От заката до заката

Сёдзи, ведущие в комнату, отъезжают в сторону, впуская хозяйку. Та кланяется, нервно потирая руки, извиняется и сообщает, что заказанный мальчик не может подойти, но по схожим параметрам для Луссурии подобрали другого. И в комнату входит Солнце Вонголы. — Сасагава Рёхей! Экстремально готов! Луссурия сдвигает очки на кончик носа. На Рёхее однотонная юката, запястья, золотисто-загорелые, кажутся слишком голыми без бинтов. Что он здесь делает? Замена, конечно, шикарная, но... не влетит ли Луссурии за порчу вонгольского имущества? Рёхей удивлённо смотрит на Луссурию, моргает и расплывается в улыбке: — Вот это мне повезло! — Как ты разговариваешь с клиентом! Молчи, пока не разрешат говорить! — Я его беру, — поспешно заявляет Луссурия, пока Рёхей не ляпнул ещё чего-нибудь, и хозяйка довольно кивает и уходит. Сёдзи снова шелестят, отрезая от остального мира Луссурию и его внезапного партнера на этот вечер. — Привет, Луссурия! — улыбается Рёхей и подходит. Садится на пол, скрестив ноги по-турецки. Полы юката разъезжаются, оголяя крепкие икры. — Ты что тут делаешь, милый? — Луссурия кивает на саке, и Рёхей с готовностью протягивает чоко. — Мой друг по клубу проигрался якудза, ставка была — отработать здесь от заката до заката. Но у него сестра заболела, так что я заменяю. — Сестра заболела очень вовремя, — замечает Луссурия. Рёхей пожимает плечами и пробует саке. — Ты хоть знаешь, что это за место? В смысле, его специфику? — Да. Оно для таких, как мы. Луссурия хмыкает. Что он не знает о Сасагаве Рёхее? Этот бордель и вправду особенный. Он не для простых людей. И даже не для носителей пламени. Он для тех, кто отличается. Рёхей отставляет чоко и тянет завязки на своём оби. — Ты что делаешь? — изумлённо спрашивает Луссурия и впервые за много лет чувствует себя глупо. Ясно же, что. — А ты разве не за этим сюда пришёл? — Рёхей удивлённо смотрит на него. Луссурия выдыхает носом. Молодой, полный жизни и силы парень, ещё и с пламенем солнца. Выносливый. Что может быть лучше? — Я только за, милый. Но как ты отнесёшься к этому? — Луссурия задирает рукав водолазки, мышцы под кожей на предплечье бугрятся, и отросток прорывается наружу — это всегда немного больно, но боль так привычна, что её не замечаешь. Смертные называют это щупальцами. На самом деле их название человеческий язык не может воспроизвести, так что Луссурия не против щупалец. Оно обвивает щиколотку Рёхея, ползёт вверх, под подол юката, на крепкое мускулистое бедро. Рёхей смотрит с интересом. Осторожно трогает отросток — кончики пальцев мозолистые и тёплые, они гладят бережно, почти интимно. — Первый раз вижу, хотя слышал о таком. Экстремально круто! И много их у тебя? — Достаточно, — уклончиво отвечает Луссурия. Он начинает возбуждаться: молодое и красивое тело Рёхея так и пышет силой, здоровьем, невинным эросом. Реакция его и радует, и обескураживает. Кто бы мог подумать, что этот парень окажется шкатулкой с секретом. Рёхей тянет тёмно-синюю ткань с плеч, и Луссурия останавливает его. — Вот так. Мне нравится, когда что-то из одежды остаётся. Я сам сниму. — Окей, — Рёхей кивает. — Мне лечь, встать? Деловой подход немного отрезвляет. Луссурия вздыхает. — Мы не на плацу, милый. Расслабься и получай удовольствие. Задумавшись на мгновение, Рёхей вдруг придвигается, снимает с Луссурии очки, неловко лезет с поцелуем. Губы у него обветренные и неожиданно напористые, мягкие, чувственные. Рёхей стонет в поцелуй, и дурманящий запах ответного влечения распускается в воздухе, как чайный цветок в кипятке. Луссурия гладит плечи, тугие грудные мышцы, задевая пальцами соски, теребит их и мнёт, пока кожа не становится болезненно чувствительной — это ясно по дыханию, по отрывистым стонам. Под юката нет никакого белья. Луссурия выпускает новый отросток, заводит руки Рёхея ему за спину и фиксирует. Рёхей хмурится, недовольно поводит плечами, но молчит. Луссурия берёт его за подбородок, глубоко целует, толкаясь в сильный и отзывчивый рот, влажный и мягкий, очень горячий, а потом отстраняется и касается его отростком. Гладит припухшие губы, надавливает до белых пятен на розовой коже, прося впустить, хотя так хочется засадить: грубо, без затей, чтобы давился и задыхался, а слюна текла по подбородку и хлюпала во рту. От этой картинки Луссурия заводится, отростки волнами гуляют под кожей, и это зрелище явно отвлекает его партнера, заставляет напрячься — с боевыми инстинктами там все хорошо. Он трогает запекшиеся уголки губ, пачкая мутной смазкой, она дразнит обоняние, вынуждает Рёхея невольно облизнуться — и так проскальзывает внутрь. Лицо слегка удивлённое, на скулах расцветает слабый румянец. Как мило! Луссурия расстёгивает ширинку и выпускает член наружу: ствол упруго выпрыгивает из плена, тычется Рёхею в пах, под яйца, крупные и тяжёлые, и Луссурия не отказывает себе в удовольствии погладить их и руками. Рёхей дышит тяжело, веки у него полуприкрыты, лицо сосредоточенное. И ни грамма испуга или отвращения. Это располагает. Заводит ещё сильнее. Луссурия опрокидывает Рёхея на бок, прижимает к себе ногу, раскрывая самое сокровенное. Член проезжается по поджарым ягодицам с едва заметным светлым пушком, мягко щекочащий его. Пятна смазки блестят на светлой коже, темно-розовая дырка судорожно сжимается от прикосновения — ох, он бы отлизал! Заставил бы кончить его от одного языка, но сейчас нужно позаботиться о себе. Рёхей вздрагивает, когда он надавливает на нежные складочки крупной грибовидной головкой — надо же, смазан и растянут. Луссурия смаргивает картину трахающего себя пальцами Рёхея, а тот, здесь, под ним, стонет, виляет бёдрами, искренний и откровенный. От близости с ним ведёт похлеще, чем от дури, уж Луссурия чего только не пробовал! Рёхей гладкий, крепкий и пахнет свежим потом, солнечным пламенем, немного — сладостями и зелёным чаем. Огонь желания гонит по венам похоть, Луссурия облизывается, оставляет засос на плече, собирая вкус кожи языком, стонет от удовольствия: немногие так хороши и приятны наощупь. Если б Луссурия только знал, он бы давно соблазнил это прекрасное солнце. Он запускает пальцы в короткие, белые, как изморозь, волосы, гладит затылок Рёхея — от нечаянной ласки на душе странно, но хорошо. Толчок — мышцы поддаются с трудом и наконец впускают. Луссурия не выдерживает, тянет за талию на себя, пока не вжимается пахом в задницу, и коротко выдыхает — Рёхей выдыхает тоже. Он прибавляет к отростку во рту ещё один — а внутри ещё мягче, жарче, слаще, а язык с интересом ласкается в ответ, и хочется уже оттрахать мальчика до жгучей боли в паху. Другим отростком Луссурия пережимает мошонку, обвивает набухший член, стоящий колом. Слюна и прочие жидкости Луссурии как афродизиак, но ему хочется думать, что Рёхей возбуждён не только поэтому. Одним из из отростков он гладит растянутые, чуть вывернутые мышцы ануса, обильно смазывает, расслабляет — и протискивается внутрь. Тесно и горячо. Дрожь прокатывается по спине у обоих, жадная, нетерпеливая, Рёхей сдавленно стонет. Луссурия у него сегодня первый. Возможно, он вообще первый у Рёхея. Луссурия стонет от этой мысли сам, это было бы слишком. Восхитительно.

***

Щупальце во рту выплёскивается толчками, как горячий гейзер, сперма течёт по горлу, по пищеводу, обжигает желудок хорошим глотком бурбона. Голову пьяно ведёт, ноют плечи от заведённых назад рук, кожа нестерпимо горит, прося ласки. Луссурия трахает его размеренно, глубоко, сильно, Рёхей и не думал, что может быть так хорошо, болезненно хорошо, похоже на усталость после экстремально удачной тренировки. Хочется дотронуться до Луссурии, потереться об него всем телом, стиснуть в объятьях, запрокинуть голову и слизывать с напряжённой шеи соль и саке, но Рёхей не может, и это раздражает, поднимается волной протеста. Во рту вдруг становится пусто, и Рёхей сплевывает на пол густую белёсую сперму и смазку, она почему-то пряно сладкая. Откашливается — и его вздёргивают в воздух. Щупальца держат за талию и за ноги, те ноют от горячего напряжения, так широко их разводят, чтобы раскрыть, проникнуть внутрь. От собственной беззащитности и уязвимости сводит мышцы живота холодом, хочется забиться в панике, но Рёхей собирает волю в кулак и расслабляется. Доверяется. В задницу ввинчиваются два, нет, три щупальца — Рёхей вскрикивает, дрожит от того, как эти поршни двигаются внутри него, взад и вперед, быстро, жадно, всё тело сводит от удовольствия, а по бёдрам течёт, — может, даже кровь. Но почему-то Рёхей не сомневается, Луссурия его не обидит. Мышцы так расслаблены и податливы, словно он просидел весь вечер в онсене, нервы оголены до предела, острее, чем на ринге. Кровь в венах бурлит, в рот вновь тычется щупальце, и Рёхей бездумно лижет его. Ему хочется, чтобы Луссурии было так же хорошо, как ему. Время останавливается. Рёхей плавится под гладким скольжением упругих щупалец по коже, сдавленно мычит и сжимается из последних сил. Одно из них захлёстывает горло, в лёгких горит, а перед глазами дымная пелена, и пульс стучит в ушах. А потом его ставят на колени на пол. Луссурия притирается сзади, сжимает зубы на мокрой шее, слегка приводя в чувство. И трахает короткими резкими толчками, от которых раскачивает взад-вперёд так, что кажется, ещё немного, и Рёхей въедет лбом в подушку. Пережатый у основания член ноет, долбясь в раскалённую пустоту, яйца распирает от невозможности кончить, мучительно сладко и больно, от копчика вверх продёргивает электрическими искрами наслаждение, и Рёхей теряет последние остатки разума. — Рёхей, солнышко моё, моё… Рёхей!.. Ему кажется, что щупальца в заднице и в глотке встречаются внутри, сплетаются и изливаются — долго и мощно. И так же долго кричит Рёхей, содрогаясь в сильнейшем оргазме. Мир глохнет, погружается во тьму. Щупальца мягко опускают Рёхея на футон. Затухающие волны оргазма прокатываются от макушки до пят, продолжают выкручивать удовольствием. Чужие руки бережно растирают плечи, пока мышцы не начинает покалывать. В заднице саднит и неприятно пусто: хочется обратно то чувство полноты и связи с другим человеком. С Луссурией. Тот обтирает его чем-то, кажется, это мягкая салфетка, смоченная в саке, натягивает на тело юкату. От запаха алкоголя немного мутит, и Рёхей старательно дышит, чтобы не стошнило. Он чувствует себя вдрызг пьяным и, пожалуй, счастливым. Сквозь гул в ушах доносится какая-то возня. Ладонь Луссурии приподнимает его голову, холодный край чашки утыкается в губы, смачивает их ледяной водой. Рёхей жадно пьёт, проливая на себя, всё ещё не в силах даже пошевелиться. Его оттрахали до полного изнеможения, вывернули наизнанку, распотрошили и собрали заново, он эту ночь, верно, никогда не забудет. Рёхей откидывается обратно на футон, утирает вялой ладонью рот, силится что-то сказать, но его внезапно целуют. Легко и почти целомудренно, от чего в груди тоскливо сжимается. Рёхей робко отвечает, боясь спугнуть. Кожа покрывается мурашками от нежной неторопливости ласки, хочется обнять Луссурию, прижаться к нему, но тот вздыхает и отстраняется. Рёхей хмурится, облизывает ноющие губы и наконец разлепляет веки. Луссурия уже стоит у сёдзи, наполовину отодвинув их. — Эй! — хрипло окликает Рёхей. Луссурия настороженно замирает. На нём снова эти дурацкие очки, они скрывают очень красивые глаза и ясный, немного насмешливый взгляд. Рёхей цепляется за это воспоминание, стараясь не отключиться. — Эй, где ты остановился? Я приду, хочешь? Ведь Рёхей ещё не показал, что у него такого... особенного. Луссурия долго молчит. А потом улыбается, снимает очки и кричит в приоткрытые сёдзи: — Хозяйка! Я снимаю Сасагаву Рёхея на сутки! — и негромко добавляет: — Хочу, милый.