Человечность

— Есть разговор, — говорит Занзас и Скуало замирает, как был, сидя на кровати, наклонившись над развязанным ботинком. Кожей чувствует, что «разговор» не сулит ничерта хорошего, и все равно продолжает пялиться на носки ботинок с засохшим песком у самого края. — Это пора прекращать, — Занзас будто не замечает его анабиоза, раздраженно берет стул за спинку и, дернув к себе, ставит задом-наперед и усаживается. Выжидает, пока отброс поднимет глаза. Скуало медлит отчего-то — внутри расползаются волны неспокойствия, расходятся по венам, как круги по воде. Пауза затягивается и Супербиа уже надеется, что это очередная придурь, когда все же смотрит в ответ. Во взгляде у Занзаса — сосредоточенность и злость. И эта смесь куда хуже его ярости, потому что сейчас он полностью отдает себе отчет в действиях и если будет бить — то расчетливо, продуманно и беспощадно. Даже если бить будет не кулаками. — О чем ты? — патлатый знает, но все равно прикидывается идиотом. Или является им — оба варианта равновозможны и сейчас даже сам Скуало не скажет, что верно. О чем ты? Да, действительно? Не нужно быть придурком, чтобы знать наверняка — уже полгода все катится в задницу. И Супербиа это прекрасно знает, хотя до последнего тянул с тем, чтобы однозначно заметить это. Все по пизде — и отношения, зависшие где-то между усталым и пьяным «ты меня заебал» и неснятым предохранителем, и работа — Вонгола, а с ней и Вария, в дерьме из-за ублюдка Джессо, возомнившего себя богом (которого святая дева явно зачала в заплеванной подворотне от наркомана). Но Занзас сейчас явно не о пиздеце эпохального масштаба в мафиозных разборках говорит. Скуало знает, потому выдерживать взгляд Занзаса невыносимо трудно. Слова звучат как пощечина. — Мне не нужен бесполезный отброс. На душе отвратно — от его правоты. Потому что Скуало и сам знает, какой тряпкой стал к своим тридцати. Они сами его избаловали, и он, Супербиа, больше всех. После Колыбели Занзасу не нужно было ни признания, ни поддержки — только чтобы на него смотрели с неподдельной преданностью и верой, чтобы в кровь расшибались, доказывая это. И офицеры, для которых следование за тем, кого они избрали лидером, было куда меньшей пыткой чем подыхать под сапогами старика Вонголы, делали этого без малого десять лет. Несмотря на безусловную близость, несмотря на то, что Скуало бросил жизнь на алтарь этой преданности, Занзасу было мало — и очень долго он брал, не задумываясь, планомерно выжигая и себя, и других, своей ненасытной жаждой тепла и принятия, обличенной в пламя. А теперь, когда от прежнего Скуало — того, кого дразнил азарт и жажда крови, кого манил как помешанного этот огонь, текший с рук, от того Скуало в груди которого билось живое, неиллюзорное сердце — осталось к тридцати только зыбкое воспоминание, истаивавшее год из года в грязи и крови бытовухи, Занзас, кажется, понял, что насытился. Крыть нечем, по сути, Скуало сам виноват. Поджимает губы и оставляет в покое ботинок, усаживаясь на кровати — в одних брюках, встрепанный и в смятении назревающего срыва. — Я виноват, — давит он из себя и отводит взгляд, изучая зачахший гранат в углу комнаты. — Ты еблан, — констатирует Занзас и скрещивает руки поверх резной спинки. — Мне нахуй не надо твоих извинений. Лучше реши, что делать с этим. «Этим» — он неопределенно поводит плечом, и Скуало снова ведет, как от удара. Хочется растереть лицо руками и сделать вид, что этих фраз не было — он истощен. Нет сил сейчас оправдываться. С отвращением не хочется вспоминать, когда он вообще начал считать за норму оправдания. Клочками гнева в грудине — а чего ты хотел?! Отдать, полностью, всего и без остатка, согласиться принадлежать и за последние годы приучить себя едва ли не жрать с руки, чтобы в финале услышать, что ручная акула — просто тупая селедка. Горечь обиженных жалоб жжет язык, но Скуало давит их остатками воли. Неубитой, не раздавленной в жерновах постоянного нервного напряжения. Тошно и виски ноют от того, что он и сам понимает, как облажался со всем этим. Как дал преданности перерасти в привязанность и как непомерная гордость, строптивость и своеволие проебались примерно там же, где и их золотая юность. Как мучительно было привыкать жить без него и как наебала его Вонгола, вернув Занзаса живым и заставив заново учиться быть человеком, а не личным цепным псом, страшилкой для зарвавшихся кланов. Заставив стать человечнее. С противоречиями, со слабостями, дав возможность поделиться частью своего груза — Занзас приручал умело, изощренно, просто поставив перед фактом: мой. Как теперь отрекался, заставляя заново учиться быть самостоятельным и считать свою жизнь своей, а не принадлежащей давнишней клятве. — Тупая тема, давай забьем. — Скуало. Супербиа вскидывается, сразу поймав тон. Злость, смятение.. Что-то еще, неуловимо важное. — Иди сюда. У Занзаса в глазах — испепеляющий жар собственной решимости и видно, как он сам понимает свою ответственность за случившееся. Патлатый поднимается, делает вперед несколько отчаянно-смелых шагов и замирает, так, что чувствует, как дыхание мужчины щекочет кожу между пупком и краем форменных штанов. У Занзаса в глазах — Солнце, и Скуало сейчас чувствует себя опаленным Икаром. Шершавая ладонь скользит по бедру — невесомо, не нарушая зыбкого перемирия. Они оба уже давно тяготятся тем, во что превратились за двадцать лет их отношения. У Скуало нервы сдают первыми. Он вообще нервным и нетерпеливым стал за последние месяцы. Отбрасывает руку, отбивая протезом в сторону, и бьет наотмашь живой рукой. Так всегда было легче решать проблемы. Скуало любил это дело — топить их в забивающей рот горячей крови, в адреналине драки, чтобы потом вспоминать только синяки, а не с-чего-все-началось. Он всегда дожидался опасности, а не бежал от нее, но с Занзасом нихера не получалось следовать своим принципам. У того голова дергается в сторону, а когда он смотрит снова — на дне радужки незамутненная, кристально-расчетливая ярость. Все заканчивается быстро — Занзас встает со стула, блокирует предплечьем следующий удар, делает подсечку и валит патлатого на пол, вжимая носом в ворс ковра, а сам усаживается сверху, придавливая собственным весом, скрутив тонкие запястья за спиной, — тяжелый, горячий, злой.. Невыносимо свой. — Мусор, — и Скуало тянет выть от этого голоса, настолько отчаянно хочется быть: свободным, как раньше, злым, а не вот этой бледной тенью себя. — Ну чего тебе?! Что ты еще хочешь? Отдать тебе всего себя? Смотреть только на тебя? Раствориться нахуй в тебе? Что? Что?! Это сродни истерике, если он вообще хоть когда-то ее испытывал. Занзас наклоняется, опаляя горячей волной уши за занавесью волос. — Ты ведь мой. Не дури, Супербиа. Тот брыкается, дергает ногой, с которой слетел незашнурованный ботинок, пыхтит под тяжестью то ли тела, то ли презрения к собственной жалости. — И мне нахуй не сдалось, чтобы ты был таким. Я виноват, я правда виноват, что сделал это с тобой, — в хриплом баритоне — плеск волн в Адриатическом, отголоски того расклада, в котором все было, как надо. А как надо было Скуало даже не пытался никогда понять, и от собственной тупости сейчас хочется вскрыться, только бы не это прощение в глазах. Ему не нужна нежность от Занзаса. Ему нужна его сила. Его необузданная злость, его решимость и непрошибаемая уверенность в собственной охуительности. Ему нужно, чтобы он жил, рвался, пылал как Прометеев огонь, чтобы оставил оттиск своего имени в вечности. И если для этого Супербиа должен истаять личностью — что ж, он это решение принял пусть неосознанно, но твердо. Ему нужно его Пламя. А не эти короткие поглаживания загрубевшими подушечками по коже на внутренней стороне запястья, не собственная закушенная от демонстрируемой слабости губа, не унизительное извинение. Занзас наклоняется еще ниже, обдавая своим прощением, своей вывернутой наизнанку любовью. — Я отпускаю тебя, Скуало. Ты свободен. Возня затихает. Хочется вывернуться и врезать уроду — это сложно, черт возьми, заново привыкать к свободе, когда уже ничего не будет, как прежде, и не ему ли, сука, это знать. Скуало медлит, прикидывая варианты. С Занзасом не бывает полумер — и если он сейчас уйдет, то потеряет все. Либо он жертвует собой в обмен на полное отсутствие условностей и доверие, либо он снова становится собой — непокоренным и гордым — и теряет все то, что строилось годами, кровью и потом. Скуало слишком ценит это между ними. Поэтому дышит пыльным ковром и не выворачивается, когда его догоняют следующие слова. — Но ты мой. — И какой тогда смысл? — он уже не дергается совсем и Занзас отпускает руки, фиксируя только своим весом тело под ним. Супербиа переворачивается на спину, чтобы поймать его взгляд с щемящим спокойствием в глазах. — Идиот. — Мудак. Оглаживает линию челюсти пальцами, гладит под кадыком, по шее у кромки волос, по ключицам и обратно, проходясь вскользь по тонким губам. Пауза тянется, капая минутами в песок времени. — Я ведь уже не тот малолетний ублюдок, Скуало. А ты все тупишь. И до Супербиа доходит. Бросает в дрожь от накатившего понимания. Он часто дышит в нос, притягивая к себе для объятия, и Занзас думает, что Скуало сейчас заплакал бы, если бы умел. — Это чертовски несправедливо, — позволяет себе откровенность мечник, борясь с собой за право говорить это. — Ты сукин сын. Занзас гладит его по голове, перебирая тяжелые пряди. — Урод. Мне теперь заново учиться жить самостоятельно. — Ты мне не вещь, имбицил. Ты моя семья. Где-то он проебал то момент, когда одно переросло в другое. В отличии от него, Занзас очень вырос из того грезящего великими подвигами и брызгами славы мальчишки. Из игр в наносные принципы и в укрощение строптивого. И Скуало прорывает до исступления от этих слов: это в агонии умирает в нем идиот, застрявший в своих двадцати, когда его держали за мусор под ногами, разве что мусор более полезный для боя, нежели остальные. Он отзывается всем существом, лезет целоваться — рвано, комом в горле, захлебываясь этим затопившим принятием, этим оглушившим пониманием. Шарит наскоро руками по плечам и затылку — суматошно, суетясь, вылизывая рот языком; Занзас перехватывает его рукой за челюсть, второй дергает ремень на брюках, — враз потеряв спокойствие, задетый волнами шторма в душе его дождя. Скуало всхлипывает и закрывает рукой лицо, когда Занзас вставляет сразу два пальца: больно, скомкано. Занзас оставляет мокрые короткие поцелуи на поджаром животе, скользит пальцами по шее и груди, перехватывает механические пальцы у глаз. — Смотри на меня, мусор. И Скуало, беззащитный перед его решением, смотрит. Своим прозрачным, бесцветным взглядом — всем собой, будто заново впитывая такого Занзаса. Двигает бедрами навстречу, шипит и кривится, щурясь, откидывает голову назад, привыкая к ощущениям, к боли. Тот на поверку двигает пальцами внутри, вставляет третий: скользит хуево, насколько добавленная слюна ничерта не исправляет положения. — Давай дойдем до кровати, — срывающимся, севшим от напряжения голосом просит. Супербиа мотает головой, упрямо глядя глаза в глаза. — Хочу так. — Нам обоим будет больно. — Блять, похуй. Ему это нужно. Эта очищающая боль, то, как сводит все внутри и отдается в ноге судорогой. Скуало нужно чувствовать его так, будто с него сняли кожу и сам он — средоточие нервов и оголенного мяса. Патлатый рвано дергает рукой на своем члене, давит каплю смазки, смахивает ее пальцами и добавляет вниз, обводя подушечки пальцев Занзаса. Теперь идет лучше, но все равно со скрипом, он царапает мужчине предплечья, насаживаясь, сводя брови до упрямой складки на лбу, и внутри все сводит от такого Скуало: словно ожившего где-то в той точке, когда его душу еще не разъедала червоточина апатии. — Блять, давай, — сипит Супербиа на грани слышимости, елозя лопатками по ковру, теряясь в нитях собственных светлых волос, тянет на себя, принуждая лечь сверху, и просто смотреть на это уже мало. Занзас кусает основание шеи, задыхаясь от щемящего узнавания. Его мусор. Его акула. Внутри дырки горячо и узко до боли — Скуало заходится сдавленным ором, почувствовав член в заднице, закусывает тыльную сторону ладони, но все равно тянет за бедра ближе, оставляя багровые синяки мертвой хваткой протезированной кисти. Занзас не может сдержать стона — замирает, давая привыкнуть, потом качнув бедрами с небольшой амплитудой, вбивается настолько, насколько позволяет раскрывшийся Супербиа под ним. — Дай мне. Дай мне все, — он исступленно и слепо шарит влажными губами по лицу: висок, лоб, переносица, скулы. Скуало хрипит и жмурит глаза до выступивших слез, настолько проломило его от этой любви, от ее осознания. У патлатого словно рвет предохранители, он жмется безотчетно ближе, к коже, живым и горячим, двигается в бешеном темпе, срываясь на еще-ближе-хочу-глубже-пожалуйста. Дергает протезом на собственном члене, живой рукой оглаживая загрубевший рубец на щеке, оплывает в жарких ласках — нужных, нестерпимо важных. Кончает Скуало первым, спуская в кулак, прижимаясь ко взмокшему виску губами с его, Занзаса, именем в хриплом полушепоте. — Твой, — говорит. — Люблю тебя. И верит, знает, что уже ничего не будет, как прежде. Но ему и не надо.