к жизни, Алексий, но потерял память о нас. Тогда я вернулся следом: мне страшно было в одиночку ступать в изрешеченную древоточцами лодку, а ещё страшнее — оставлять тебя. В зачумленном городе я берёг тебя после смерти; я хранил тебя, чтобы ты выжил. Мне не одолеть врагов из плоти и крови; но я защищу тебя от самых грозных опасностей: тех, что не видимы глазу: от ошибок, от хамартии». Так говорил Филон, и я цепенел, слушая, — Скажи мне, Сократ, я сошёл с ума? — закончил я, надеясь, что учитель уверит меня в обратном. — Ну, если так, ты не одинок, — по-доброму, как он один умел, усмехнулся философ. — По крайней мере, твой призрак причинил гораздо меньше вреда, чем иллюзорная Тихе-удача, на крыльях которой унёсся на Сицилию наш Алкивиад, а с ним и половина Афин. За свой рассудок не беспокойся, Алексий, однако на твоём месте я бы постарался разузнать, почему Филон не успокоился, почему скитается мёртвый среди живых. Я пообещал учителю, что поступлю сообразно его совету. *** В день Возлияний, второй день праздника, я был приглашен в дом Ксенофонта, и в кругу общих друзей мы пробовали молодое вино — щекочущее язык, кисловатое. Мои губы звали Лисия — и которого? Они оба были рядом: бог и тот, кто прекраснее бога; мой смертный Лисий наполнял чашу, каждый глоток из которой наполнял меня богом — тем, что разрешает от уз, ведь именно так мы читаем имя «Лисий». И Дионис-Лисий был во мне, но Лисий сын Демократеса был целомудренней и разделял со мной лишь мысли и стремления, как и прилично двум свободным гражданам. Общая беседа перетекла от современной войны к той, что послужила её началом. Я не следил за разговором, убаюканный дыханием Лисия — постоянным, как ось мироздания. Я пришел в себя, когда Ксенофонт заговорил о мощах Тесея, перенесенных Кимоном со Скироса в Афины: поход, в котором участвовал его дед. Я спросил, верит ли он, что духи героев охраняют родной город. — Глядя на то, во что превратились Афины… нет, — горько усмехнулся мой друг. — Нет, я не верю в это. Дух Тесея давно истончился и угас. Лисий возразил ему: — Каждая колонна Тесейона — наша защитница. Пока мы помним своих героев, дух Тесея жив в нас самих. Потом Аристокл взял слово и свёл беседу в область теней и сущностей, как он хорошо умел; в то время как Лисий-освобождающий завладел мною вполне, и я уснул подле его земного двойника. Филон разбудил меня холодным касанием — или это продолжался сон? Осторожно, чтобы не побеспокоить Лисия, я выпутался из его объятий, о которых он не вспомнит, а я смолчу. Мы избегали прикосновений днём, когда каждый боялся, что другой сочтёт их стыдными. Филон поманил пальцем, и я вышел за ним из андрона через тёмный холл в благоухающий сад. Воткнутый в небо серпик месяца светил едва-едва, да и держался, казалось, самым кончиком: вот-вот сорвётся. Филон был как воздух, закованный в человеческие контуры: пепельно-серый, мерцающий; он весь состоял из мягких штрихов темноты и света и ночью был ещё красивее, чем днём. Позже Лисий согласился с моим описанием: ведь душа, психе — не что иное, как дыхание; с каждым выдохом мы освобождаем её частичку и приближаемся к смерти. Мы стояли друг против друга во взаимном ожидании чего-то важного. — Ты другой, — сказал Филон, — и всё равно тот же. У тебя изменились глаза и волосы, но всё, что я любил и люблю, осталось прежним. Я спросил, как такое возможно. Он со смехом предложил поискать ответа у моего друга Аристокла и добавил, что одна и та же лоза в годы войны дает не такой сок, как прежде, когда лето не было проклятием и не были проклятием лакедемоняне. — Ты любишь его, — сказал я. — Любишь Алексия — того, которого я никогда не знал. Как мне облегчить твои страдания? — Ты знаешь его, если знаешь себя... Ты мой Алексий — тот, кто всегда боялся причинить боль; тот, чья преданность равнялась лишь робости в её выражении. Уже не мой... Другая любовь пересилила нашу. Живи, мой свет; я буду охранять тебя. Я не сознался, что он внушает мне оторопь, но спросил: — Могу ли я освободить тебя? — Я не пленник, чтобы дарить мне свободу. — Но почему ты... твоя душа не успокоится? — Из-за твоей непрошеной жертвы. Его серебристые черты дрогнули; так я узнал, что непрощён. — Ты должен был жить, Алексий, а не уходить со мной. Любить — значит не дать любимому человеку умереть, пока есть хоть капля надежды. Я же позволил; я пролил эту последнюю каплю. — Ты отказываешь своему Алексию в почестях, которые вчера мы оказывали Эригоне. Прости его; сложись всё иначе, я не был бы сейчас с Лисием. Должно быть, я разбередил рану Филона. Он усмехнулся: — И так же готов умереть за него? Путей судьбы не угадать, но я не смогу пересечь Стикс, пока не уверюсь, что ты счастлив. Мы уже не делим на двоих жизнь, но счастье и несчастье у нас остались общими. Его черты стали расплываться; я побоялся, что он исчезнет — но вдруг понял, что это слёзы на моих глазах. — Я всегда восхищался тобой и старшим Алексием. Мне жаль, что своей жизнью я обязан твоему несчастью. Филон грустно улыбнулся и откинул гордо посаженную голову. — Тогда не делай ошибки, не трать впустую так дорого купленный век. Вы говорите, что война черна, что смерть и беда черны как ночь — но нет, они намного чернее. Ты уже не помнишь, моя любовь, но я знаю. Твоя ночь светла — так не упускай её. — Мне страшно, — признался я. — Ты знаешь, где искать спасение от страхов. А теперь спи, моё сердце. Меня тут же одолела дремота, словно набросили покрывало. Я понял, что разговор окончен, и побрёл обратно в дом. Новый сон был продолжением — прежнего? В нём я чувствовал больше и прикосновения Филона стали тёплыми вместо холодных. Я перестал быть Алексием, который боялся перешагнуть робость — но был тем, за которого уже приняли желанные решения. *** Следующим вечером мать приготовила несколько горшочков, по имени которых и называется третий день праздника: китрой. В горшочках было кушанье для духов; вместе с Лисием мы отправились на Дипилонское кладбище навестить сначала его мёртвых, потом моих. В аллее Надгробий мы остановились у стелы, изображающей двух друзей, соединивших ладони в рукопожатии. В лучах заходящего солнца они казались выгравированными тенями. Мраморные сфинксы смотрели с чужих памятников гордо и равнодушно; они знали ответы на вопросы смертных, но хранили каменное молчание. Я сделал возлияние вином и оставил под стелой один из горшочков. Мы с Лисием сели на скамеечку под олеандром, который так разросся, что даже сейчас, без листьев, отбрасывал сплошную тень. Я впервые привёл сюда Лисия, но он давно знал о гибели моего дяди и его друга. Мне пришло в голову, что Филон на стеле совсем не похож на настоящего — но какой скульптор изобразит того, кого уже нельзя увидеть, чья красота досталась чуме и пламени? Лисий почувствовал мою задумчивость и спросил, хочу ли я разделить с ним тяжесть своих мыслей. Я открыл ему, что смерть разлучает возлюбленных, и по ту сторону мы не будем вместе. — Мы такие, какими нас помнят, — повторил он давно известную истину. — Так пусть нас запомнят вместе. — Тебе есть дело до памяти других? — спросил я, желая добавить: «лишь бы мне знать, что ты мой». Лисий сжал мою ладонь. Мне не пришлось рассказывать о Филоне: его и Алексия надгробие в тени облетевшего олеандра сказало за меня. *** Ночь после праздника духов была временем между жизнью и смертью. Страх смерти делал время почти осязаемым; но и жизни тоже не было — дневной жизни с её суетой и чужими суждениями. В ту ночь Лисий и я почти не говорили, и наша жизнь скорее покидала нас вместе с участившимся дыханием. С тех пор я больше не видел Филона, но чувствовал его в Лисии — старшего, мудрого, всегда немного недосягаемого. Мне хотелось верить, что Филон простил меня, потому что у меня было всё, чего он желал для меня: жизнь, любовь, счастье. Может быть, мы встретимся по ту сторону. ...Лисий спал так безмятежно, что я склонился проверить дыхание. Но я напрасно испугался: он был со мной, в одной жизни и в одной ночи. В одной лодке. – (с) Fatalit Nov 2008