Хорошие-плохие мальчики

Хорошие мальчики не пьют и не курят. Хорошие мальчики засыпают в десять вечера, а не сбегают из дома шататься по темным переулкам. Хорошие мальчики не дрочат на других мальчиков, не трахают плохих девочек и не ругаются матом, как старый сапожник. Бел не был хорошим мальчиком. Он пил и курил, трахался с хорошими девочками, смеялся им в лицо и размазывал своими пальцами холодные слёзы по красным щекам, шепча дерзкое, самоуверенное в закусанные губы с привкусом никотина: «Ты знала, на что шла». Белу двадцать шесть, он давно не курит, редко пьёт и все также трахается с хорошими девочками, которые теперь не плачут, а кусают молча губы и ногти, топчут самостоятельно под острыми китайскими шпильками фееричные надежды на счастливое совместное будущее и уходят, не благодаря за радушный приём: три часа секса и два оргазма, вызванное такси, поджидающее рядом, и чашку кофе. Бел не хороший мальчик. Его точно не пороли в детстве, не ругали за чрезмерное съеденное количество шоколада, родители покупали желанные игрушки, а друзья, смотрящие ему в рот, удивлялись возможностям его безграничного мышления, изворотливости, хитрости и обонянию. Бел не хороший мальчик. Он сидит на таблетках, раз в полгода проходит осмотр у знакомого психиатра и по-прежнему гениален. Он зарабатывает, тратит, зарабатывает и не знает другого ритма жизни. Белу двадцать шесть, а кажется, что сорок шесть — шкафчики заполнены рецептами и спасительными пилюльками, одна полка — бельём нерадивых, забывчивых подружек, и та уже ломится от количества чужих вещей, а ему просто не хочется выбрасывать чужое добро, стоящее чуть больше, чем его кофе на полдник. Белу двадцать шесть, и помимо того, что он не очень хороший, он не слишком добрый мальчик. Он никогда не был любвеобилен к окружающим, шипяще он до сих пор издевается над теми, кто проклинает судьбу, говоря, что та им не угодила; он никогда не помогал незнакомым и никогда не подавался в волонтеры. Бел не хороший мальчик, ему двадцать шесть, и он точно не альтруист. Так почему же он с третий час сидит с жатой сигаретой меж пальцев, нервно пытается провести по колесику зажигалки, сдаётся, когда не получается после третьего раза, повторяя попытку через десять минут. Почему он тупо смотрит в глубины звёздного неба, утыкаясь светловолосым затылком в стекло дверцы балкона, и не может заставить себя встать… и хоть что-нибудь сделать. Бел не альтруист, он никогда не стремился быть идеалом добродетели, презирая мнимую жалость к окружающим, видневшуюся в глазах многих прохожих, так почему же он сейчас не может поступить, как тысячу раз до этого — вызвать такси и выкинуть молчащую шавку за порог, шипя с усмешкой излюбленное: «Такова жизнь». Бел проводит большим пальцем по колёсику зажигалки, проклиная эту жизнь и нервные руки, подносит малый огонь к изрядно помятой сигарете и дрожаще затягивается. Он не знает, что им движет. Он не знает, спасают ли плохие мальчики хороших мальчиков, и тяготят ли их при этом муки совести за все прошедшее. Белу двадцать шесть, он не хороший мальчик. Франу чуть больше или чуть меньше шестнадцати, у них разница полных десять лет, и Фран хороший мальчик. Он не пьёт и не курит, точно девственник и женскую грудь видел разве что на картинках. Видел ли он чужой член, Бел старается не думать. Франу чуть больше или чуть меньше шестнадцати, Бел не высчитывал. Он хороший мальчик, который не ругает судьбу за не сложившуюся юность; он ни на кого не сетует, никого не винит и никому уже не верит. Фран хороший мальчик с плохой судьбой. Он не жалуется на жизнь. Он не реагирует на людей, и Бел не знает, как себя с ним вести. Франу не повезло с судьбой, а ещё определённо точно ему не повезло с психоаналитиком, и Бел, выбрасывая дотлевший в руках окурок меж кованных прутьев балкона, еле поднимается на тяжелых ногах. Выбросить бы и эту шавку по имени Франсуа Морель за балкон, прямо в холодную лужу жизненных разочарований и несбывшихся надежд, да только Бел видит в себе чертового несчастного альтруиста и вместо номера такси выключает телефон ко всем чертям, проходя в тёплое помещение с комфортабельными условиями для жизни, но лишенного уюта и тёплых сантиментов, жизнерадостности и аромата счастья. Бел плохой мальчик, ему двадцать шесть, а Франу чуть больше или чуть меньше шестнадцати, и он хороший мальчик. Франк спит на чужой кровати, где отдаленно ощущается медикаментозный запах, аромат женских сладких духов и самого Бела; Бел пахнет душистым чабрецом и чуть-чуть мятой, кислой капелькой лимона, и Франу это напоминает чай. Фран любит чай больше кофе. От Бела кофе, как ни странно, не пахнет. Бел понимает, что плохой мальчик, и каждый его поступок может оправдаться выжженным годами клише, но Бел ругается сквозь зубы, потому что помнит — десять лет. Столько же ему огласят в зале суда. Он ругается сквозь зубы, а Фран выглядит даже меньше своих лет, и все равно уходит на диван, заставляя себя хотя бы часик поспать. Часы показывают четыре. В шесть ему вставать. Бел думает, что с этим нужно что-то решать — нельзя поддаваться на хороших мальчиков, которых насильно ведут к психоаналитику. *** Где-то за окном шелестит листва, едва слышно, но они оба прислушиваются, потому что слушать тишину становится почти невыносимо. Где-то за дверью — стук невысоких каблуков, ощутимый топот мнущихся пациентов и невозможная атмосфера инфернального отчаяния. Бел сидит на краю стола, скрестив просматривающиеся щиколотки из-за натянутых чёрных джинс в коленках; ноги вяло рассекают воздух в блекло-красных кедах, а сцепленные длинные пальцы пианиста — и хоть Бел не играл с восьми лет, — упираются костяшками пальцев меж бёдер в край дубового стола. Рядом стоит прикрытая табличка с полным именем, по другую сторону — чуть толще двух сведённых пальцев медицинская карточка с номером «двадцать шесть». Белу двадцать шесть, и ему не нравятся такие совпадения. Фран молчалив. Бел думает, что тот слегка в обиде, хотя с таким же лицом хороший мальчик благодарил плохого, когда тот довозил его на прошлой неделе до дома. Бел мало что знает из жизни Франа скорее всего потому, что это второй их сеанс психотерапии, но Бел знает, что Фран сирота; что живет с относительно неплохим человеком, серьезно волнующимся за изменения в психофоне ребёнка после усыновления (после смерти родителей); что Фран не хотел тогда возвращаться в пустой дом и попросил остаться у него. Бел по-прежнему хмуро молчит и вглядывается в лицо, которое уставлено в сторону шкафа с дипломами и сертификатами. Бел знает, что Франу это не интересно — это никому не интересно. — Сколько тебе лет? Вопрос этот вообще не по теме. Бел не знает, почему тот отскакивает от зубов раньше осмысления, но почти не шипит от раздражения; сжимает губы в тонкую полосу, и, если бы верхняя часть его лица не была скрыта светлой челкой, Фран бы увидел залёгшую мимическую морщинку меж бровей от чрезмерного недовольства — то ли от компании, то ли от самого себя. Фран равнодушно и легко склоняет голову к правому плечу, напрягая пальцы: давит на кости под кожей и джинсами; потом расслабляется, чуть поддаётся вперёд и ведёт ладонями под бёдра, не проявляя и толики эмоций. — Посмотрите в деле, — голос холодный, бездушный, ровный. Так Бел говорит хорошим девочкам, которых трахает, что такси скоро подъедет. — Там ещё должно быть заключение психолога с прошлого месяца. Вам понравится. Фран смотрит на сжатые губы, замечает недовольный вздох и с минуту пытается взглянуть туда, где глаза. Бел не выглядит как квалифицированный врач — Бел выглядит как человек, которому хочется доверять. И дело не в черно-белой полосатой кофте, не в свободной позе и не в одной-единственной ночи совместно в квартире. Фран не знает, как это объяснить, но на Бела ему хочется смотреть — Фран показательно отводит взгляд, откидывается на спинку кресла и не смотрит на Бела. Фран не знает, как себя вести. — Красишь волосы? — Бел знает, что нет, так бы корни оттенялись. Но он просто не может не спросить. Бел смотрит на проглядывающиеся открытые бледные плечи и выпирающие ключицы, и худые запястья с острыми косточками, и Бел кусает внутреннюю сторону щёк. Фран хороший мальчик и ему чуть больше или чуть меньше шестнадцати. Фран не смотрит на него, приподнимает левое плечо и тут же его опускает; мотает головой отрицательно, в зелёных глазах сплошной непробиваемый лёд лесной сказки, с глубокими, утягивающими в свои пучины болотами. Бел плохой мальчик и ему двадцать шесть. — Подвергался сексуальному насилию со стороны… м, сверстников? — Бел тянет губы в усмешке — издевательски. Сжимает крепче сцепленные пальцы и не может не нарадоваться, что даже если Фран — это сплошная стена холода и отсутствия тепла, то его движения — это неловкость и замешательство. — Может родителей? Или Рокудо? Это — чистой воды провокация. Детская, невинная, на не повидавшем секса сознании Франа, играющая роль чуть ли катализатора как в химическом процессе, и Бел мысленно бьет себя под дых, норовя остановиться вовремя. Фран смыкает крепче зубы и рот — Бел видит это по напряженной линии челюсти, — плечи сводит вперёд и вжимается в них головой. Фран не смотрит на Бела, но Бел даже рад — смотреть в глаза, которые порывают наплевать на десять лет, с чистой профессиональной точки зрения мешают некоторые предубеждения. Бел плохой мальчик, и он это знает. Бел курит и чуть меньше пьёт, и трахает хороших девочек. Фран — не девочка, но точно хороший. — А вы, Бел? — он говорит тихо, может быть даже насмешливо; может быть, раздраженно. Фран тянет колени к груди и плюет на культурность и неуважение к мебели, упираясь грязной и пыльной подошвой кед в края дорого кресла. Бел хочет стукнуть его по ногам, запричитать о порче имущества, культуре и этике, но понимает, что подойди он близко — все его моральные устои канут во мгле жизненных разочарований. Бел держится на чистом упрямстве; невыносимо хочется курить. — Нет. А ты? Ты хоть девственник? Он ухмыляется широко и открыто, нагло и выпытывающе. Бел чувствует, что все скатывается в прорубь мглы. Все чертовы обещания не трахать мальчиков, когда пару лет назад дрочил на светлый образ другого мальчика. Белу двадцать шесть, и у него месяц не было секса. Белу хочется сжечь всю коллекцию женского белья у себя в шкафу до боли во всех нервных окончаниях. Фран утыкается губами в собственные коленки, стискивая руки под ними. — Да. Франу чуть больше или чуть меньше шестнадцати, между ними разница в десять лет, и Бел не понимает, когда успел стать педофилом. Что встаёт у него с одного упоминания, воспоминания нежных рук, ощущения которых не выпадают в пелене размеренных будней. Бел чувствует их даже сейчас. Внутренний смех в издевке над собой становится настолько громкими и ярко явственным, что он смеётся себе под нос, потирая глаза одной рукой, которые устали маячить вокруг одной фигуры. Устали, но все равно Бел дальше смотрит на Франа, которому чуть больше или чуть меньше шестнадцати — очнись! — и десять лет кажутся непоправимой разницей, но он с глухим звуком спрыгивает с края стола на мягкую подошву кед; ступает легко и плавно, почти что изящно, и Фран не смотрит из последних сил, а когда сил не остаётся, Бел нависает над ним, вдыхая тонкий запах морозного льда где-то в глубинах полюса; кладёт тонкие пальцы на его ноги, немного выше щиколоток, и дёргает на себя, шипяще усмехаясь и вставая между: между разведённых ног, между гранью разумного, между последним шансом пойти на попятную, когда гениальный мозг уже сконфузился, поддавшись сумасшествию (которого не хватало). — Скажи мне, что я поступаю неправильно, — Бел шепчет чуть-чуть иронично, откидывая мальчишку на спинку кресла, хватаясь пальцами за его длинные волосы, проводя по тонким линиям скул и губ почти что невесомо, и он не старается ощутить чужого дыхания, пока рассудок ещё требует чужих слов; чужого голоса. Бел сомневается, что вникнет в смысл. Проводит тёплыми ладонями по холодным плечам, по шее с тонко выпирающим кадыком, по щекам и всматривается в зеленые глаза. Пытается найти осуждение. Коленкой не даёт свести бёдра вместе. Десять лет. — Ты поступаешь неправильно, — у Франа безучастное лицо, но дергающиеся пальцы, которыми он до боли впивается в ноги. У Франа невероятное хладнокровие, когда казалось бы надо вопить и вырываться. Фран молчит и тяжело дышит, и не может найти во всем этом смысл — как и в своей жизни, — но тянется, тянется пальцами за чужую полосатую кофту; цепляется в районе сильных плеч и может быть думает, что пытается отстраниться. Наивно полагает. Обманывается и лицемерит. Бел довольно усмехается, почти нежно, почти обреченно, и знает, что-либо в кромешный ледяной ад, либо в котёл к чертям. Бел улыбается и тихо, шипяще шепчет в чужой рот: — Хороший мальчик. Бел плохой мальчик, ему двадцать шесть. Франу чуть больше или чуть меньше шестнадцати, и он целуется с плохим мальчиком, который старше его на полных десять лет, крепко сжимает в пальцах его черно-белую кофту и поддаётся вперёд, чтобы чужое колено упиралось в пах. Фран совсем не умеет целоваться. Бел впервые целует с желанием не просто «наказать» хорошего мальчика и упрекнуть в предпочтениях к жизни, наивных мечтаниях; Бел боится сжать руками это тело сильнее, чем есть, ведь Фран такой хороший и такой хрупкий; Бел уже мечтает о том, как приятно будет видеть это тело, насаживающееся на его член. Фран хороший мальчик, Бел повторяет это сотни и сотни тысяч раз (!), пока языком ведёт вглубь его рта, вылизывая, кусаясь, пытаясь научить и задавая бешеный ритм, сминая тонкие бледные губы; ладонями огибая и плечи, и грудь, и талию, останавливаясь на пояснице совсем ненадолго, чтобы потом жёстко подхватить под бёдра и эффектно встряхнуть, чтобы Фран прошёлся пахом вверх по его бедру и утробно застонал. Фран очень хороший мальчик, и он напрягается всем телом, чтобы дальше скользить вверх-вниз, будучи ведомым влажным языком Бела, чтобы обвивать Бела за шею и молча умолять Бела не останавливаться. *** Фран — это эмоции в действиях. Фран не улыбается и не стыдится, когда Бел сползает на колени и нервно расстегивает его ширинку. Он расставляет ноги шире, скатываясь на поясницу от неудобного возбуждения, закрывает глаза и зарывается руками в волосы. Фран не хочет видеть, как его психоаналитик, с которым они знакомы с глазу на глаз три неполных дня, стоя на коленях, будет отсасывать ему. Фран не хочет видеть, как обхватят чужие губы его член; как юркий язык станет выскальзывать и обводить узоры: линии, завитки, вензеля на эрегированной розовой головке; как Бел будет насаживаться глубже, касаясь подбородком ледяной ширинки и шершавей ткани джинс; как при этом его руки будут заползать под кофту, оглаживать плоский живот, пальцами обводить каждую выпирающую косточку рёбер и впиваться ногтями, обводя такие же узоры, как кончиком языка по члену. Фран не хочет этого всего видеть, потому что достаточно чувствовать и глухо стонать в сложенные на рту ладони, испытывать фееричный оргазм от теплоты влажного, мягкого рта и шероховатого языка, от губ, крепко обхватывающих его член вокруг, и рук, острых ногтей, царапающих нежную кожу, оставляя длинные, красные полосы. И сейчас он не может говорить, выглядывая исподлобья на до жути довольно улыбающегося Бела меж дрожащих ног; Фран тяжело дышит и хрипит. Сейчас в его глазах чуть больше эмоций — там тепло и немного усмешки, безграничное непонимание и легкая непокорность. — Считай, на половину ты уже не девственник, — Бел умело застегивает чужую ширинку, поднимаясь с колен и утягивая Франа с собой, на ноги, прихватывая по пути пальто и чужую куртку; сжимает в своей руке нервно дрожающую ладонь и ведет на выход — из кабинета, из здания, — к машине. В голове набатом бьют мысли, от которых Бел отстреливается: например, что это явно выглядит как похищение; что он только что отсосал ребёнку и планирует этого ребёнка трахнуть; что между ними разница в десять лет — господи — а Бела это ни коим разом сзади не имеет. Бел свято уверен, хорошие мальчики не пьют и не курят, не дрочат на светлый образ других мальчиков и не трахаются. С мальчиками. Фран почти хороший мальчик. Франу почти повезло в этом мире, не считая угробленной мотивации к жизни и отсутствия семьи. Франу чуть больше или чуть меньше шестнадцати, он младше Бела на полных десять лет, и никого это теперь не волнует. Фран тянется к Белу, когда тот уже садится на место водителя, неловко целует полуприкрытый рот, глубоко вдыхающий воздух, и задаёт единственно-важный для себя вопрос. Бел чуть ли не смеётся, когда его пальцы смыкаются на остром подбородке, а губы шепчут: — Бельфегор. Он его еще раз целует — пошло, до не терпящего возражения желания. Оттаскивает чуть ли не насильно, заводя машину с полуоборота. Бел не спрашивает: «Хочешь жить со мной?» Бел везёт мальчишку, которому чуть больше или чуть меньше шестнадцати, к себе и знает, что просто так не отпустит. Он сожжет всю свою коллекцию, купит шкаф побольше и чай. Вкусный, с чабрецом, апельсином или бергамотом. *** Белу двадцать шесть, он плохой мальчик: немного курит, немного пьёт, трахается с мальчиком по имени Франсуа Морель и впервые до чертиков готов заявить всему миру, что счастлив; там, дома, где веет теплом зелёных глаз и душисто пахнет травами, где встретят объятиями, может быть показательно закатят истерику, но уют, душещипательный до коликов в сердце, никуда от этого не денется, и Бел обнимет своего мальчика, которому чуть больше или чуть меньше шестнадцати, поцелует в затылок и улыбнётся. Он ведь так ему дорог.